***
Шесть недель спустя В своих снах я могла коснуться его. Я правда могла. Могла запустить свои пальцы в его волосы. Почувствовать его руки на моём теле, в самом деле, как свои собственные, осязать его тепло, как будто я сгораю от любви к нему. Но каким-то образом, когда я всей душой стремилась к нему, привлекала его к себе, когда он входил в хорошо подготовленное местечко между моих ног… я не встречала только эфир. Его присутствие было несомненным… но я обнаруживала, что хватаю воздух, умоляю пар, взывая к чему-то и прося что-то, что никогда не смогу получить… а потом он полностью исчезал. Я просыпалась, как и в это утро… плача… и дрожа в оргазме. Но от Джейми не было и следа, даже сна о Джейми не было… Просто результат страдания, глубокого, до костей… Агония горя, наслаждение от взгляда и прикосновения, звуком его шёпота (нашего шёпота)... И я абсолютно не могла дотронуться до него… «Так и должно быть, Бичем. Если бы он снова был с тобой, хотя бы во сне… Как бы ты проснулась?»***
Фрэнк настоял, чтобы мы с Брианной остались на Фьюри-стрит, когда уезжал обратно в Англию, только-только через три месяца после нашего переезда в Бостон. «Не глупи, Клэр, – едко сказал он за столом переговоров у адвоката. – Куплена вся мебель, и мы подписали договор на год. Никакого смысла срываться и искать другое жильё. Оставайся». Отклоняя вначале эту идею, я всё же согласилась. Дом был просторный и комфортабельный, и я была достаточно благодарна, что не надо никуда переезжать на седьмом месяце беременности. Раз за квартиру платила я (на этот счёт я была неумолима), почему должно иметь значение то, что несколькими месяцами раньше здесь жил Фрэнк? Но в январе нынешнего года (когда Бри уже было больше года и я её отлучила от груди), я начала работать неполный день в госпитале Святого Георга. Я остро не нуждалась в этом, потому что у меня были деньги – наследство после дядюшки Лэмба, – чтобы несколько месяцев прожить в комфорте. Но так же, как мне нравилось быть матерью, мне хотелось играть роль и иметь цель вне дома. Так миссис Бэрд присоединилась к нашей семье как няня Брианны – её послал Бог! – и после сдачи экзаменов на американскую лицензию я снова стала работать медсестрой. В начале марта я договорилась о новом месте работы в Мерси мемориал – госпитале на другом конце города, где больше платили, были более удобные смены и администрация более благосклонна к женщинам-работницам. Очень быстро длинный путь на автобусе с Фьюри-стрит (порой, когда движение было затруднено, до часу в один конец) начал надоедать. Я любила Мерси и не хотела покидать его, но для меня время, которое я могла проводить с Брианной, было драгоценным, и мне не хотелось напрасно тратить ни одного мгновения. Десять недель назад, в апреле, мы окончательно переехали в наш новый дом. Всего пятнадцать минут на автобусе до Мерси. Новый дом был, конечно, небольшим, но на двоих нам вряд ли было нужно много места. И, слава богу, он был далеко от Фьюри-стрит и её постоянных шёпотков: «Разведённая!» «…она совершила нечто скандальное!» «…работает! Вы можете себе…» «ДА, Бетти сказала: четыре, иногда ПЯТЬ дней в неделю!» «…бедный, бедный ребёнок!» «Надо позвонить в органы защиты или…» Соседи могли засунуть свои сплетни себе в задницу: они меня вовсе не беспокоили. С тех пор как Фрэнк съехал, они не проявляли ни доброты, ни сердечности ни к Брианне, ни ко мне. Я должна была сама как-то отреагировать на это (хотя было чертовски трудно), но не могла позволить дочери жить в такой обстановке, чтобы её очернила моя дурная репутация. Итак, бумаги были подписаны, и мы поехали на другой конец города. Честно говоря, обстановка там была не такая приятная, но маленький домик на Харрингтон-авеню был мой. Там я могла быть просто Клэр Бичем, уважаемой военной вдовой. Это был полностью новый старт, которого я жаждала. Я ещё не написала Фрэнку наш новый адрес. Я даже его не информировала, что несколько месяцев назад официально вернула себе свою фамилию – Бичем. После того как я позвонила ему после родов и обменялась с ним несколькими вежливыми письмами, я стала складывать конверты в шкаф нераспечатанными. До моей жизни ему, чёрт побери, не было никакого дела. Я много раз утверждала это, видя стопку писем… Но с моей стороны это было несправедливо. В конце концов, развод не был виной или решением Фрэнка. Он сделал всё, что должно. Просто было… так много всего… Холодность между нами… Боже, при мысли об этом мой живот здорово схватывало. При необходимости нам удавалось поговорить, но барьер, существовавший с тех пор, как я спустилась с холма Крэйг-на-Дун, никогда не уменьшался. В той же мере его возводила я, что и Фрэнк. Я знала это без сомнения. Может быть, мы могли бы пройти через это, со временем; может, мы бы отыскали ту искру, которая когда-то была между нами. Она привлекла меня к нему, девятнадцатилетнюю, со звёздами в глазах… Или, может быть… нет. Однажды ночью я поняла, что не могу больше этого принимать. Не могу принимать ревность и страдание в его глазах, зная, что я причина этого. Не могу принимать медленного окостенения собственного сердца, когда я оплакивала всё, что потеряла с 1948 года; и не могла, чёрт возьми, выносить мысль, что я – объект благотворительности Фрэнка. Я знала, что он относился к этому иначе, но я, несомненно, так – и моё мнение для меня было более важно. И я не могла позволить своей жизни (не говоря уж о жизни Брианны) вращаться вокруг страха оскорбить чувства Фрэнка. Иисус твою Рузвельт Христос! Я рассуждала, словно холодная, как камень, стерва. Но быть посему. Мой отъезд не был продиктован только эгоизмом. При всех моих желаниях и чувствах, при том человеческом достоинстве, которое у меня оставалось, я не могла подвергать такой жизни и Фрэнка. Он недостоин того, чтобы его оседлала женщина, которая злится на него и всегда – всегда – мысленно выбирает другого мужчину. Фрэнк был мне небезразличен настолько, что я хотела освободить его, позволить ему найти кого-то, с кем он будет по-настоящему счастлив и кто будет любить его так, чтобы сделать его жизнь снова радостной. Он достоин того, чтобы двигаться дальше, даже если я не могу, даже если он сказал, что не хочет, даже если он сказал, умоляя меня на коленях, что любит меня. Я не сомневалась, что он любит меня. Я знала, что не могу любить его снова так же, как раньше. Даже если я бы смогла… я не хотела.***
Я стряхнула неверный сон и поднялась, потягиваясь. Я надела платье и вышла из спальни в короткий холл, сверяясь с часами на стене: половина десятого утра. Немного позже, чем я хотела, но, поскольку на этой неделе мои смены были с трёх до одиннадцати вечера и нынче днём у меня были другие планы, я не чувствовала себя сильно виноватой в том, что чуть дольше провалялась в постели, прежде чем начинать день. То же, как показалось мне, когда я вошла в комнату в конце коридора и включила свет, делала моя дочь. – Доброе утро, солнышко, – нараспев промурлыкала я, доставая её из-под одеял и поднимая на руки. – О, это моя большая девочка! Она скоро вырастет: через несколько месяцев будет два года! Она приникла, словно бескостная, к моему плечу, как тёплый, тяжёлый слизняк. Она издавала негромкие, нечленораздельные жалобные звуки, решительно не соглашаясь с тем, что уже пора начинать день. Я позволила ей подремать чуть подольше, держа её в крепких объятиях, вдыхая её запах и чувствуя, как маленькое сердечко стучит рядом с моим. Моя милая Брианна. Если честно, во многом из-за неё я окончательно освободилась и решила покинуть Фрэнка. Жизнь без Джейми… Бог свидетель, что давления этого груза было достаточно самого по себе, но жизнь, в которой я призвана делать вид, что его никогда не существовало? Никогда не иметь возможности рассказать его ребёнку – его единственной кровинке – о его храбрости, нежности, чести и доброте, или даже назвать имя человека, который дал ей жизнь и отдал свою собственную жизнь ради её благополучия? Я считала это невыносимым предательством его памяти и более чудовищной ношей, чем я могла вынести. Она гноилась в моём сердце в начале беременности, в эти блёклые, каменные месяцы с Фрэнком. Несмотря на то, что со временем Фрэнк мог и вправду полюбить это дитя как своё собственное, я не могла пережить мысль о том, что живу с тем, кто может – всегда – видеть в ней лишь мужчину, укравшего его жену. Была бы Клэр Бичем благороднее, она верила бы, что это пройдёт, что Фрэнк будет выше этого, – но живущая, дышащая, несовершенная и не чуждая ничему человеческому Клэр, однако, не стала рисковать. «Джейми заставил тебя пообещать вернуться к Фрэнку», – указывало мне моё виноватое сознание, когда я боролась на грани этого судьбоносного решения. «Чего хотел Джейми? – выпаливала я в ответ. – Чтобы мы были живы-здоровы и обеспечены, и, по его мнению, защита доброго мужчины была единственным способом осуществить это». Но я была сильной. Я была мощной и подвижной. И в моём столетии – свободном от таких забот, как мародёры, голод, или драгунские капитаны-садисты, – я могла поддержать и защитить нас сама. Я нуждалась только в ней. Об остальном я могла позаботиться. – Бри, дорогая? – я прижала мой коматозный узел нежного наслаждения к своему плечу, стараясь разбудить её. Когда это не произвело эффекта, кроме стона смутного протеста (упрямый маленький Фрейзер), я тихонько пробормотала ей на ухо: – Мы сегодня пойдём в парк, пока не пришла бабуля Бэрд? При упоминании её любимейшего места в мире – места, где можно качаться на качелях и кормить уток, – она вскочила, забыв о склонности разлечься в кровати. Она вывернулась в моих руках и посмотрела на меня в радостном предвкушении. – Дём-пак? – спросила она, хлопая мне по плечам и подпрыгивая. – Пак-пак-пак! Я засмеялась и поставила её на ноги. – Да, милая, давай одеваться и пойдём в парк! Мы завернули наш маленький завтрак для пикника, пошли в парк и провели позднее утро вместе в ярком солнечном сиянии бостонского лета. «Боже, как она похожа на него», – подумала я, наблюдая за своей рыжеволосой дочерью, справедливо распределяющей хлеб среди уток, с кряканьем окруживших её. Не совершенная копия, но, даже теряя пухлую округлость, свойственную всем детям, в 19 с половиной месяцев Бри иногда сияла гордыми чертами Джейми. Бликом здесь – или искоркой там. Её манеры тоже очень напоминали его. Я подумала, что видела раз или два, как она проводила толстенькими пальчиками по волосам, когда хотела спать или была сбита с толку. Даже прямо сейчас ох какие знакомые раскосые глаза она обратила на утку, выхватившую хлеб из её рук, прежде чем она была готова, и я засмеялась и сказала: «Ох, Джейми, ты видел, как она…» Слова застыли в глотке. Я закрыла рот. «Ты. Должна. Прекратить. Это», – в который раз сказала я себе. «Я знаю», – огрызнулась я себе в ответ, сжала зубы и проглотила жгучий комок, поднявшийся в горло. Я знаю. Я боролась за право оставить Джейми в нашей жизни и без сожалений пожертвовала ради этого многим… Но я должна была ещё сильнее бороться за то, чтобы держать это в узде. Когда-нибудь, уже будучи молодой женщиной, Брианна вырастет настолько, чтобы понять по-настоящему, задать вопросы, знать правду о своём отце и о том, кем он был. Потому что за много лет до этого Джейми Фрейзер будет историей, чудесной историей об отце, который любил её, о лидере мужчин, лелеемой легендой. И если я расскажу ей эту историю, считала я, он станет для неё тем, кем стал для меня. Может, когда придёт этот день, я сама начну исцеляться, может, даже снова вымолю любовь. Потому что сейчас, когда она ещё слишком мала, чтобы воспринять абстрактные понятия, как потеря, долг и жертва, Джейми существовал только как фантом в моём мозгу, как постоянно меняющаяся идея, которую я не могла уравновесить. Иногда он спокойно лежал в своей могиле, заботливо и всецело покинув мои мысли, а затем без предупреждения он поднимался и беспрестанно преследовал меня. Не противно – с любовью и смехом, с нежными словами и ласковыми поцелуями, такими реальными в моих мысленных картинах и звуках, что я не могла удержаться и разговаривала с ним… Представляла себе, будто он кормит уток вместе с нашей дочерью, видела, как он наклонился, безопасно держа Бри на руках, бережно поддерживая ладонью её голову у своего плеча; будто там, где я сидела на парковой скамье, он целовал меня в губы, и… – Довольно, Бичем, – строго сказала я вслух. – Довольно. «Ещё денёк, – долго говорила я, – ещё только один…» Но сейчас уже было пора, и я это знала. Люби свою дочь. Наслаждайся работой. Храни его память, но… прекрати это. Брось фантазии. Оставь его в покое. Прекрати. Я повторяла эту мантру себе весь остаток дня и была рада, что это помогало. На сердце было легко оттого, что моя дочь радовалась, а я предвкушала трудную смену в госпитале. Миссис Бэрд – радостная старая дева шестидесяти лет с небольшим – без промедления приехала в половине третьего и отправила меня, уверяя, что она утихомирит обычную бурю Брианниного беспокойства при расставании. Бри любила миссис Бэрд и была счастлива, как молчунья в её обществе после первых двадцати минут. Но моё сердце всё равно сжалось от обычной волны материнской вины, когда я закрыла за собой дверь. Ко времени, когда я подошла к автобусной остановке в трёх кварталах, я снова успокоилась и была в счастливом расположении духа. Я ждала в очереди на посадку, думая только о том, с чем наше отделение может столкнуться в ночь со среды, или какой из присутствующих врачей должен быть на дежурстве, или… – Клэр? «Чёртов Иисус Христос», – прошептала я, сжимая кулаки и чувствуя, будто из моего тела вышибли весь дух всего за миллисекунду. ЕГО голос. Далёкий, но ясный и хриплый с нотками глубокого волнения и неверия, с… НЕТ. ПРЕКРАТИ это. – КЛЭР! Фантом голоса был теперь ближе, гораздо громче и настойчивее. Мольба в его голосе, желание… Жалостный звук сорвался с моих губ. Я хотела побежать за ним, лететь в его… ПРЕКРАТИ ЭТО. Оставь его в покое. Я бросилась вперёд по ступенькам автобуса, колени тряслись так сильно, что я упала на первое свободное сидение. Двери закрылись, и автобус покатился вперёд, а я прижала лоб к окну, крепко закрыв глаза. Я начала глубоко и шумно дышать. – КЛЭР! САССЕНАХ! Чёрт тебя возьми, ПОСМОТРИ НА МЕНЯ! Я крепче зажмурила глаза и зажала руками рот, хотя это не удержало прерывистого рыдания. Его голос теперь был сдавленным, но он звучал так близко, так реально… «Дыши. Вдох. Выдох. Это пройдёт. Это всегда проходит». – К Л Э Р !!! «Боже, молю… молю, пусть это пройдёт…» Слёзы текли по моим трясущимся пальцам, и мне слышался его безумный голос, преследовавший меня всю дорогу сквозь городской шум, пока он не потерялся в гомоне уличного движения. Оставь. Его. В покое.