Гнилые сердца последних героев

Ханна подставила руки холодному ливню, падающему прямо из тьмы наверху. Крупные капли разбивались о ее кожу, стекали с кольца, мутно мерцающего в свете луча, который падал из двери черного хода за ее спиной. Разговор сзади проносился мимо разума Санчез, только редкие отзвуки ядовитых слов, будто дрожащих на самом конце сияющего острия, заставляли ее вздрагивать, но тут же тонули в мягком шуме воды. — Я проверил, оказалось, работала только камера над кассой. Поэтому меня он заметил, а Ханну — нет, — оповестил Барри, вернувшись из зала. Толстая подошва его тяжелых походных ботинок падала на плиточный пол, и звук, который при этом создавался, вкупе с едва слышным звяканьем «бегунков» на молниях, был так же приятен и естественен, как грохот дождя на крыше. — Я не понимаю, чего вы от меня хотите, — бандит говорил быстро и живо, словно сидел сейчас не привязанный к стулу, а за столом мирных переговоров. Он был спокоен и одновременно возбужден, как это бывает у эмоциональных людей, сохраняющих внутри какой-то чудесный баланс и никогда не пересекающих черту, — Я просто делал свою работу, а этот идиот начал черт-те что вытворять. — И поэтому ты его убил? Этот магазин — все, что у него было. Он занимался здесь своим делом, тихо и спокойно, никого не трогая, никого не отправляя к праотцам, а только помогая. Всем, без исключения, даже твоим коллегам, — Рафаила была так зла, что каждое слово отскакивало у нее от зубов, словно капли воды от раскаленного масла. Одновременно с этим в ее голосе все сильнее слышались слезы. — Я тоже просто занимался своим делом, — проговорил мужчина, — Вы думаете, я позволил бы ему себя убить только потому, что он — хороший парень, а я — нет? Поймите, у меня был выбор: либо я, либо незнакомый мне тип с ружьем. И, знаете, я выбрал себя. Раф отошла на пару шагов (каблуки ее сапог не стучали по плитке — щелкали, пронзительно и четко) и, кажется, заплакала. Обвинить налетчика было не в чем, и теперь смерть Гаскона показалась ей бессмысленной — вот, почему она расстроилась. Барри так и стоял у входа в зал. Ханна не видела его, но могла поклясться, что он сейчас, засунув руки в карманы, прижимается виском к косяку двери и ждет. — Док, все нормально, — сказал он бесцветно. О, Санчез его понимала. Она совершенно не умела успокаивать людей и тоже могла только бесцветно высказать что-нибудь, вроде «все окей» или «не беспокойся, скоро все пройдет». — Эта мразь сломала мою жизнь. Он забрал последнюю надежду, ты понимаешь? — прерываясь сиплыми всхлипами, произнесла Рафаила. Ее голос — и без того низкий — зазвучал совсем глухо и походил на совиное уханье, — Нет, нихрена ты не понимаешь. Ты никогда ничего не понимаешь: у тебя сердца нет, чтобы понять. Ты живешь только своими железками и жратвой, а чувства — что это такое для тебя? Она, наверное, вонзила в Барри ледяной взгляд заплаканных глаз, потому что в помещении повисло совсем уж жуткое молчание. — Ты права, — Барри сухо усмехнулся, — Хватит слез, нужно еще разобраться, что делать с этим. — Да… Ханна, последи за ним, пока нас не будет, — растерянно произнесла доктор, и они ушли. Санчез не сдвинулась с места, пока шаги и возня в подсобке (видимо, они решили забрать труп) не стихли и не растаяли в говоре ливня. Да, черт подери, как же хорошо: свежесть обволакивает лицо, целует в губы, ласково проникает под одежду, а на раскрытые ладони снова и снова падают тяжелые капли. Девушка обернулась, держа руки лодочкой. Крошечный темный океан, просачивающийся сквозь пальцы, поймал на свою поверхность глянцевый блик. Мужчина поднял голову. Густые темные волосы слегка отливают рыжиной, на широком лбу едва-едва виднеется пленка испарины. Ему не страшно. Ну, может быть, только совсем чуть-чуть: кто знает, чем закончится эта ночь. Его карие глаза — живые и теплые; он из тех, у кого во взгляде, на самой поверхности, отражается весь жизненный путь, все ссадины, все падения. И сейчас, как пенка на кофе, на самом верху видно ожидание. — Приятный цвет глаз, — заметила Ханна, когда вся вода из ее океана оказалась на грязной плитке. Мужчина разлепил сухие губы, и из ранки на нижней снова стала сочиться кровь. Девушка подошла к стене, взяла приставленное к ней ружье «Браунинг», осмотрела, пощупала, примерилась, словно собиралась забрать себе. Косой угловатый приклад, иссеченный тонкими царапинами, выцветший, удобно упирался в плечо. «Браунинг» оказался не тяжелым и управляться с ним было бы легко и удобно. Санчез знала: сейчас на юге выпускают такие, может быть, где-то в Мексике или еще дальше. В общем-то, стрелять она все равно не умела, если только в упор. — Понравилось? — спросил мужчина, — Если хочешь, можешь забрать себе после того, как меня казнят. — Они не убьют тебя, — невнятно произнесла Санчез, поглощенная осмотром ружья. — Что? — Они не убьют тебя, — повторила девушка, — Раф не такая, она не убивает, если есть возможность этого не делать. Она хочет быть хорошей до конца, даже если это опасно. — А ты? — она посмотрела на мужчину, и он приподнял густые брови, намекая. — А я — нет. Я ни к чему не привязана и делаю только то, что мне хочется, даже если это аморально и беспричинно. Я держу этот образ изо всех сил, — Ханна улыбнулась, стоя вполоборота к бандиту, — Если хочешь быть свободным, нужно жертвовать чем-то, и я пожертвовала последней добродетелью, которая во мне сохранилась. — Свобода — это тяжелый труд. Проще выставить себе рамки и казаться правильным, чем втаптывать в землю последнее, что у тебя есть, — сказал мужчина, носком ботинка размазывая по полу грязь. Руки его, заведенные за спинку стула, были связаны альпинистским тросом, найденным в первом зале. Он надолго замолчал, следя за реакцией девушки, а потом спросил, — Знаешь, почему сейчас не бывает звездопадов? Ханна замерла. «Браунинг» дрогнул в ее руках, она вдруг ощутила, что пальцы ее сводит судорога. — Почему? Нет, этого не может быть. Только бабушка говорила так и унесла это с собой в могилу вместе со счастьем ее семьи. Она придумала это для своей смышленой, взбалмошной внучки, которая в детстве ужасно боялась темноты, да и сейчас побаивается, когда они летней ночью вышли посмотреть на звезды, а их было так много и все они были мелкие, как соринки. Санчез подошла к бандиту и наклонилась, чтобы совсем близко посмотреть в его лицо, и он едва слышно, почти одними губами произнес: — Потому что с тех пор, как на Землю упала одна из таких звезд, люди перестали загадывать желания. В ту секунду Ханна почувствовала это впервые. И мужчина почувствовал тоже, она поняла это по тому, как на мгновение сузились его зрачки. Совсем крошечное движение, но оно говорило ярче и больше любых человеческих слов на всех языках мира, включая самый скудный — птичий, на котором изъяснялись все люди планеты, как во времена Вавилона. В самой глубине сердца будто заработало что-то, пришел в движение старый, доселе казавшийся бесполезным механизм. Это было больно, горячо, жутко и светло одновременно, и Ханна отпрянула, сделала пару шагов назад, в сторону двери, которая вела в дождливую темноту. Коридор черного хода состоящий только из этой двери и узкого прохода в освещенные помещения магазина был тесен и пылен. Санчез стряхнула с себя морок и, присев на одно колено, стала быстро-быстро, судорожно, замерзшими пальцами развязывать узлы веревки. Мужчина молчал, потом размял затекшие кисти. — Здесь недалеко станция, — сказал он, глядя на Ханну. — Ружье возьмешь? — Нет. Они вышли под дождь и сразу же исчезли во тьме и грохоте. Где-то на западе неожиданно полыхнула молния: ее размытая, голубоватая вспышка слегка осветила антрацитовую черноту неба. И только через несколько долгих мгновений над землей прокатились раскаты далекого грома. — Вряд ли пригодится, но если что, я — Ханна, — сказала Санчез, ощущая, что остывающее под потоками воды тело бандита все еще рядом. — ДжейКью, — почти с облегчением произнес он, — Спасибо. С трудом различимые шаги в ночи начали отдаляться, и почти сразу были заглушены новым громовым ударом, на этот раз гораздо ближе, хотя молнии девушка не заметила. Она не двигалась, глядя в себя, все еще смакуя отголоски того странного чувства — что это было? Но ее отвлек свет, прорезавший адскую тьму, свет, как копье, брошенный в тающее пространство, а в нем, на самом его краешке, тень. Ханна метнулась обратно в коридор, схватила ружье и бегом, тяжело шлепая в грязи и жидком снегу, метнулась к этому свету, мгновенно поняв, что произошло. Отведя ствол вбок, она выстрелила, и тут же на западе снова блеснула молния. Прошлый удар грома был грохотом двигателя. Нужно изобразить погоню. Как же неудачно иногда складываются события… — Барри, ты видишь его? Шевелись! — Рафаила выбралась из машины да так и остановилась, держась за ручку приоткрытой двери, — Черт возьми! Санчез пробежала метров тридцать и остановилась в луче фар, мокрая, с разряженным «Браунингом», в платье, превратившемся в тряпку. — Ханна! — Раф подбежала к ней, и, увидев ее побелевшее лицо, Ханна вдруг испугалась, — Что ты творишь?! Господи Боже мой, ты что, правда не могла проследить за этим куском дерьма? Санчез ничего не ответила, и это было ошибкой. Она только шевельнула губами и помотала головой, испытывая чудовищный наплыв эмоций, а доктор, заметив это, побелела еще сильнее. Она вырвала из рук Ханны ружье. — Ты серьезно?! — срывая голос, закричала она, — Какого черта ты молчишь? Боже, я всю жизнь доверяла только здравому смыслу и логике, всю жизнь, а теперь единственный раз отступила и вот, что получила взамен! Вся моя жизнь рушится! И ты в этом виновата, ты! Если бы я не подобрала тебя тогда, ничего бы этого не случилось, ничего! — Я не виновата в том, что твой друг мертв, — сказала Санчез. — Нет, ты виновата! Ты пришла и разрушила все, что я строила столько лет! Я собирала свою судьбу по крупицам, вымеряла каждый свой шаг, обдумывала каждое действие, а сейчас еще раз убедилась, что это было правильно! Единственный раз я не сделала так, как делаю всегда, и ты ворвалась в мою жизнь и принесла с собой какой-то кошмар! — на миг доктор замолчала, пытаясь отдышаться. С ее мраморного лица стекала вода, волосы облепили лоб и шею, а глаза — стальные холодные глаза — горели огнем Преисподней. Она посмотрела на Ханну и изогнула брови в попытке сдержать рыдания, — Что я сделала не так, скажи мне? За что тебя послали мне? За что мне послали тебя и весь этот ужас? Я не заслужила этого. Я все делала правильно. Ханна не знала, что ответить. Она кожей ощутила боль и отчаяние, бесконечные боль и отчаяние, в которые Рафаила вогнала себя. Поэтому когда доктор замахнулась, чтобы ударить Санчез прикладом ружья, последняя даже не попятилась: скованные дрожью ноги не позволили ей.