Гнилые сердца последних героев

Марция со сладострастным стоном перевернулась на живот и встала на четвереньки, похотливо выгнув веснушчатую спину. Вся она блестела от пота, тонкие прядки волос прилипали к влажным плечам и шее. По телу ее то и дело пробегала легкая приятная дрожь. Ненасытная, обезумевшая от похоти девчонка. Она просто с ума сходила в постели с Расмуссеном и не скрывала этого: несколько раз Ларсу приходилось зажимать ей рот, чтобы ее возбужденные возгласы не услышали во всем Далласе. — Возьмите меня еще, святой отец, умоляю, — простонала Марция и уткнулась лицом в подушку, раздвигая пальцами ягодицы, — Сделайте это еще раз. Ларс не отказался, хотя вечера, проводимые с этой златовласой бестией, приносили ему только усталость и головные боли. Он прожил почти полвека и мог честно похвастаться тем, что его агрегат в таком же состоянии, как и тридцать лет назад; он мог каждую ночь расслабляться со своими монашками и чувствовать себя после этого лучше, чем обычно, но Марция просто утомляла его. Она была чересчур горячей, чересчур дикой и выпивала своего пастора до дна, не давая ему получить удовольствия. Проповедник вошел и начал двигаться в привычном ритме, положив ладонь на поясницу девушки и глядя в стену, на которой лежала полоса света шириной в два пальца. Снаружи мерно шумел дождь. — Добрый день, святой отец, добрый день, — заворковал мистер Пинкл, догнав Ларса по дороге в церковь; это было в полдень, когда грозовые тучи только-только собирались, — Я ваc не видел почти целый месяц после заседания, неужели у вас что-то со здоровьем? — Не дождетесь, господин мэр, — сказал пастор и не улыбнулся, даже не замедлил шага. Мистер Пинкл заметно смутился, но не отстал. — Так где же вы были? Это неприлично — прятаться от главы города: вы же все-таки взрослый человек, — говоря это, он привычно смеялся. Этот человек никогда не говорил серьезно, даже если речь шла о похоронах или о том, что в администрации не хватает бюджета на отопительный сезон. — По большей части я был в церкви. Вы же знаете, господин мэр, священник работает в церкви, — произнес Ларс, скосив на маленького мистера Пинкла свой золотисто-кофейный глаз, — А в те моменты, когда меня не было там, я был либо у себя в келье и готовил тексты для новых проповедей, либо в полицейском участке. — Что же вы делали в полицейском участке? — Я ходатайствовал о том, чтобы ответчикам предоставили приемлемое место пребывания по крайней мере до второго заседания. Если оно вообще состоится. — Да-да… — тяжело протянул мэр, — Тяжелые времена грядут: сезонная вспышка роу с нашествием, прямо как три года назад. Нам нужно подготовить оружие и укрепить городскую стену… Кстати, позвольте спросить, религия способствует тому, чтобы мы помогали преступникам? — Грубый вопрос, мистер Пинкл. Очень неаккуратный, грубый вопрос, — укоризненно заметил Ларс, — Путь этих бедолаг в любом случае закончится на плахе, поэтому мое дело — превратить этот путь в утреннюю прогулку. — О чем вы говорите, святой отец? — Пинкл посмотрел на пастора испуганно расширившимися глазами, — Мы живем в демократической стране, а не в средневековье. Публичные казни, да и казни вообще, ушли в прошлое. — Посмотрите вокруг, господин мэр. Здесь речь идет не о демократии, а о наличии страны в целом. Я более чем уверен, что при первой же возможности наших ответчиков разорвут на части. Люди только ищут причину, чтобы дать гневу выйти. — Кстати говоря, о суде, — вспомнил мэр. Его оробевший голос уже не смеялся: сам пастор посмел упрекнуть его в том, что его работа по восстановлению общества бессмысленна, — Оказалось, что вы — не слишком хороший юрист. Без свидетелей не проводят слушания… — Это очевидно. Я — не юрист, я — священник. Священники работают в церкви. Расмуссен понял, что начинает уставать от всего этого. От жизни в этом городе, от людей в этом городе, и от секса с Марцией. В особенности от секса с Марцией. Он глубоко вдохнул, сделал еще пару движений, почти вколачиваясь в тело истекающей соками, рычащей от возбуждения монашки, вышел и смачно плюнул ей на спину. Ларс впервые так поступал с женщиной. В следующее же мгновение они уже лежали в складках душного одеяла, Марция неотрывно глядела в лицо своего пастора. — В этот раз вы справились быстрее… — задумчиво произнесла она, вслепую чертя на груди мужчины кресты, один за одним. Тонкий ноготок скользил по коже. — Уходи, Марция. Одевайся и уходи. — Хорошо, святой отец. Девушка сползла с кровати, смеясь и посматривая на Ларса, как преданная дворняга, и, отыскав в темноте платье, принялась играючи надевать его. — Я имел в виду, ты должна не просто выйти из комнаты, а уйти от меня. Вообще, — проговорил Ларс, стараясь не смотреть на монашку. Он знал, что сейчас она заплачет, мгновенно, будто слезы у нее всегда наготове, начнет умолять его, без конца умолять и плакать, плакать и умолять, поэтому заставил себя врасти взглядом в потолок. Где-то в глубине души ему было жаль Марцию, но смотреть на нее он не хотел, потому что любая ее эмоция вызывала у него отвращение. Ларс не помнил, когда это началось, но прекратить это нужно было прямо сейчас. — В чем я ошиблась, отче? — дрожащим голосом спросила Марция, прижимая руки в груди, — Что я сделала не так? Укажите мне на мою ошибку, и я исправлюсь, я стану лучше… Бог послал мне вас, чтобы я стала лучше… — Бога нет, дорогая, — сказал пастор, — А ты — просто глупая девочка. — Нет! Я ослышалась! Вы не можете так говорить, святой отец, вы же святой отец! Сейчас же возьмите свои слова обратно! — крики монашки были так пронзительны, что Расмуссен не выдержал — перевел на нее холодный, утомленный взгляд. Марция вся сжалась, губы ее дрожали: наверное, она испугалась того, что сама сказала. — Уходи, пока еще темно. Пока еще тебя никто не увидит. Девушка поспешила одеться до конца и почти прыгнула в туфли. — Только знай, что этой ночью никто не защитит тебя, когда ты будешь идти по городу, — бросил ей вслед Ларс, сев в постели. Ему захотелось позлорадствовать, — Бога нет, детка. Его нет. *** Рафаила вошла в большой зал. Стены, пропитанные запахами благовоний, рассекали мрачные тени прихожан, которые рассаживались по длинным темным лавкам, расставленным в два ряда. С первого взгляда помещение казалось огромным из-за высокого потолка, огромные балки темнели где-то высоко над головой, на высоте двух человеческих ростов, но при детальном рассмотрении оказывалось, что в проходе между лавок едва ли можно протиснуться. По бокам от помоста стояли две деревянные колонны, иссеченные чем-то, будто на них испытывали метательные ножи. Рафаила выбрала место в третьем ряду и уселась в тени. День был тусклый и туманный; после ночного дождя солнце все никак не могло показаться сквозь однородное полотно серости, окутавшей землю. Старое, выцветшее распятие, покрытое мутным лаком, висело напротив кафедры проповедника, над помостом. Почти черное на фоне выбеленной стены, оно выглядело жутко. Раф с трудом могла различить склоненную голову Иисуса, обвитую терновым венцом. Зал был заполнен за несколько минут, и люди шепотом переговаривались, боясь нарушить священное безмолвие церкви. Их завораживал церковный колорит и здесь они чувствовали себя так, словно вернулись к нормальной, человеческой жизни, какой жили их предки. Никто не хотел признаваться даже себе в том, что их мнимое общество находится на пороге нового средневековья. Доктор сцепила руки и прерывисто вздохнула. Евы рядом не было, некому было щебетать ей на ухо, какой отец Расмуссен праведный человек и как он воскрешает в Далласе цивилизованное общество, но за последние недели она и сама успела поверить в чудо. Чем больше Раф видела пастора, чем чаще с ним говорила, чем чаще встречала на улицах, тем сильнее убеждалась в том, что он — благороднейший человек. Благороднейший и опаснейший. Лукаво блестели его глаза. Сладкая ложь виднелась в уголках его большого, четко прорисованного рта. Доктор смотрела на Расмуссена, и в душе ее крепчало чувство, что смотрит она на самого Сатану, облаченного в сутану священника. В тот день он вышел из боковой двери, величественно-спокойный, мягкий и одновременно с этим жесткий в своей привычной, въевшейся в кожу улыбке, и она снова увидела это: тьму, сочащуюся из его порочного, зацветающего нутра. Паства застыла за секунду до того, как мессия этого города вдохнул, чтобы начать. Он втянул сквозь полусжатые губы душный, пропитанный церковными ароматами воздух и произнес что-то; слова его пронеслись мимо разума Раф: она не слушала, а лишь смотрела, впитывала его глазами, вслушивалась в звучание его голоса, но не в его речь. Она с трудом оторвала взгляд от пастора и мельком оглядела зал: замерев, горожане кто смотрел себе под ноги, словно сожалея о чем-то или стыдясь, кто заворожено следил за Расмуссеном, широко распахнув болезненно матовые глаза. Паства походила на сборище убогих, полоумных калек, на явившихся из грязного средневековья безумцев, религиозных фанатиков. Доктор почувствовала, как по всему телу от левой лопатки расходится жуткая, боязливая дрожь. Ей показалось, что она находится в самой гуще без остановки шевелящегося клубка змей, одержимых чем-то мистическим, свивающихся хвостами намертво. Ей захотелось выбежать с криком, но проповедник говорил, и проповедь его была похожа на заклинание. Словно вышедший из божественного сияния, из того мира, где еще не случилось всех этих ужасных, омерзительных событий, где еще существует общество и Человек, словно вышедший из Рая на земле, отец Расмуссен был для техасцев Спасителем. Он был вторым Христом. Маршиахом. Путеводной звездой. И одновременно с этим он не нес с собой ничего, кроме еще большего помешательства, зла и лицемерия. Его религиозность была бутафорской, сделанной из папье-маше, и это можно было различить по тому, как в самые серьезные и воодушевленные моменты речи уголки его рта лукаво приподнимаются. Рафаила хотела отвернуться. Может быть, даже выйти, но в зал неожиданно упал вопрос, и паства громогласно уронила что-то, наподобие «да, святой отец». — Верите ли вы в то, что вера поможет вам выйти из омута, в который затянуло вас грязное, нечестное время? — спросил мессия, одновременно заглядывая каждому в глаза и не обращая внимания ни на кого в частности. — Да, святой отец, — поднимая головы, ответила паства. — Вы не виноваты в том, что происходит. Никто из вас не виноват в том, что сейчас вы похожи на зверей, вы и есть звери, не знающие ни сострадания, ни милосердия, — продолжал Расмуссен, простирая руки над залом, словно посылая в него благодатные лучи своего чистого знания, — Вы готовы на части разорвать тех, кто посмел вмешаться в ваши расстроенные ряды. Вы всей душой ненавидите любого, на кого вам укажет ваш вождь, будь это я или кто-либо другой. Вы оступились, сбились с праведного пути веры и любви, но таким образом Бог лишь хочет испытать вас. Он послал вам это испытание для того, чтобы вы поняли, что значит начать все с чистого листа, когда вокруг нет никого, кто смог бы подставить надежное плечо, когда тот, кого вы подозреваете меньше всего, оказывается приверженцем Сатаны. И Он увидел, что вера в ваших сердцах совсем угасла, что вы потеряли звезду, которая вела бы вас и дальше в Рай. — Теперь у нас есть звезда, — прошептала Рафаила, глядя на серебряное распятие, лежащее поверх антрацитово-черной ткани, в самом центре груди пастора, — Утренняя звезда, выдающая себя за мессию… — Это вы, отец Расмуссен! — выкрикнул кто-то. — Да-да, это вы! — подтвердили из другого конца зала. Паства возликовала. Расмуссен не сдержал самодовольной улыбки, но ему повезло: никто этого не заметил. Люди были слишком заняты отупляющей надеждой, которую вселил в них этот Дьявол в сутане. Зал задвигался, неожиданно превратившись в реальный клубок змей, конвульсивно дергающийся, все сильнее затягивающий скользкий смертельный узел, и доктор поняла, что пора бежать. Пора бежать, но пошевелись она не так, как все, выбейся она из общего хора движений и стонов, на нее набросятся несколько десятков загипнотизированных фанатиков и растопчут, разорвут зубами к чертовой матери. Рафаиле не хотелось попасть в Ад таким образом. Она воображала свою смерть более драматической и красивой: к примеру, падение с большой высоты, когда ее мужчина всего в доле секунды от того, чтобы спасти ее, схватить за руку в самый последний момент, но ничего не получается, и финал оказывается душещипательно-грустным. Однако мужчины уже не было. Когда проповедь закончилась, доктор вышла из церкви и, пройдясь немного, села на лавочку в сквере. Туман все еще кое-где оставался, зацепившийся за тонкие и безрадостные ветви деревьев. Окутанные мглой улицы возбуждали воспоминания о старой Британии, из которой Раф уехала так давно, что едва ли могла вспомнить название городка, в котором родилась. Проповедь произвела на девушку отвратительно впечатление, и теперь она сидела в сырости, положив лоб на ладони и глядя куда-то в пустоту меж собственных коленок. Нечто опустилось в угол скамейки, и Раф показалось, что это ворона, но это оказалась не ворона. Это оказался ворон-маршиах. Черт с большим крестом на груди. — Неплохой сегодня денек, правда ведь? — спросил Ларс, чтобы начать разговор, — Я заметил, вы теперь часто посещаете церковь. — Это правда. Я не буду скрывать, отче: мне интересны вы, — холодно глядя в его глаза, произнесла Рафаила, — Мне интересно то, с каким удовольствием вы обманываете и порабощаете людей. — Приятно слышать, — улыбнулся пастор, и от этой дурной улыбки у девушки все перевернулось внутри, — Я знаю, что вы все понимаете. Вы думаете, я настолько любуюсь собой, что ничего вокруг не вижу?.. Нет, я заметил это на проповеди, когда вы пришли впервые. — Как раз тогда я и увидела вас настоящего. Вы не священник, Расмуссен. — А кто же я? — Вы — демон.