***
Трогать руками ее нельзя. Давно, когда ее только-только привезли и швырнули к ногам Сноука, грязную и тощую, непрерывно кашляющую от горького дыма, забившего горло, как только вытащили кляп, Хозяин сразу же обвёл тронный зал мутным взглядом и громко обещал рубить руки всем, кто хоть пальцем тронет девственную пророчицу из пустынных земель. Ункар ли заранее разумно предупредил его о проклятии, или же он и сам знал из легенд, что девчонку нужно беречь, иначе дар уйдёт безвозвратно… не важно. Приказ слышали все, и стражи-преторианцы в красных кимоно, вальяжно развалившиеся на ступенях у трона в окружении кальянов и наполовину обнаженных женщин, и Рены в своих чёрных одеждах, предпочитающие уединиться со своими трубками в темных нишах, сливаясь с тенями, и та бесчисленная бледная, с влажными от пота волосами и стеклянными глазами, публика в темно-серых и белых одеяниях, которая развалилась на кушетках и подушках тут и там. Никто не смел тронуть сокровище хозяина, которое так легко было сломать и обесценить. Никто даже глаз на неё поднять не смел, кроме Кайло. Тот рассматривал ее задумчиво, словно видел в ней скорее диковинную восточную головоломку, чем человека из плоти и крови. При слове «дар» поначалу насмешливо вздергивал бровь, кривил в едкой усмешке капризные губы. А после, когда из Рей, не желающей добровольно сотрудничать, плетьми выбивали видения грядущего, так интересовавшие Сноука, приходил к ней среди ночи и бинтовал опухшие ссадины, баюкал в сильных руках, пока боль не отпускала. Он, кому поручили стеречь ее от чужих прикосновений, единственный касаться ее не боялся. Она даже помнила, как впервые поцеловала его. Потянув сильно пахнущего лакрицей дыма из своей трубки, он наклонился низко к ее сухим, потрескавшимся губам и прошептал: — Это поможет. Она жадно вдыхала все, что он выдыхал ей в рот, заходилась кашлем и снова вдыхала, и голова кружилась, а тело плыло по кровати, словно по воде, одеяло плескалось у ее ног, тёплое и ласковое, словно согретое солнцем, лизало пятки кипятком, а кончики пальцев немели, будто укушенные ядовитыми пустынными змеями. Его лицо было так близко, что кончики ресниц почти касались ее побледневших щёк, ярко-блестящие глаза словно чёрные зеркала отражали саму ее душу, а дыхание было таким сладким, что Рей подумалось, что если она прямо сейчас не попробует его на вкус — мир просто распадётся пеплом, пылью, исчезнет, как исчезает далекий мираж среди песчаных барханов после полудня. Впервые в жизни мужчина был настолько близко к ней, настолько близко… Да, все так и было. Всякой пытке свой предел, силе воли свой лимит и, сдавшуюся-таки, ее повели в горячие купальни, смыть грязь и пыль. Согласилась ли она на сотрудничество из-за невозможности больше терпеть муки, или для того, чтобы от нее больше не несло грязным телом, когда приходил Рен… не важно. Сквозь тонкую щель между створками обтянутой расписным шелком резной лакированной ширмы, скрывшей ее от чужих взглядов, сидя по плечи в каменной чаше одной из купален горячих источников, она видела компанию мужчин, скинувших черные одежды, чьи бледные тела то терялись, то снова появлялись среди поднимающегося от горячей воды плотного пара, стелющегося над каменным полом, мешаясь с сизым дымом от их кальянов. Кровь бросилась в лицо, заставив отвернуться, но уже спустя минуту она как можно тише приблизилась к бортику купальни, уговаривая себя, что хочет лишь чуть лучше рассмотреть пеструю вязь татуировок на телах воинов ее нового хозяина. Ночью, в ее новой комнате, среди мягких атласных подушек и шелковых покрывал, сон никак не желал приходить. Стоило векам опуститься, а ресницам коснуться пылающих горячих щек, как память навязчиво рисовала картины, тайком подсмотренные, воровато украденные, постыдные… и тот момент, когда Кайло убрал с бледного лица мокрые пряди, прилипшие к высоким острым скулам, и заметил ее, резко шарахнувшуюся от ширмы вглубь каменной чаши купальни. С тех пор Сноук больше не мучил ее, согласившуюся давать ему знание. Не было больше ни пыток, ни грязного каменного мешка, в котором она обитала до этого. Не было больше ни ссадин, ни царапин, ни гематом. Но Кайло так и не перестал приходить, тихонько прикрывая за собой дверь ее покоев.***
После последнего похода к Сноуку ее лихорадит всю ночь. Словно она снова грязная оборванка в темном воняющем кислой бражкой трюме пузатого корабля, качающегося на волнах. Пленница, которую везут новому хозяину, перетаскивая из одной темной клетки в другую. Стены кружатся в безумной пляске и кренятся, будто вдрызг пьяные, только пахнет здесь иначе, тяжёлым парфюмом и благовониями из расписанных эмалью курильниц, подвешенных к каменным стенам. Вся во власти кошмарного полубреда, она не может найти себе места в постели среди мягких подушек, ворочается до тех пор, пока окончательно не запутывается в своих мокрых от холодного пота белых воздушных шелках, таких ненавистных, стянувших руки и ноги. Когда Рен беззвучной тенью проскальзывает в комнату, она уже давно тихо плачет, а в голове боль пульсирует так, будто там выросло ещё одно сердце и бьется так мощно, что вот-вот зайдётся в приступе. Прохладные пальцы ложатся на горячечно раскалённый лоб, а весь воздух вокруг становится горько-сладким, лакрично-полынным, вязким и тягучим. — Что в этот раз? — Его голос тих и низок, а пальцы зарываются в ее сильно отросшие волосы, вытаскивают украшенные серебряными колокольчиками заколки, впивавшиеся в кожу головы, растирают круговыми движениями корни волос, вырывая у Рей первый вздох облегчения. — Что он хотел знать? — Исход войны с картелями хаттов за монополию на поставки по северным маршрутам, — язык едва ворочается во рту, но от пальцев Кайло легче, настолько легче. — Я видела, что он пошлёт тебя с Ренами. — Я принесу назад благие вести? — Да, да… После видений всегда так плохо. Поэтому таких, как она, больше не осталось. Такие, как она, пытались избавиться от проклятия сразу же, как только просыпался дар, падали в чужие объятия и дело с концами. А она просто не сумела вовремя сбежать и попала к тем, кто раз за разом продолжал выбивать из неё то, что хотели знать, всячески огораживая ее от любых посягательств. Ункар, теперь Сноук… но не Рен. Нет, он никогда бы так с ней не поступил. Положив ее голову к себе на колени, он делает все, чтобы облегчить ее боль. Раскуривает свою трубку, выпуская ядовито-сладкие струи дыма сквозь яркие пухлые губы, которые на вкус будто спелые гранаты, и такие же сочные, красные, терпкие… чуть сдави зубами — брызнет красный сок, потечёт по подбородку по бледной шее, минуя родинки, задержится в ключичной впадине и скользнёт вниз в разрез кимоно. На чёрной ткани пятен ведь видно не будет… Слоновая кость на вкус как сам Рен, и приторно-горький дым проходится наждачной бумагой по сухому горлу, когда она тянет его глубоко в лёгкие, но только так боль уйдёт, оставит в покое. На смену боли придёт другое, всепоглощающее, голодное, невесомое и одновременно невозможно тяжелое, возносящее вверх, низвергающее вниз. — Смотри, — говорит он, выпуская дым изо рта тонкой струйкой вверх. Заворачиваясь спиралями, он плывет под самым потолком, превращая мерцающие фонарики в разноцветные островки света. — Так выглядят облака в небе, и среди них пестрые дирижабли рассекают пространства во многие километры. Когда-нибудь мы поднимемся на таком ввысь. Мы с тобой, мой сладкий опиум… Потянув за широкий голубой пояс, туго-натуго стянувший ее грудную клетку, пропускает его между длинными пальцами и даёт кольцами упасть на пол, зазмеиться узорами на красочном ковре. — Так выглядят реки, — его ресницы дрожат и, словно под гипнозом, Рей следит за его пальцами, рисующими узоры у неё перед наполовину ослепшими глазами. — Их путь хаотичен, а воды глубоки и чисты, как ты, любовь моя… Ах, любовь… Её таки обретённая, запретная, драгоценная, тайная любовь. Утопающая в украденных мгновениях забытья в плывущем по комнате дыму и ярких подушках, сорванная тайком с любимых губ в безлюдных коридорах или в темных нишах, за драпировками и гобеленами. Ах, любовь… опасная и безрассудная, пахнущая полынью и наказанием, и оттого такая ядовито-сладкая. Кружащаяся в томном танце по кровати, натыкающаяся на его ищущие губы и вдыхающая с них струйку приторного дыма глубоко-глубоко в легкие и до самого сердца. Снова и снова до побледневшего лица и глаз, сияющих как звезды… Так проходит время, закольцовывается в пожирающего собственный хвост змея, сотни дней смазываются в один сплошной час без конца. Как и все разы до этого, поцелуи тянутся долго до опухших губ, до нехватки воздуха в легких, до развязанных поясов шелковых кимоно, до обжигающих разгоряченную кожу пальцев, сброшенных на пол подушек. — Пожалуйста, — в который раз она шепчет это ему на ухо, задыхаясь в жестких чёрных локонах волос, пока он раскачивается над ней, такой огромный, словно шквальными разрушительными волнами накрывая собой снова и снова, весь во власти сладкого яда, но никогда не теряющий контроль окончательно. Кожа скользит о кожу, трется, вот-вот появится искра и сожжет их обоих, воспламенит все вокруг. — Пожалуйста… Рен знает, о чем она просит. Просит давно, просит горько, тянет слабые бледные руки, забывшие тепло Солнца в неволе. Но… — Нам… нельзя. Нельзя. Запрещено. Но когда поздно ночью в тишине и неге плывущей в дыму пряных благовоний кровати он окунает длинные бледные пальцы в хрустальную рюмку и подносит к ее губам, Рей послушно открывает рот и вытягивает розовый язычок, чтобы на самый кончик капнули зеленоватые капли, обжигающие и травянисто-терпкие. — Это Шартрез, — Рен водит пальцами по ее нижней губе, вниз к подбородку стекает непослушно ускользнувшая капля, которую он тут же легко ловит языком, наклоняясь. — Зеленый. Но, думаю, тебе больше понравится желтый. Сейчас, подожди… В этот раз никаких пальцев, он подносит рюмку ко рту и окунает губы в пахнущую травами жидкость, намеренно давая каплям сорваться с нижней губы и скользнуть между ключицами вниз по расписанной пестрым орнаментом чернил груди и затеряться в широко распахнутом вороте кимоно. И послушная, забывшая обо всем на свете, одурманенная не столько напитком, сколько лакричной горечью запаха его кожи, она прослеживает пути пролитых капель языком, дрожащими пальцами раздвигая полы его черных одежд, до самого живота… и ниже… Нельзя. Запрещено. Но… ей так нравится вкус Шартреза.***
Рано или поздно всему приходит конец, каждой тайне, особенно постепенно выходящей из-под контроля. Ему рубят пальцы. Прилюдно, унизительно, показательно. Притащив Рей из ее покоев за волосы, толкнув на холодный пол каменных плит возле покрытых коврами ступеней, ведущих к трону хозяина. Только позавчера Сноук, кутаясь в своё золотое кимоно, поднимал сухую старую руку с зажатым в ней кубком и пил в честь своего лучшего воина, который проложил для картеля новые северные дороги, убрав с пути хаттов, а уже сегодня хмуро кивнул своему стражу, обряженному в красное, чтобы тот выполнял приказ. Бледные отсеченные фаланги пальцев так и осталась лежать на полу тронного зала до самой ночи, чтобы все могли видеть, что станет с теми, кто посмеет дотронуться до девственной пророчицы хозяина. На ее долю выпадает двадцать плетей, изодравших кожу спины и бёдер, но что такое плети по сравнению с тем, что сделали с Кайло? За следующий месяц она видит его лишь однажды, мельком, в приоткрытую дверь его покоев, темных и мрачных, укутавшегося в лакрично-терпкий дым и бледного, словно мертвец. К тому моменту, когда Рен выбирается из забытья, она уже почти не помнит вкус его языка. Неслышно ступая в ее комнату, он гасит половину фонарей и в плотном полумраке выглядит исхудавшим и измученным. Среди дыма благовоний в своих чёрных одеждах он будто один из тех мстительных духов, о которых ей в детстве рассказывали пустынные бедуины. — Иди же, — его низкий шёпот тих, — иди ко мне, мой сладкий опиум. Его глаза слишком яркие, слишком блестящие, а ей даже пропитанного горечью сахара не досталось, но от его губ и пальцев опьянеть намного легче, настолько они сладкие, настолько горькие. Дым запутался в его волосах, оттеняя в полумраке чёрное серым, а кожа впитала так много яда, что жжёт язык не хуже полыни. Её кошмар мог бы закончиться прямо сейчас, прямо здесь, и она снова просит: — Пожалуйста, — так легко было бы отомстить Сноуку, отнять самое главное — залог череды его заранее предреченных побед. — Пожалуйста, мы можем… — Пока что нет, — его волосы щекочут бедра, дыхание обжигает тазовые косточки, и мир дробится на миллион острых хрустальных осколков, впивающихся в отяжелевший от жара живот. Голова свешивается с края кровати, а глаза закатываются от эйфории, какой никогда никакой опиум не смог бы подарить. — Ещё не время. Позже, когда мы будем свободны. Обещаю. К тому моменту, когда он впервые за все время просит ее предречь исход его опасного предприятия, она готова дать ему все, чего бы он ни пожелал. Давно готова.***
Переворот происходит быстро и тихо. Тела в красных кимоно вытаскивают из зала укутанные в чёрное люди Рена ещё до того, как они успевают остыть. А вот трон, говорят, залит темной кровью, натёкшей из перерезанной глотки отравленного хозяина. Все именно так, как и показало ей разрывающее голову болью видение будущего. Кайло приходит лишь под утро, гладит волосы, вставляет в онемевшие искусанные губы трубку и лечит ядовитым приторным дымом, пока спазмы не утихают, как внезапно рассыпавшаяся песчаная буря. — Все случилось именно так, как ты и сказала, — в его голосе нежность замешана на трепете, будто смириться с обретённой свободой ему сложно. — Это… поразительный дар. Бесценный. С таким даром и пыток не надо, но его срок подошёл к концу. Не будет больше боли, он сделает ее своей и проклятие потеряет силу. Рей подарит ему всю свою свободу, всю свою любовь, она родит ему детей… Она будет счастлива с ним. Теперь, когда они свободны. Дым из курильниц ползёт по стенам, закручиваясь в спирали, и разноцветные хрустальные фонарики под каменным потолком скоро исчезнут — она выйдет из этой построенной прямо в горной толще тюрьмы — конечно же ночью, чтобы не ослепнуть с непривычки, посмотреть для начала на звёзды — и спертый воздух и дым заменит свежий ветер, расчесывающий зелёный бархат травяных ковров на бесконечных просторах полей. И любовь, много часов любви без ограничений, без запретов, свободной любви. — Теперь, когда все принадлежит мне, — ее белое шелковое кимоно расстилается по ковру, подобно пролитому маковому молоку, мнется и марается под ногами Рена, когда он кладет ее на постель. — Все будет иначе. Свобода опьяняет, кружит голову и искрится в венах, подобно игристому вину, чистым наслаждением струится по телу, по венам, по нервам, отзывается сладостью каждого прикосновения, каждого поцелуя, каждого укуса. — Пожалуйста, — она просит, уже давно готовая получить, давно готовая скинуть цепи, освободиться и переродиться. Теперь, когда больше нет хозяев. — Пожалуйста… В его темных глазах ее бескрайнее облачное небо и горячие плиты пустынь, покрытые пудрой песков, ее шелковые ленты рек и зеленые долины, и бесконечная звездная ночь, полная несбыточных надежд и ожиданий. В его темных глазах словно в зеркалах отражается ее душа и любовь, так много любви, рожденной в горько-сладком дыму, пахнущем лакрицей и полынью. — Не сегодня, — его пальцы в волосах Рей такие ласковые, гладят успокаивающе, не дают вырваться из крепкой хватки, отползти по кровати к изголовью, неверяще затрясти головой, вцепившись пальцами в шелковые подушки, пытаясь втянуть хоть немного пропитанного благовониями воздуха в сжавшиеся спазмом легкие. — Не сегодня и не завтра, мой бесценный опиум.