Гнилые сердца последних героев

Хэй, Джуд, смелей вперед. Ты рожден был исполнить это. Сразу за душу песня возьмет, Если душою песня пропета. И всякий раз, почуя боль, Хэй, Джуд, лишь пой.

— Что это? — спросила Рафаила, прикрывая глаза от колючей мороси. — Старая-старая песенка. Я слышал ее в Кентукки, лет двадцать назад. — Нет, я не про это. Гляньте туда. Они стояли на вышке заброшенной водонапорной башни и оттуда хорошо видели серые холмы, простирающиеся за городской стеной. Весна наконец позволила земле раскрыться, и земля дышала: это ощущалось во всем, в каждой черточке на четком, как грубая ткань, пейзаже. И далеко, там, где размывался горизонт, виднелось нечто инородное, словно пятно на чистой скатерти. — Что это? — спросил теперь уже Ларс, беспомощно щурясь, силясь разглядеть и боясь убедиться в своей первой догадке, — Иисус милосердный, что это такое?! Он попятился и едва не запутался в полах сутаны. Неласковый ветер ударил в лицо, убирая со лба холодные русые пряди. Священник еще секунду глядел во мглистую даль, а потом опрометью кинулся к лестнице и, с трудом удержавшись на ней, начал спускаться. — Куда вы? — только произнеся это, Рафаила осознала, что абсолютно спокойна. Смертельно спокойна. Болезненно спокойна. При виде движущегося на город гнилостного, воистину адского нашествия она не почувствовала ровным счетом ничего. Она просто знала, что это случится сейчас именно так, как случилось тогда, когда из ниоткуда явился Шумахер. Снова все меняется в этом городе. В очередной раз начинается процесс создания Мессии и его низвержения. Скоро и пастор окажется унижен, разбит, а возможно и уничтожен в прямо смысле этого слова. С юга шли. Их было так много, что Раф сразу подумала: «Да, именно так, как было тогда. Горожане поклонялись шерифу, и он рухнул в грязь перед ними. Теперь пришла очередь Расмуссена». — Я не знал, что это случится так быстро! — одновременно и гневно, и растерянно выкрикнул Ларс. Он был уже на середине лестницы. Доктор подошла к краю крыши и посмотрела на него сверху. Он выглядел так, будто торопился на поезд. — Я думала, вы будете умнее и просто сбежите, — сказала она бесцветно, — Для вас правда что-то значат эти психи, живущие в развалинах, как самые настоящие крысы? Преподобный остановился, держась за хлипкие перекрытия лестницы. — Ну знаете, каким бы мошенником и подлецом я не был, какую-то ответственность за моих людей я чувствую. — Вы шутите? — Нет. Давайте спустимся и поговорим по пути. Рафаиле стало интересно, каким откровением хочет поделиться священник. Она нечасто общалась с преступниками, которые маскируются одеянием проповедника, точнее сказать, видела такое впервые, поэтому услышать историю Расмуссена ей было весьма занятно, несмотря на окутавшую ее апатию. — Понимаете ли, дорогая, в этом мире за последние десятилетия установились некоторые тенденции, — начал свой рассказ Ларс, спешно шагая по мокрому асфальту и сдержанно, как истинный миссионер, жестикулируя, — Некоторые «древние» законы отошли на второй план, а некоторые и вовсе сошли на нет, так что не будьте ханжой: человеческая жизнь больше не стоит столько, сколько за нее просили древние греки. Потому что сейчас, на руинах когда-то процветающей цивилизации, нет большей ценности, чем жизнь, и цену ей выставлять было бы как минимум оскорблением. А Человек, который был Человеком во вселенском понимании, истерся, потому что здесь, в эту самую минуту, на нашем крошечном, замусоренном, отравленном шарике эту Жизнь нужно спасать. Спасать любыми доступными методами, даже если при этом придется пожертвовать честью, правдой, законом и Бог знает чем еще. Жизнь и свобода — вот, чем мы должны дорожить и гордиться, а не устаревшими моралями, которые вы пытаетесь вытащить из-под слоя пыли и трупов — праведников, которые полегли, сражаясь за эти призрачные, эфемерные ценности. — То есть, вы предлагаете нам бросить все и бежать? И отпустить этих уродов из ИВС? — Рафаила нахмурилась, еле-еле успевая за Ларсом. — Бросать все не нужно, но отпустить тех бедолаг — вполне себе разумный поступок, — пастор на бегу пожал плечами. — Я с самого начала поняла, что вы на их стороне. Кретин! — Полностью с вами согласен! Но история здесь немного другая. Что вы думаете о родственных душах? — Я думаю, что это полнейшая брехня, святой отец. — А я, напротив, за свои полвека убедился в том, что нет! Не брехня! Отнюдь! Возьмите свои слова обратно, мисс, потому что связь между родственными душами в наше время сильно обострилась, и мы можем ощущать друг друга почти на физическом уровне, находясь при этом на расстоянии. — Вы — сектант? — Раф приподняла одну бровь. — Нет, сектанты — это мои монашки. — Тогда вы — идиот! — А идиоты — те, кто считают меня праведником, — Ларс самодовольно улыбнулся, — Ну, давайте вернемся к нашим баранам. В Дании, где я родился, тема родственных душ очень хорошо развита, и там их называют «гнилыми сердцами». Как раз потому, что духовную связь почему-то острее и чище всего ощущают именно преступники и просто странные, подлые, непредсказуемые и даже опасные люди, которые честны с собой, но ни с кем, кроме! Вы не поверите, но и я это ощутил только тогда, когда понял: ложь — это мое кредо, мое жизненное призвание. — И что же вы ощутили? — Связь гнилых сердец, — глаза Расмуссена приняли неприятный оттенок и стали похожи на глаза глубокого безумца, — Словно тьма расступилась вокруг меня. — Вы — псих, — засмеялась Рафаила, не выдержав. — Однозначно! Я думаю, как и вы, — пастор вдруг остановился и посмотрел на девушку так, что она, задыхаясь, отвернулась, будто лицо ее опалило огнем. — В каком смысле? Только не говорите, что я тоже теперь замешана в этой чуши… — Придется вас огорчить, — рука пастора сжала озябшую ладонь Раф, и доктор дернулась, вырываясь, — Хватит уже. Я видел вас в «Трикс» еще тогда, до исповеди. К чертовой матери все! Я хребтом ощущал ваш взгляд, полный ненависти и желчи. Мне этого было достаточно, чтобы понять: вы — тоже умеете чувствовать так! — Достаточно! — Рафаила выдернула руку и потерла ее онемевшими пальцами, глядя на Ларса негодующе и зло, — Да, я вас ненавидела еще до того, как узнала, как вы выглядите, и сейчас ненавижу так же, хотя вы изо всех сил старались поработить и меня, словно я такая же, как и все в Далласе. Ваше дьявольское обаяние не действует на меня, преподобный. Вам поклоняются, потому что вы, будто ангел, появились неизвестно откуда и принесли с собой те, старые ценности, которые сами только что полили грязью! Вы тонете в собственной лжи и довольны этим. Весь этот мир доволен! Весь этот гребаный мир доволен, что мы скоро умрем, как животные! — Ну же, не кричите… Это все не так страшно, как вам кажется, — Ларс скроил какую-то судорожную улыбку. — Это все не так страшно! — бледнея, закричала доктор, — Вам, может быть, и не страшно, потому что вы уже потеряли всякие ориентиры. И Ханна, и ДжейКью, и все вы, все потеряли ориентиры! Смешали черное и белое! Нет больше солнца, нет больше луны, нет больше Бога, нет больше Дьявола, есть только ложь и самолюбие, бесконечное самолюбие, в котором мы все и захлебнемся. Мы перегрызем друг другу глотки, сражаясь за свободу и бандитские ценности. — Вы судите так, будто все еще живете в двадцать первом столетии. Не существует больше того, от чего отталкивались философы, на чем рисовали свое «черное» и «белое», если вы позволите пользоваться вашей терминологией. Все это кануло в небытие вместе с благородством и великодушием, — пастор наконец отдышался, успокоился и расправил плечи, приняв свой привычный вид благочестивого, но высокомерного священника, — Все, за что может зацепиться духовно обедневший народ — это религия и связь родственных душ. Но я не успел поговорить о последнем. Ни с кем, кроме вас, стоит признаться. Я принес людям то, что им было нужно — веру во что-то. Маленькую частицу прошлого, на котором вырастет большое настоящее, крепкое и совсем другое, лишенное устаревшей морали. Может быть и нет больше благородства, великодушия, как я уже сказал, но есть кое-что другое — родство. Братство. — Вы — чертов аморальный ублюдок, отец Расмуссен, — процедила доктор и, сделав несколько шагов назад, развернулась и пошла обратно, — Делайте, что хотите! Бегите и рассказывайте всем, что грядет нашествие. Мне плевать! Только я уже видела, как с таким же, как вы, выскочкой расправилась судьба. Пока народ на вашей стороне — дерзайте! Ларс тяжело, сквозь зубы выдохнул. Постояв с минуту на месте, задумчиво трогая распятие на груди, он, словно вспомнив о чем-то, двинулся в сторону главной площади.