Broken

      Ларин злобно сучит ногами и пробует разорвать веревки — безуспешно; враг наблюдает за жалкими потугами со злорадной усмешкой. Такое непередаваемое наслаждение — жестокое, эгоистичное. Как оторвать от мухи лапку, крылышко и наблюдать, как та силится вспорхнуть — или хотя бы уползти. Прелестно.       В мыслях только вдохновленное «наконец-то!» — по телу разливается жаркое удовлетворение. Да, да, да, наконец-то Юра заполучит неприступного врага. Последнего жуткая перспектива ничуть не устраивает: осознав с ужасом, что Хованский действительно готовится насиловать, Дима отчаянно забрыкался, извиваясь — но Юра властно вжал лягающуюся жертву в кровать.       — Сука! — надрывает голос Ларин, чувствуя жаркое дыхание врага на шее, и весь передергивается от накатившего омерзения. Поджилки трясутся от страха, но Дима тем не менее пытается скрыть всплеск эмоций и хоть чуть-чуть успокоится, чтобы не выдавать слабость. Юру распирает от победного ощущения триумфа — жестокое удовлетворение от «пойманной в руки добычи». Ларин не оставляет попыток спастись: отчаянно сопротивляется, когда Хованский до синяков сжимает ребра и своим коленом разводит ноги жертвы. Ларин не оставляет попыток вырваться: отчаянно выворачивается, выгибаясь всем телом, только бы увеличить расстояние с насильником. Ларин замирает, шумно выдохнув — так, будто выбили весь воздух из груди — когда ощущает стояк врага сквозь его боксеры. Мозг пронзает ясной мыслью, что предстоящий ужас неотвратим.       — Не глупи, Дима. Себе же хуже делаешь, — осознав причину реакции жертвы, произнес Юра. — Просто расслабься.       Ларин, не обращая внимания на боль от вывернутых рук, из последних сил бьет коленями нависающее тело: так и свербит забить до смерти за охуевшесть.       — Ну все, ты сам напросился, — злится Хованский. — Как же бесишь, сука.       Диму колотит от омерзения, стыда, страха и злобы: и непонятно, что становится сильнее, когда видит эрегированный член врага. Веревка, стискивающая запястья, горит ебучим огнем, оставляя ожоги — конечно, пытаясь вывернуть кисти, Дима стирает кожу до мяса.       Хованский беспощадно швыряет беспомощную жертву на спину, властно прижимая своим весом к постели, и до хруста разводит длинные ноги.       — Если взбрыкнешь, возьму так, — грубо предупреждает, поддерживая навесу одной рукой под мягкое бедро, и тянется к тюбику под испуганный взгляд жертвы. Юра не тратит время на разработку пассии, а просто обильно смазывает свой член и проводит влажными пальцами между стиснутых ягодиц. — Вот же упрямый баран, бля.       Уткин не сдерживает гортанного выкрика и выгибается до хруста позвоночника — чуть не выворачивает плечи — когда твердый член резко проникает в зажатый анус; Юра едва слышит что-либо из-за стука крови в ушах и млеет от накатившего наслаждения — упивается превосходством и приятными ощущениями сжимающегося напряженного вокруг крепкого ствола сухопарого тела. Дима мечется в исступлении от режущего дискомфорта и сдавленно стонет, но это ничуть не трогает насильника.       — Ох, блядь! — толкается вперед, пихая член еще глубже, и утыкается носом в ключицу вьющейся жертвы. Ларин глотает выступившие от унижения и боли слезы, вынужденно разводит ноги шире и ощутимо дрожит крупной дрожью: до жути мерзко, до мерзости жутко.       — Пусти, уебище, — рычит Ларин, рвет руки, весь сжимается и пытается оттолкнуть насильника ногами — не у одного Димы останутся синяки — темп лишь ускоряется. Хоть яростный пыл не так просто остудить, зябкая досада начинает переходить в панику. — Отвали!       Словно боясь, что Дима выскользнет, Юрий крепко стискивает широкие выпирающие ребра обеими ладонями и двигает тазом вперед, наваливаясь на тощую жертву — Ларину приходится почти что закинуть ноги на спину актива. На особо рьяный толчок пассия делает рывок, однако Юра полностью обездвиживает. Пальцами ловит сбивчивый ритм стука сердца — бешеный, прерывистый, как хриплое дыхание жертвы. На память приходит детство: когда ловил птиц, стискивая руками тельца, ощущал трепет маленького сердечка и отчаянное трепыхание крыльев — в итоге птица ускользала на свободу, но у Димочки это не получится.       Дима жмурится и краснеет, чувствуя толчки, отдающиеся даже в висках, и закусывает губы, чтобы не кричать. Хованский тяжело дышит, быстро двигаясь — сдавливающие мышцы жаркими волнами подогревают блаженное удовольствие, не говоря уже о злорадном (и радостном) осознании факта овладения любимым человеком. Грудная клетка того резко подымается и опадает; кожей ощущается исходящий жар и мерзкие, сильные пальцы насильника на груди. Невыносимо гадко: с каждой секундой сопротивляться все сложнее.       В комнате висит свинцовая тишина, нарушаемая лишь влажными шлепками и едва слышимыми стонами — Дима упрямо сжимает челюсти, сопит и жмурится, смаргивая выступившие слезы; искренне пытается если уж не сопротивляться, то терпеть все происходящее. Напряжение, смешанное с едкой атмосферой неправильности и жуткости (кажется, что безмолвная ненависть и тихое, но отчетливое омерзение жертвы обдает волнами, мешая двигаться) можно резать ножом. Сердце екает куда-то в горло от мучающей совести (и отголосков нежных чувств), но разве может что-то сравниться с наслаждением от страданий униженного, опущенного, подчиненного Димы?       Внезапно Юра остановился, заставив Ларина выгнуться от дискомфортной заполненности; раздалось хлопанье двери. Услышав, Дима с новой силой попробовал рвануться.       — Тихо ты, еблан, — Юра двинул бедрами вперед и зажал ладонью рот жертвы, пристально глядя в распахнутые изумленно-злобные глаза. Толчки возобновились под сдавленное мычание — так, что жертва безвольно елозит спиной по постели: верх-вниз, верх-вниз.       — Кто-нибудь есть? — послышался голос никто иного, как самого Соболева. — Простите, немного опоздал, — усиливается вопрошающая интонация в голосе. — Ребят?       Господи, еще никогда Дима не был так рад Коле. В глазах засветилась такая надежда, что отчаянные рывки не кажутся странными: крохотный шанс вселяет силы. Ларин почти что готов помолиться и поверить в бога — и словно внимая беззвучным мольбам, Николай действительно приоткрывает дверь; сердце Юры чертыхается и ухает вниз, что, впрочем, не останавливает его.       — О-о, я… невовремя? — охуевает Коля, а Дима в ответ на это еще сильнее забрыкался.       Хованский поворачивает голову, не отрываясь от тела, и ехидно спрашивает:       — А что, хочешь присоединиться?       Реакция Коли в первые секунды ожидаема: изумленно шарахается, но попытка построить благочестивца не сочетается с растерянной неуверенностью.       Глаза Димы распахнуты так широко, что, кажется, вот-вот выскользнут из орбит — и (о боже!) горит такая непередаваемая мольба… и после жесткого «конечно» появляется неимоверно доставляющее, сокрушенное разочарование — Юра стонет в сладком восторге, видя меняющееся выражение лица Ларина: черты разглаживаются — такая светлая надежда обрывается, и взгляд наполняется жуткой, непереносимой тоской, непередаваемой ненавистью и болью от безысходности; воинственный, запальчивый задор тает прямо на глазах. Изумительно, нахуй.       Дима жмурится от вырывающегося наружу отчаянного крика и всхлипывает. Физически тяжко: болезненно сдавливает грудь от неимоверной жестокости, от накатившего ужаса трудно даже вздохнуть. Соболев неторопливо входит и с явной заинтересованностью рассматривает искаженное злобой и рыданиями лицо Ларина: рот приоткрыт в низких, едва слышных, хриплых криках; встречается своим блестящим от предвкушения взглядом с тяжелым взглядом исподлобья, демонстративно стягивает брюки, облизывается и начинает дрочить, по-прежнему не отводя глаз. Дима не выдерживает, краснеет до корней волос и запрокидывает голову — отводит взгляд — сглатывая и жмурясь от пробравшего стыда и омерзения.       Хованскому слишком хорошо, чтобы удивляться реакции Коли, а поэтому он просто выходит с хлюпаньем — Дима болезненно хрипит и поджимается — и тянет жертву, как безвольную куклу, вниз и переворачивает на живот. Николай ощущает, как кровь приливает к члену, разглядывая зареванное лицо жертвы; живот стягивает сладким возбуждением.       Ларин стискивает челюсти так, что их сводит — и от глухих рыданий тоже.       — Нет, нет…       Ни первого, ни второго насильника тихие мольбы не останавливают. Коля быстро вливается в искрящую похотью атмосферу, окончательно снимает брюки и, светя стояком, вплотную приближается к Диме.       — Поднимайся, бля, — звонкий шлепок по раскрасневшимся ягодицам, и Ларину приходится приподнять таз, выпятив задницу. Внутренности буквально скручивает от жаркого досадливого стыда и ненависти. С ним обращаются, как с дешевой шлюхой, но сил сопротивляться — нет.       Коля заходит спереди, насмешливо глядит снизу-верх и запускает пятерню в волосы жертвы, приподнимая голову — Ларин, с ужасом осознавая что от него требуют, отчаянно вертит ей из стороны в сторону, но Соболев настойчиво толкается членом.       — Он и с тобой так упрямится?       — А то ж. Но ничего, спесь быстро сбивают. Да, Дим? — еще один шлепок.       Уткина тошнит от невыносимой гадливости и гнусности происходящего; грязная униженность камнем отягощает все тело. Хочется протяжно выть от отчаяния: Юра свойски, уверенно держит за зад — ощущение полной бесконтрольности и вседозволенности играет с ним плохую шутку. Разводит ягодицы, чуть проезжаясь пальцами по розоватым, окровавленным — едва не вывернутым наизнанку — стеночкам сфинктера, доставляя неприятные ощущения врагу. Просто чтобы поиздеваться, Хованский привстает на коленях, надавливает головкой члена на тугое кольцо мышц — Дима тяжело дышит, с каждой секундой теряя силы на сопротивление от двух напирающих мужчин — и водит от копчика до мошонки, трется между ягодиц, пачкая в смазке.       — Не ломайся, Дима, — в том же ехидном тоне продолжает Коля и издевательски водит головкой по губам, пачкая те в предэякуляте. Злостное «чтоб ты сдох» непродуманно вырывается изо рта, и Коля не теряя возможности сует член во влажное отверстие. — Только попробуй задеть зубами, я, блять, кишки выверну наружу.       Ларину ничего не остается, кроме как стерпеть и принять дальше, обхватывая губами ствол, оттягивающий челюсть и занимающий всю пасть. Естественно, Соболев не дожидается инициативы от партнера, а поэтому начинает трахать не считаясь с желаниями; член свободно скользит по мокрым губам почти до глотки — Дима едва сдерживает рвотный рефлекс, упираясь носом в пах, и перебарывает отвращение: насильник почти что нежно ерошит волосы и оглаживает висок, скулу, щеку. Из-за надбровной дуги глаз не видно, но Коля прекрасно знает, что длинные ресницы мокрые от злых слез.        Коля чувствует «урчащую» вибрацию от посасывающих движений — Юра пристроился между раздвинутых ног Уткина и взял в рот невозбужденный орган, оглаживая зад.       — На чувствительность пробило? — ответа, кроме причмокивающих звуков и глухого полурычания жертвы, не последовало. Дима втянул живот, выгнулся в пояснице, но не отделался от позволившего себе все врага.       — Ну, а хули, своих шкур нужно ублажать. Они же сложные особы, — отвлекся от своего занятия Хованский, широко хмылясь. — Но, кажется, в нашем случае шкура импотентная.       В ответ на провокации Дима пытается отстранить голову, на что Соболев грубо хватает за волосы и качает бедрами вперед — Ларин не сдерживает порыв ненависти и кусает.       — Сука! — с размаху бьет по щеке и отстраняется от испачканного слюной и смазкой рта — а теперь, видимо, и кровью: резким движением рассек губу. — Я тебя предупреждал, Дима.       Юра наблюдает за тем, как Николай резко переворачивает жертву обратно на спину. В груди клокочет ревностная ярость — Уткин, блядь, только его! — и раскаленное возбуждение. Желание кончить сильнее, поэтому Хованский решает махнуться с Колей.       Тот не теряет времени и забирается на постель, пристраиваясь между раздвинутых ног жертвы, пока Юра подхватывает ее под подмышки и стягивает чуть вниз — так, что голова безвольно свисает с кровати.       Сдохнуть хочется от одного только того, что телом вертят и пользуются как хотят — будто это кусок бездушного мяса — а ты не можешь и пошевелиться. Ни у первого, ни у второго насильника не возникает и тени сомнения в неправильности происходящего. Так, будто все и должно быть, так, что использовать Ларина как безвольную вещь для ебли — нормально и естественно; голову действительно срывает от одного только предоставившегося шанса унизить и наказать за все, блять, что было, да еще и получить нешуточное удовольствие от манипулирования другим человеком — подчинения и превращения в послушную куклу. Власть превращает в обезумевшего дикой похотью животного.       Соболев припадает губами к распластанному стройному телу, вбирая в рот темный сосок — Дима выдыхает предательский стон, и Коля продолжает приятную пытку, спускаясь горячим языком по выгибающейся фигуре ниже — выцеловывает паховую область, живот; Ларин вздрагивает от щекотки — и тает от контраста жгучей боли в порванном анусе и удовольствии от ласк, ощущающихся острее обычного. Где-то на задворках сознания мелькает мысль, что это лишь подготовка к еще более грубому исходу.       Из забвения его нагло вытаскивает Юра, как бы напоминая о себе: сжав тонкую шею — надавливает пальцами на выпирающий кадык, шлепает по губам членом, издевательски проводя головкой по деснам. Ларин упрямо сжимает губы, стараясь не зарыдать от качающегося прямо над носом члена и горьковатого привкуса в ноющем рту, а Коля все-таки решает, что нежности достаточно.       — Ты его растягивал вообще?       — Нахуя?       Коля хмыкает и резво входит, выколачивая крик из жертвы — Юра быстро стискивает челюсти меж пальцев, не давая закрыть, и пихает член. Слух ласкает влажный звук, похожий на сглатывание — кадык резко дергается вниз — вместе с протестным мычанием и скулежом Ларина. Боль простреливает все тело: узкий анус сжимается вокруг долбящего хуя, вытянутые — в утином, блять, стиле — губы плотно обхватывают другой долбящий хуй, размазывающий слюну, кровь (помимо дискомфорта от минета еще и саднящая боль), сопли с каплями слез и оставленную смазку по рту. Дима мечется, насколько позволяет положение, сдавленно мычит и плачет — отчаянно, крупно содрогаясь, всхлипывая на толчок с каждой стороны. Коля властно сжимает упругие голени, закидывая себе на плечи, и плавно двигается оглаживая острые колени, запрокидывает голову от наслаждения — Юра грубо вбивается в пасть, наслаждаясь унижением врага.       Дима выгибается всем корпусом, но лишь глубже насаживается на члены. Голова тяжелеет, шея затекла от неудобного положения, но вот как раз Юру все устраивает: придерживает ладонями широкие квадратные челюсти, наблюдая, как член погружается в рот, затем чуть нагибается, скользя ниже: опирается о плоский (мокрый, благодаря Коле) живот, двигаясь резче и доставая чуть ли не до глотки. Зубы, кажется, царапают член, язык безвольно скользит по члену, но Дима не может ничего контролировать — только жмуриться и мычать. Впалые щеки красиво втягиваются; выпирающий бугорок головки виден через щеку.       — Бля, не смей отключаться! — Хованский в испуге отстраняется с чавкающим звуком увидев, как закатываются глаза жертвы; та резко набирает воздух в легкие и выдыхает, хрипло откашливаясь. Коля ухмыляется, безмолвно следя, но не прекращает фрикций. — Двигайся, хуле. Драть в одну дырку будем.       Соболев внимает просьбе и, не вытаскивая насовсем, переворачивает врага вновь на живот — теперь уже чтобы ноги доставали до пола — Дима вынужден только уткнуться в покрывало, молясь о конце мучительной пытки и дрожа в беззвучном вое — и делает еще несколько толчков; анал не успевает закрыться, когда пристраивается другой насильник.       Ларин шипит, шмыгает носом и кусает смятую ткань, чтобы не визжать совсем по-девчоночьи тонко (и громко). Такой степени раздавленности он никогда не чувствовал — буквально сгорает от стыда, жалко раскорячившись с голой задницей на коленях перед двумя врагами. Внутренности переворачивает от унижения.       Тяжело даже плакать. Ощущение, что время остановилось, и во всем мире остались только два безжалостных человека. От боли, шока и унижения Дима почти не понимает, что происходит, и весьма смутно различает кто трахает сейчас — кажется, пенис Коли толще, а Хованский двигается неаккуратно и рвано. Сквозь пелену отвратительных ощущений Ларин чувствует чьи-то руки, скользящие по широкой спине — оглаживают выпирающий позвоночник, задевают лопатки, вывернутые угловатые плечи, изогнутую поясницу; сжимаются на узких бедрах. Чьи-то волосы трутся о нежную кожу — видимо, желание «пометить» жертву любыми способами, но что-то подсказывает Ларину, что от запачканности и «оставленного запаха» ему уже никогда не отмыться.       Юра жадно, размашисто трахается, почти нарочито грубо — словно доказывая и Соболеву, и Диме, чья жертва и кто главный.       Коля поддерживает Ларина под животом — чуть свисающим в неудобной позе — щупая тощие бока едва прикасаясь обводит — тешась от мелких протестных недосудорог жертвы — подушечками пальцев по чувствительной коже вокруг пупка, дорожке волос до члена, выпирающим бедренным косточкам.       Диму не хватает даже на сопротивления и трепыхание от дискомфортно меняющегося темпа. Он и не знает, сколько раз поменялись насильники — все превращается в одно бесконечное траханье, в жестокую, ощутимую, мучительную пытку. Вот Соболев в очередной раз вынимает с хлюпающим звуком член, щелкает двумя пальцами по расширенному анусу, выбивая болезненный вздох у Ларина, и выдает:       — Теперь и в одну дырку выдрать можно.       Юра улавливает намек и широко улыбается, приподнимая изогнувшуюся бровь. Уткин в жутком испуге, превозмогая ноющую боль в тазу, силится встать на ноги и вырваться, но лишь с болезненным полустоном-полукриком падает на кровать.       — Блядь, нет! Не надо, нет, — жалостливо поджимает ноги под себя, съеживаясь, но Коля уже запрыгивает рядом и обнимает со спины дрожащее тело.       — Тебе не будет больно, милый, — обещает на ушко Коля и невесомо целует. — Потерпи, скоро все кончится.       — Ебать его также нежно будешь? — неодобрительно фыркает Хованский и присоединяется. Дима неосознанно дергается, как дикий зверь, но Соболев крепко держит руки на талии.       — Давай уже.       Дважды просить не надо, и Юра смело натягивает тело критика на себя под его всхлип; Дима отчаянно вырывается, ощущая вторую головку члена, а мысленно уже помирает.       Ларин не сдерживает громкого, истошного крика: Коля явно не собирается щадить жертву. Анус плотно сжимает уже два члена — стоны наслаждения сливаются в один. Юра до синяков сжимает бедное изможденное тело, широко раздвинув ноги и практически сам его насаживая, но контролировать себя все сложнее: помимо мозговыносящего ощущения пульсирующего сдавливающего член ануса остро чувствуется скользкий двигающийся пенис Соболева.       Хованский вальяжно оглаживает бедра сидящего на нем Уткина, пристально ловит каждый тяжелый вздох. Жадно кусает выпирающие ключицы, облизывает ямку, покрывает шею засосами, при этом нагло уставившись на запарившегося Колю, словно показывая всем видом «моя блядь».       — О-ху-еть! — делится впечатлениями Соболев спустя несколько бешеных движений, толкается до яиц и бурно кончает внутрь.       Юра похотливо ухмыляется и «перенимает» обмякшее тело, поддерживая под ягодицы — смотрит прямо в затуманенные раскрасневшиеся глаза, ерошит взлохмаченные волосы. Двигаться стало легче из-за спермы.       Коля почти что с завистью наблюдает со стороны, не отрываясь. Ларину сложно представить, что еще может быть стыдливее и унизительнее, чем пожирающий пошлый взгляд, пока тебя ебут. Воздух разрезает влажный звук шлепков бедер о задницу.       — Может сам поскачешь? — издевательски шепчет Юра, и Ларин издает протяжный, до боли тоскливый — измученный — стон.       Так выглядит сдавшийся человек — покоренный. Человек, у которого не осталось ни капли надежды и веры, цели… и себя. А человек ли вообще?       И Дима, тяжело дыша, сам двигает бедрами, насаживаясь на член под охуевшие взгляды обоих насильников. Хованский властно — собственнически — крепко обнимает поджарый торс Димы и ловит губы своими, пристально разглядывая заплаканное лицо. Ему хватает ума вытащить член и излиться — осеменить, блять, — бедра жертвы.       Ларин опустошен полностью. Сильно морщится, соскальзывает с пениса, не обращая внимания на стекающую сперму, и обессиленно падает на кровать — лишь плач сотрясает тело.       

Yes now the rains weep o’er his hall,

      

And not a soul to hear.