Гнилые сердца последних героев

Прошло несколько часов, прежде чем Шумахер пришел и открыл дверцу клетки, убито поглядывая в сторону, как домашний кот после взбучки. — Катись отсюда, Барри, — усердно выговаривая каждое слово, сказал он и пощелкал языком, намекая на то, что нужно поторапливаться. К тому времени преступники успели четырежды покрыть его и всю его контору отборнейшими проклятьями и ругательствами, при этом не повторяясь: сидеть в душном и сыром участке было не лучшим времяпрепровождением. С каждого сошло по семь потов, они успели раздеться и одеться обратно, вдруг почувствовав озноб после перегрева. Барри был зол, как черт. Ханна лежала, прижавшись щекой к грязному, но прохладному полу. ДжейКью то ли дремал, то ли бредил, иногда бормоча что-то про свой «Браунинг». — В каком это смысле «катись»? — прорычал Барри, даже не двинувшись с места. Казалось, он готов прямо в эту секунду вскочить и голыми руками разорвать шерифа и всех, кто попадется на глаза, но почему-то не делал этого, словно ждал подходящего момента. — Я поговорил со свидетелем и выяснил, что тебе не место здесь, — проникновенно проговорил Шумахер. Его привычка выражаться киношными фразочками слегка нервировала. — Значит, это Раф тебе сказала, — Барри скривил побледневшие губы, — Передай ей, что она — тупая сука, и я… — Барри, — глухо позвала Ханна и посмотрела ему в глаза так, что он сразу все понял. Одной интонации, намекающей, с легким оттенком укора и насмешки, и еще бог знает чего, достаточно было, чтобы сразу догадаться: она знает, что делать, и она доверяет ему следующий шаг, — Думаю, никто не выскажет ей это лучше тебя. Техасец кивнул и, встав, уперся презрительным взглядом в лицо Шумахера. Ему было легко так смотреть на шерифа, ведь тот был ниже его на целую голову, и презрение получалось даже с ноткой ядовитого отвращения. — Ладно, бллин, так уж и быть, — Барри вытянул вперед руки, и шериф снял с него наручники. На коже остались красноватые следы, — Не скучайте тут без меня. Вспоминайте своего ковбоя. Клетка снова оказалась заперта, и вскоре даже эхо шагов растаяло в горячем воздухе. Ханна села у прутьев и закрыла лицо руками. Ей хотелось есть и спать, но больше всего — выйти отсюда и хотя бы минуту просто подышать свежим воздухом, почувствовав весенний ветерок. Она не плакала: плакать ей не хотелось, да и от одного воспоминания недавней сцены появлялось желание собственноручно выцарапать себе глаза. Позор. Санчез чувствовала только усталость и кошмарную, невыносимую пустоту в голове. Она смотрела на дремлющего Джея и раз за разом порывалась начать с ним разговор, но слова улетучивались. Ни разу в жизни ей не было так трудно установить контакт. Но положение разрешилось само собой. — На самом деле мой дом в Мексике, но там я не был так давно, что уже забыл, какого цвета мексиканское небо, — сказал ДжейКью, глядя в потолок. За все это время он не сдвинулся с места, только поменял пару раз положение рук, чтобы не затекали. От духоты он побледнел и походил на труп. — Ты хочешь вернуться, — невнятно произнесла Ханна, сглатывая вязкую слюну. — Я не знаю. Я не могу. — Что случилось? — Понимаешь ли… То, что произошло в оружейной лавке, было не так безобидно, — начал ДжейКью таким тоном, будто собирался рассказать рождественскую сказочку, — Для чего был создан нож? В первую очередь для того, чтобы убивать, но, кроме этого, им здорово получается нарезать морковь. Ты согласна? «Браунинг», к примеру, тоже был создан для убийства, но он не поможет в готовке салатов. Санчез напряженно сощурила глаза. — Каждая вещь имеет свое предназначение, и когда ты держишь в руках то, что обязано убивать, то, что каждой своей деталью несет смерть, у тебя появляется обязательство воспользоваться им, — продолжал мужчина, время от времени останавливаясь, чтобы облизать сухие губы, — Ты когда-нибудь была на охоте? Это ощущение похоже на то, что испытывает охотник, когда наводит прицел на бегущего впереди оленя или вспорхнувшую птицу, заранее зная, что пуля достигнет цели. Зная, что это животное будет мертво, благодаря его охотничьему чутью, зоркому глазу, своевременному выстрелу. Беззащитность и неведение жертвы дурманят. И в тот момент, когда я стоял напротив вашего Гаскона, такого худенького и безоружного, с лицом благовоспитанного, честного человека, я чувствовал то же самое. Вокруг меня, черт подери, были целые стеллажи, забитые крутыми пушками! А в руках — мой верный, старый «браунинг», с которым я не расстаюсь с тех пор, как бежал из Мексики. Это было дьявольски соблазнительно! — Ты — психопат, Джей, — сказала Ханна, не испуганно и не разочарованно, а как-то обыденно, словно сообщала ему, что у него ангина, — Ты просто психопат. — Я знаю, — сказал ДжейКью так же обыденно, — Я это понял, когда нанес продавщице тако пять ножевых ранений и готовился нанести еще как минимум столько же. Она была еще жива, я мог вызвать скорую и сказать, что изрезал ее кто-то другой, но у меня было неподходящее для этого настроение. Я просто бросил ее за городом. Потом об этом узнали, конечно, даже быстрее, чем я ожидал, но тогда меня уже не было в штате. Он замолчал, и Санчез тоже молчала. Она боялась сказать что-нибудь еще более глупое, чем «ты — психопат». Ее, в общем-то, не волновало, что ДжейКью оказался настоящим преступником (она твердо знала, что преступники — такие же люди, только честнее), ее беспокоило то, как теперь поступить. После откровений обычно ждут какой-то поддержки, но по лицу Джея нельзя было сказать, что он вообще чего-то ждет. Наоборот он выглядел расслабленным и, кажется, собирался вздремнуть. — Теперь ты боишься меня, да? — спросил мужчина через какое-то время, — Теперь ты будешь смотреть на меня, как моя мать — на бульдога, которого любила и который однажды цапнул ее за руку, когда она вытаскивала миску у него из-под морды. — Нет. Все в порядке, я просто думала о том, как нам выйти отсюда. — И как же? — Я думаю, мы просто подождем, и все само рассосется.