Жаль, что мы не рисуем прямо глазами. Как много пропадает на длинном пути от глаз через руки к кисти. Готхольд Эфраим Лессинг
Март за окном разыгрался не на шутку. Солнце с каждым днем все дольше задерживалось на небосклоне, даря людям тепло и свет с помощью ярких золотых лучей, пробирающихся сквозь неплотно задвинутые шторы. Снега почти уже не было, только в тени домов, куда дневное светило не может проникнуть. И в такие дни, безоблачные, наполненные пением птиц, вставать было тяжело. Бэкхен закинул одну ногу на одеяло, второй обнял подушку и вдруг с удивлением понял, что ставшая такой привычной чужая горячая рука сейчас совсем не лежит на его бедре или талии. Он сонно открыл глаза и позволил себе раскинуться на кровати в позе звезды, потягивая затекшие после сна мышцы. Сегодня не выходной, а середина недели, и часы на телефоне говорят, что до будильника еще пять минут, и он с удовольствием провел бы их в кровати, но вдруг с кухни раздался жуткий грохот, и художник, резко подскочив, побежал туда, шлепая босыми ногами по полу. Чанель сидел в своей домашней одежде на корточках на полу и собирал осколки большой белой пузатой чашки с чертовски удобной ручкой. Сколько бы Бэкхен ни носил бы чай к рабочему столу, он никогда при транспортировке не разливал ни капли, поэтому это была довольно большая утрата. Фотограф закидывал куски в мусорное ведро и что-то недовольно бурчал. — Не порезался? — учтиво спросил Бэкхен, присаживаясь рядом и протягивая руку, чтобы взять один крупный осколок с заостренным краем. — Не трогай, — тут же получил ладонью по пальцам Бэкхен. — Тебе еще рисовать этой рукой, а если ты ее порежешь, то тебе будет очень больно держать в руках кисть, карандаш и стилус. — Я… — Мужчина, — продолжил за него Чанель, немного приподнимая уголки губ, — и тебя не нужно оберегать, как фарфоровую куклу. Ты мне говоришь это уже три месяца почти каждый день. Разбудил? — закинув последний кусок и поставив на место мусорное ведро, поинтересовался Чанель. — Сам проснулся, а потом ты разбил кружку, поэтому стало явно не до сна. Зато не просплю и спокойно смогу принять душ, — Бэкхен открыл холодильник и достал оттуда немного кимчи, которые ему недавно передала Сонхи, сделавшая капусты слишком много для себя и своего парня. — А сам чего вскочил так рано? — Спалось плохо, — Чанель достал две другие кружки, насыпал полторы ложки кофе и ложку сахара и залил все это кипятком. Бэкхен, встав на носочки, достал две глубокие миски и наложил туда риса из рисоварки большой белой ложкой. Они съехались буквально две недели назад, потому что голодать Чанель больше не мог, а каждый раз писать заявление в общежитие тоже обоих достало, поэтому увидеть Чанеля с чемоданом на пороге было совсем неудивительно. Они полюбовно поделили шкаф, полки в ванной, а вот с кроватью стало тяжелее, потому что Бэкхену для сна нужно было все одеяло, а вот фотограф любил спать в позе звезды. И найти золотую середину оказалось сложнее, чем оба предполагали. Зато теперь Чанель был сыт и доволен жизнью, у Бэкхена появился хоть какой-то режим дня, потому что его новый сожитель всегда обнимал его со спины, целовал в плечо и… быстро нажимал на кнопку сохранить и выключить, пока разморенной лаской Бэкхен отвлекался. Зато высыпаться начал и к первой паре не опаздывал, ведь кофе, который стал делать по утрам Чанель, был замечательным на вкус. Хоть что-то он мог делать хорошо. — Слушай, — начал Бэкхен, ковыряя ложкой рис и болтая в воздухе ногой, — у тебя дела есть после пар, часиков в шесть? — Надо будет зайти на пару минут к преподавателю Чхве, а так планов никаких, — Чанель громко отпил из кружки и подмигнул Бэкхену. — Есть какие-то предложения? — Мне нужно нарисовать картину на определенную тематику, и мне нужна твоя помощь. — Что за тема? — Зачем тебе к преподавателю Чхве? — тут же перекрыл вопрос Бэкхен, щуря глаза. — Ты что-то зачастил к нему. Честно говоря, он ходил добрый месяц, не зная, как изобразить эту страсть на холсте. Идеи были, но стоило только сделать набросок на небольшом куске бумаги, как художник понимал, что это не то. Ощущения, словно ты засыпал и вдруг почувствовал, как падаешь, проснулся и не можешь восстановить дыхание. Чанель казался последней надеждой в этом деле. Вот только, как он поможет, тоже еще непонятно. Их ласки не доходили до критических точек, только поцелуи, не более. Чанель смотрел на него сейчас так уютно, по-домашнему, что щемило за ребрами. Его не хотелось уложить лопатками на стол, как это было с Сыльги в первые месяцы отношений, хотелось только ласково гладить по голове, как котенка, и целовать. Фотограф имел слишком невинно-горячий вид, где явно побеждало первое. Зато беспокоила ситуация с преподавателем Чхве. Чанель зависал у него в кабинете раза три в неделю после всех пар, а рассказывать не хотел. Нет, конечно, ревновать к престарелому преподу вообще было за гранью безумного, но все равно. — Не скажу, потом узнаешь. Так что за тема? — Потом узнаешь, — передразнил Бэкхен, высунув язык и встал из-за стола, отправляясь в душ. Есть перехотелось. А он думал, что они доверяют друг другу.***
Пары все еще длинные и нудные. Но сидеть на них стало намного легче, нежели чем зимой, когда солнца в аудиториях днем с огнем не сыщешь. А тут даже птички поют за открытым окном. Сказка. Бэкхен сидел на философии, пропуская мимо ушей все слова преподавателя, что вновь и вновь пытался втолковать ему всю суть какого-то вопроса, загружая и без этого заполненный разум чем-то еще. Пустым и ненужным. Бэкхен сидел со своим блокнотом для эскизов и пытался что-то придумать для картины. Он настолько часто стирал простым ластиком твердый карандаш, четвертый по твердости, что уже слезло немного бумаги, а следы так и не уходили с бумаги. И что его дернуло нажимать на карандаш и оставить коробочку с клячкой дома? У Кенсу вон все очень просто. Художник вчера заходил в аудиторию, где он рисует и видел эту красоту. Двое людей в объятиях сгорают в пламени свечи. Четкие границы красного, с плавным переходом в оранжевый и желтый, а на коже влюбленных отливало легким розовым, словно пламя их страсти их не касалось, а только грело, окутывало невидимым коконом. Картину Кенсу точно должны были купить на свадебном аукционе. Поэтому Кенсу сейчас опять читал новый роман для тетушек про сопливые отношения, хотя у самого теперь была Сыльги, и ее можно было точно так же целовать, как герои своих героинь. Зачем же Бэкхен позвал Чанеля ему помочь? Чем фотограф сможет ему помочь? Он и сам не понимал, зато будет хоть какая-то поддержка, а может даже и идеи будут хорошие. Тоже вроде творческая личность. [baekssoul] Зачем тебе надо идти к Чхве? Три стука карандашом об парту, сломанный грифель, маленький инфаркт у Кенсу, которому в висок прилетело кусочком графита и новое сообщение от Чанеля. Он что совсем не думает учиться? [chanyeori_1485] Что за тематика? [baekssoul] Без боя не сдаешься? [chanyeori_1485]Точно так же, как и ты. [baekssoul]Вечером узнаешь. [chanyeori_1485]Я вообще могу и не прийти. [baekssoul]Значит будешь голодным. [chanyeori_1485]Сонхи покормит. [baekssoul]И у нее же переночуешь. [chanyeori_1485]А вот это незаконно. [baekssoul]Зато честно. [chanyeori_1485]Так и будешь молчать? [baekssoul]Я просто не имею еще никаких идей, а пока ты дойдешь до аудитории, то все твои идеи будут несвежи. [chanyeori_1485]Тогда перед сном скажу. Все, меня, кажется, сейчас запалят и влепят неуд. Целую <3 Бэкхен только хихикнул, включая блокировку на телефоне. Какой же Чанель все-таки милый ребенок.***
Кажется, теперь понятно, почему Кенсу так любит точить карандаши в состоянии нервозности. Стачивая дерево, ты вкладываешь силу в нажатие ножом, и все непонятные ощущения, как дым, растворяются где-то под кожей. Смотреть на стружку тоже приятно. А еще мыть кисти отличное занятие, чтобы занять время. До примерного прихода Чанеля остается около десяти минут, и в эти десять минут нужно чем-то себя занять. Бэкхен подошел к полкам и стал смотреть, что за краски там есть, перед этим оставив свет только около рабочего места. Он вообще принес все свое от акрила и разбавителя до тряпочки, об которую он будет вытирать кисть. Собрал мешающие волосы в небольшую пальмочку на голове, упер руки в бока и критично обвел взглядом полку. Акрил, такой же формы пару старых тюбиков с маслом, букет кисточек в стаканчике и очень много акварели. Ну, акварелью он рисовать точно сегодня не будет. Только четкие границы. — Ты такой красивый с этой пальмой на голове, что я готов тебя запереть в квартире и никому не показывать. Чужие ладони крепко обвивают его талию, прижимают спиной к груди, а чей-то длинный, явно от любопытства, нос зарывается в плотно собранные волосы на макушке и глубоко вдыхает. — Не надо запирать меня, я не комнатное растение. Язык стер тебе об этом говорить. — Я все помню, — Чанель коротко поцеловал Бэкхена в затылок и отстранился, подходя к холсту и раскрытому этюднику. Фотограф провел ладонью по холсту, за что тут же получил ладонью по пальцам. — Не трогай. Изгваздаешь чистый холст, а другого у меня нет. — Ладно, — поднял руки Чанель, делая шаг назад. — Так что за тема? — Страсть. — Серьезно? И на этом у тебя застой? Нарисуй людей в пламени, и вот тебе страсть, — махнул рукой фотограф, разворачиваясь и подходя к окну. Да, сейчас было уже совсем несветло, почти семь часов вечера. Солнце село, оставило только несколько лучей у самого горизонта. — Да, только такая вот страсть есть уже у Кенсу, — печально улыбнулся Бэкхен, становясь рядом. Чанель немного щурил глаза, смотрел на улицу, прислушивался к шумам в коридоре, к тому, как редко стучали двери аудиторий, как где-то пели студенты с вокального факультета. Здесь тихо, спокойно и уютно. Почти как теперь в их квартире, только пахнет немного маслом и спиртом. Бэкхен рядом такой домашний, с пальмочкой, которую делал только тогда, когда серьезно принимался за работу с твердым решением закончить дело сегодня-завтра. — Знаешь, в картинах так же, как и в фотографиях и музыке, важны чувства, — вдруг зашептал Бэкхен, прекрасно зная, что его услышат. Чанель скосил взгляд, цепляясь взглядом за четкую линию челюсти, курносый нос и красивые ресницы, веером опускающиеся на щеки. — Большинство работ, написанных великими мастерами, запоминали не по технике и прочему. Запоминали по ощущениям, эмоциям, чувствам. Тебя может поразить картина неопытного художника, нарисованная на коленке, с никакущей анатомией и понятием цвета, а работа опытного — даже не запомнится. Закрыл глаза — и словно не видел ее никогда. — Боишься, что не сможешь передать всю полноту чувств? — понимающе хмыкнул Чанель, на что Бэкхен только кивнул, из-за чего пальмочка на голове слегка качнулась. — Я могу помочь. — В каком смысле? Чанель подхватил Бэкхена за талию, усаживая его на подоконник и заставляя прижаться спиной к холодному стеклу. Кожу художника обдало жаром чужого тела, а губ коснулось дыхание, сменяющиеся влажным поцелуем. Коротким, но таким опьяняющим, что Бэкхен открыл шире рот, позволяя чужому языку коснуться его. Прохлада от окна и жар от тела фотографа выбили из легких короткий стон, из-за чего мозг начал медленно плавиться под воздействием поцелуев. Бэкхен надавил ладошками на плечи Чанеля, заставляя того перестать мучать его губы, дать вздохнуть, но фотограф не собирался останавливаться, уже пробираясь пальцами под рабочую футболку, целуя где-то в районе ушей, плавно спускаясь к шее. Художник чувствовал, как от ласк на ногах поджались пальцы, а рот раскрылся в немом стоне, умоляя то ли продолжить, то ли прекратить. — Запоминай то, как горит твое тело, чтобы потом выразить это все на бумаге, — меж поцелуев и касаний языком говорил фотограф, крепче сжимая чужие бока, сдавливая их пальцами. Он прикусил кожу на нежной коже шеи, слегка засасывая ее и оставляя там свою первую бордовую метку. Они никогда раньше не оставляли меток друг на друге. Да что там. Дальше поцелуев не заходили. Зато сейчас заходят, в основном Чанель, конечно, но крышу от этого сносит капитально. Бэкхен впервые чувствует себя тем, кого ведут, а не ведущим, как это было с Сыльги. Все, что делает сейчас фотограф, делал он раньше с девушкой, сейчас прекрасно понимая, почему она так захлебывалась в стонах и вздохах. Слишком приятно, слишком хорошо. Чанель резким движением задрал футболку до подбородка, начиная покрывать легкими поцелуями грудь, иногда проходясь языком по твердым соскам. Его пальцы медленно, растягивая удовольствие, касались живота с легким намеком на пресс, что под прикосновениями трепетал из-за судорожных вздохов. — П-подожди, — дернув ногой, выдохнул Бэкхен, поднимая затуманенный взгляд на Чанеля, видя напротив только красивые карие глаза с отливом огней города в радужке. Фотограф смотрел на него так трепетно, что сердце под ребрами затрепетало, загорелось ярким пламенем, обдавая все нутро жаром. — Мне неудобно. — Так бы сразу и сказал, — улыбнулся Чанель, подхватывая Бэкхена под бедра, заставляя обвить торс ногами, сцепляясь за спиной стопами, а руками схватиться за шею, прижаться так близко, что их носы оказываются на одном уровне. Глаза в глаза. Они доходят до широкого стола, на котором обычно сохнут чужие работы, но сейчас там удобно устроился Бэкхен и нависший сверху Чанель, жадно облизывающий губы языком, пытаясь хоть так остудить мысли. Но разве это возможно, если художник вдруг сам поддался вперед, припадая губами к шее и проходясь языком по жилкам, что сейчас особо выделялись на смуглой коже. Чанель едва нашел в себе силы не упасть от накрывших ощущений, что ранее он не испытывал. Все, что он делал сейчас с телом Бэкхена — теория, взятая из фильмов для взрослых и рассказов Сехуна, чей первый опыт пришелся на шестнадцать лет. Чанель не особо и стремился познать это, но сейчас, когда по ночам можно обнимать чужое тело, вдыхать запах шампуня, зарывшись носом в волосы при объятиях, хотелось поцеловать по-взрослому, глубоко, чувственно. Чтобы выжигало разум и сердце дотла, не оставляя после себя и пепла. Бэкхен — скульптура. С красивыми крыльями ребер под тонкой белой кожей, с острыми ключицами, от которых сейчас невозможно оторвать глаз. И красивыми глазами, что смотрели в его, и совершенно непонятно было, кто в ком тонул, а кто пытался выжить. Чанель осторожно наклонился, вновь целуя, медленно двигая губами, иногда касался языком зубов и неба. Если бы он мог выбрать момент, который фотограф мог бы поставить на вечный повтор, то это было бы сейчас. Чужие ладони сжимали его рубашку на спине, даже сквозь нее впиваясь пальцами в кожу, оставляя там белые следы. — Почему ты у меня такой красивый? — спросил Бэкхен, прерывисто дыша, а вместо ответа на его шее расцвела новая бордовая метка. — Эй, я тоже хочу тебе парочку засосов поставить. Я же мужчина! — Ставь, — Чанель сел на чужие бедра, начиная расстегивать рубашку, оголяя все больше кожи. — Ты сам прекрасно знаешь, что я полностью принадлежу тебе. Делай с моим телом все, что захочешь. — Эй, — засмеялся художник, толкая ладошкой чужую грудь, вдруг понимая какая она крепкая, а кожа горячая, как воск, — отношения со мной — не рабство. Но… Хлопок. В голове Бэкхена на пару секунд стало до звона пусто. Словно его окунули полностью в ледяную воду, оставив там до конца жизни. Чанель недоуменно смотрит на художника, когда тот, крепко поцеловав его, выбирается из-под его тела, спотыкаясь направляясь к местному стеллажу с красками. Кажется, он почти сорвал с петель стеклянную дверцу, ведь те тихонько скрипнули. Как повезло увидеть эти краски здесь. Включил верхний свет, заставив недовольного Чанеля нахмурить брови. — Не хочешь выключить свет обратно? — Да, чтобы ты получил кисточкой в глаз, — скептически заметил Бэкхен, а фотограф и не хотел больше говорить, видя, как загорелись чужие глаза. Чанель начал застегивать рубашку обратно, как вдруг художник закричал: — Не смей трогать свое тело. Ты сам сказал, что сейчас оно мое. Прошу, сними ее вообще, и штаны тоже и просто ложись на стол. — Что? — выгнул бровь Чанель, но заметив, как блестят любимые радужки, как сильно парень сжимал деревко кисточки, молча стянул рубашку, откинув ее на другой конец длинного стола и стянул штаны, оставаясь в нижнем белье. — Сейчас — ты мой холст. Первое касание холодной щетины кисточки заставило Чанеля дернуться, выгнуться легкой дугой и выпустить воздух сквозь зубы. Краска кляксой легла на торс, а Бэкхен, нагнувшись, быстро клюнул в щеку фотографа. Он довольно сощурил глаза, когда почувствовал движения кисточкой. Что рисовал художник, было непонятно. Что-то, для чего не требовалось прерывать линии, разве что только для того, чтобы обновить краску, не более. Да и цветов Чанель не видел. Только потолок и чужое лицо с шеей, покрытой тонкой вязью его поцелуев. Напоминаний, что будут сходить с кожи еще несколько дней, меняя свой оттенок с бордового на темно-фиолетовый. Бэкхен закусил губу, старательно рисуя сперва на его груди, проходясь кистью по соскам, а после, сменив краску с красного на черный, сделал пару мазков на левом плече. — Что ты рисуешь? — Это важно? — не отрываясь от процесса спросил художник. — Тут дел осталось буквально на минут тридцать. Я же не всего тебя покрываю краской. Потом дам посмотреть. — Обещаешь? Бэкхен только засмеялся, щуря глаза, и продолжил водить кисточкой по коже, иногда склоняясь оставляя на коже поцелуи, а где-то и крепкие укусы. А сам Чанель просто доверился, закрыл глаза и улыбался, пока не заснул. Художник отложил кисть в сторону, тщательно вымыв краску из щетины перед этим. Он настолько ушел в процесс, что не заметил, как его фотограф заснул, смешно открыв зацелованные губы. Все поцелуи расцвели алым на коже шеи и груди, предавая его картине еще больше огня. Не обжигающего, а теплого. Укрыв нижнюю часть тела Чанеля рубашкой, Бэкхен сел за холст, оставив свет только над рабочим местом, и уже чистой кистью начал рисовать с натуры. Стрелки на часах тем временем плавно уходили за двенадцать, подползая к первому часу ночи, а внутреннее вдохновение совсем не хотело покидать сердце художника, заставляя его раз за разом разводить акрил в воде и смачивать ей же холст. Тело Чанеля вырисовывалось тонкой кистью с черной краской. Каждый изгиб тела, пушистые ресницы и копна темных волос.Все это выглядело так красиво, что Бэкхен не мог отвести взгляда от холста, погружаясь в свое творение с новой силой. Кляксами телесного цвета художник придал объем чужому стану, прикрытому рубашкой. Красный цвет — и розы по всему телу. Цветы — символы их порочности, символы их любви. Непонятной, но такой пьянящей, не дающей дышать во всю силу легких. Их любовь, словно запах розы, заполняла собой воздух, заставляла думать только друг о друге. Бэкхен и сам плохо понимал, зачем он рисовал цветы на чужом теле, зачем водил кисточкой по крепкому торсу. Скорее, чтобы самому понять себя. Он любит Чанеля. До жути, до боли за ребрами, а красные розы по всему телу фотографа — лишь напоминание о том, кто они. Что оба с шипами и могут уколоть, но что оба цветут и дарят друг другу желание расти. Бэкхен бы не сказал, что это была страсть. Скорее, нежность, но укусы и поцелуи, что так красиво смотрятся на нарисованном теле, говорили об обратном. Художник подошел к окну, открывая его и пропуская в аудиторию прохладный воздух. Небо уже посветлело, ведь солнце давно встало, покрывая своими лучами Сеул, что медленно оживал. Рисовал всю ночь, чтобы сейчас с чувством выполненного долга, лечь рядом с Чанелем на стол и провести пальцами по чужому лицу. — Спасибо, что ты всегда рядом, Чанель. Я люблю тебя, — Бэкхен поцеловал спящего фотографа, чувствуя, как его крепко обнимают и прижимают ближе. И плевать, что через пару часов у них будет болеть тело. Оба счастливы и любят.***
Май выдался слишком активным. Солнце пекло затылки с такой силой, что Бэхкен только и успевал платочком проходиться по затылку, чтобы пот не испачкал дорогой черный костюм. Пальцы крепко сжимали тонкую ножку бокала с белым вином, а глаза бегали от гостя к гостю, пока сам Бэкхен плохо еще понимал, на какой светский раут он попал. Чанель тоже был где-то тут. Как оказалось, преподаватель Чхве отпускал его со многих пар, взамен попросив стать фотографом на его свадьбе. Таким образом, фотограф оказался первым из всех в университете, кто прознал про свадьбу, причем даже не со слухов. Так же стало известно, что их преподаватель Истории Искусств был не последним критиком в мире искусства, поэтому организовать аукцион для особо талантливых студентов для него ничего не стоило. Да и до его начала оставалось буквально десять минут. Сыльги стояла рядышком в красивом платье в пол. Пришла поддержать своего До Кенсу, что на нервах уже выпил три бокала на пустой желудок и сейчас едва мог стоять без чьей-то помощи. Ну, раз такая поддержка, то никто и против не был. — Готов? — вдруг появился рядом Чанель. Его волосы сегодня утром Бэкхен самолично уложил гелем, и кто знал, что сам потом себя будет проклинать, ведь от этого фотограф стал на пару сотен градусов горячее, а количество номеров, написанных на салфетках одинокими дамами в нагрудном кармане перевалило далеко за десять штук. — Нет, — отрицательно покачал головой художник, делая большой глоток шампанского. — Не налегай, а то будешь, как Кенсу. Боже, стыдно-то как, — покачала головой Сыльги, приложив руку к лицу, чтобы скрыть смущение. — Не собирался, — хмыкнул Бэкхен, окидывая взглядом помещение. Слишком много людей, и очень красивые молодожены. Преподаватель Мин сегодня выглядела, как королева из сказок без ее привычных пучков, юбок и накрахмаленных воротников. Да и преподаватель Чхве принимал поздравления, улыбаясь так широко, что Бэкхен и сам растягивал губы в улыбке. — Итак, дорогие гости. Моя свадьба — не единственная причина почему я здесь сегодня Вас всех собрал, — начал говорить на английском жених, пока Бэкхен подбирал челюсть с пола, потому что у него знания языка были где-то на нуле, а у Кенсу коленки дрожали. — Как многие из Вас знают, я ушел от критики, но искусство не оставил, отправившись в университет работать. И сейчас я хочу выставить на аукцион работы своих одаренных учеников, что имеют отличный шанс завоевать всемирное признание. Темой была «Страсть». Итак, первый студент Ким Чонин. Начальная ставка тысяча долларов. Бэкхен в голове быстро посчитал сколько это на корейские деньги, хватая Кенсу за рукав и сипло пища «Миллион вон», на что друг только кивнул, хотя оба знали, что деньги уйдут на благотворительность. Но это же очень много. Работа Чонина ушла за пять тысяч и с громкими овациями. Когда дошла очередь до Бэкхена, которого пихнули в самый конец, он едва мог стоять на ногах, а когда дали в руки микрофон на сцене, попросив рассказать, почему именно такая страсть, то и вовсе забыл слова. Чанель сидел в самом конце, смотрел на него сквозь объектив линзы, но, заметив его замешательство, убрал камеру и улыбнулся, поднимая большой палец вверх. — Это… — неуверенно начал Бэкхен, крепче сжимая в руке микрофон, — не уверен, что эту картину можно назвать страстью. Скорее это то, что происходит после нее, как в нашем сердце распускаются цветы любви, особенно во сне после нее. Но смотря на эту картину, я очень сильно хочу обнять своего дорогого человека, сжать его руками, насколько можно, и не отпускать никогда. Такой я вижу свою страсть — нежной и чуткой. — Молодец, Бён Бэкхен, — шепнул преподаватель. — Стартовая цена тысяча долларов. — Три тысячи. — Шесть и место в моей студии. — Десять и возможность своих выставок! — Двадцать! — Двадцать раз… двадцать два… двадцать три! Продано. Поздравляю, Бэкхен. Это действительно твоя лучшая картина. Чанель крепко его обнимал, смазано целуя в висок, пока художник сжимал в пальцах визитку одного французского коллекционера, который согласен был выставлять его картины в своей галерее. Бэкхен крепко впился пальцами в пиджак на спине и, встав на носочки, крепко поцеловал своего парня. — Я так сильно тебя люблю, Чанель, — со слезами на глазах выдал Бэкхен. — Это визитка сделала тебя таким сентиментальным? — Нет, — покачал головой художник. — Это мое сердце стучит для тебя. — У меня тоже тогда есть повод стать плаксой, — улыбнулся Чанель, доставая визитку. Бэкхен тут же нахмурился. — Уходишь к девушке своей, да? — Глупый? Это визитка директора популярного молодежного журнала, куда меня взяли на стажировку работать. Преподаватель Чхве показал ему мои снимки, вот и вышло так. — А что за снимки? Бэкхен на скамейке в парке; Бэкхен под одеялом с отрытым ртом; Бэкхен на паре с закатанными глазами; Бэкхен с зубной щеткой во рту. Еще около десятка разных Бэкхенов в разном месте и в разное время. — Это что такое? Это вторжение в личную жизнь! — Вот это вторжение, — шепнул Чанель, прерывая гневную тираду поцелуем. — Я люблю тебя. — Зараза, — прикрыв глаза, художник вновь потянулся за поцелуем.