Напоминание

Квартира порой отдавала такой затхлостью, мусором и плесенью, что возникал рвотный рефлекс в прихожей — это только когда заходишь. Спустя минуты три привыкаешь: живёшь дальше в мусоре и запахе растворителя. Единственный повод приходить и уходить — оставшийся от друга конопатый ребенок на каком-то неоговоренном попечении, ведь родители почему-то ему не звонили — как и декан, как и полицейские, от которых он убегал ночью из пустого парка. Трепать его рыжую макушку студент не стал — не тех он желаний переполнен после всего произошедшего. Данилу никто больше не ждал: его жалко, от этого, наверное, и не выгоняли из квартиры, за которую он не особо-то и стремился платить аренду. На Поперечного плевать немного меньше, нежели раньше: он давно сидел на чём-то — чём именно, Руслан больше не интересовался. Усачева же дома ждали: мать звонила и робко спрашивала, как учеба и его «друзья» поживают. «Никак не поживают, мам, пропадают ночами ладонями под лавками, лежат под землей, а больше никого и нет», — думал Рус, но отвечал коротко: «Нормально». Врал он неплохо, хотя мать скорее всего не верила. Она вообще давно не видела сына: ни на фото, ни в живую, однако Руслан не особо-то и пылал желанием отсылать что-то — видеть своё лицо через призму мутной фронтальной камеры он хотел в последнюю очередь. Пусть лучше будут плакать дома над тем, что стал он душным дизайнером в провинциальной дешёвой типографии, чем узнают, что он чуть не сторчался от воспоминаний. Впрочем, сторчался хотя бы не в одиночку. Руслан просыпался каждый день, ходил в университет, всё так же платил за квартиру — всё так же жил серой, мутной, грязной жизнью, потому что ничего не оставалось больше. Сквозь белый шум слышал унылые речи преподавателей и кассиров, продающих энергетики шкетам. Накрывало колпаком смирения — если не начнет принимать ситуацию он, не начнет никто в этой тухлой квартире. Усачев избегал отражения долго: бегал от зеркал глазами, зачесывая отросшую челку на автомате. Видеть себя хотелось меньше всего — ему довольно того, что на него в день смотрели сотни пар глаз в метро. Его уже кто-то видел, значит, ему самому напоминать о своём ужасном виде не стоило. Наверное, он так бы и бегал от реальности, если бы не Катя, обратившая внимание на унылого студента у выхода из корпуса. Заговорила о чём-то отстраненном, спросила как пройти в библиотеку — не манерно, но Рус точно отметил, как иронично было спрашивать у него о нечто подобном. Он похож на того, кто много читал? На того, кто зависал всё свободное время за книгами? Знала бы Ример, чем Руслан занимался обычно — наверняка бы отвернулась и неловко ушла от разговора. Дни смешались в сплошную кашу: манную, с комочками, от которых рвота подступала к горлу. Тошнило от них, по крайней мере, так же, как и в детстве. Комочки — это рыжее недоразумение, сгнивающее в соседней комнате. Усачев решил, что больше употреблять не станет — по крайней мере, до окончания третьего курса точно, ему больше не нужны проблемы. Ломало хуже, чем ожидалось — однако студент демонстрировал удивительную выдержку. Гашиш не в счет, от него клонило в сон — наешься пищевого мусора до слипающихся глаз и идёшь на боковую. Руслан больше не наркоман — он так решил, в любом случае. Дворняга Миши так не считала, конечно. Для рыжего всё гораздо проще: ему же достанется больше. Уткнешься носом в ворот толстовки и улетаешь куда-то из этого измерения, где Кшиштовский остался с ними. Где нет пугающей пустоты, а кровать до сих пор пахла Мишей. Где нет заполняющей внутренности вязкой блевоты, где ложка наверняка нагревалась быстрее. Руслану противно: Данила всё ещё пытался напоминать Мишу, но по-прежнему безуспешно. Даня не влазил в пальто Миши, смеялся не так хрипло. Чем дальше — тем больший груз ответственности приходилось тащить на своих плечах. Рус не железный: он мерз на улице, уставши падал на кровать со всем дневным размахом, его нервы не восстанавливались, потому что больше «восстанавливать» их нечем. Некем. Незачем. Ладно, всё еще есть зачем, но желания явно не было. Поперечный слишком вызывал отторжение, отчего тянуть его за собой не хотелось от слова «совсем». Данила деградировал день за днём: курил, рисовал, искал закладки — Усачев же прилагал все усилия для того, чтобы пережить это всё и стать «нормальным». Тянуть на шее последнюю оставшуюся крупицу друга становилось в тягость. И тогда он взглянул на своё отражение в подъезжающем вагоне метро, а затем и в зеркале в ванной, где через вентиляцию воняло сигаретами. Взглянул и испугался: от самого Руса не осталось ничего, что Миша бы запомнил в нём навсегда — настолько он завял. Бледное лицо, потухшие глаза и мешки на пол-лица: парень оттянул указательным пальцем нижнее веко, опуская тень от лампы — или это были такие синяки? — до середины щеки. Куда ещё мертвее? Будь он девушкой, наверняка бы замазывал это кучей косметики и яркими тенями. Замаскировал бы маску доброжелательностью ещё большим гримом приветливости, добавил румяна для беспечности, нанёс бы помаду, скрывая сухие, потрескавшиеся до крови губы, выходя за контур. Стал кем-то неестественны — зато живым. Но Руслан не девушка, косметики у них в квартире не водилось — убрать мертвецкий цвет лица нельзя, сбежать от себя — тоже. Нужно жить дальше, но сил почему-то совсем не было, а тащить наркомана уж подавно. Зато есть силы со вздохом заходить в прохладный, полусумрачный кабинет психотерапевта.

***

Не думалось, что когда-нибудь до этого дойдёт, правда. Вены прятались под длинными растянутыми рукавами, дрожащие пальцы, нажигающие на балконе, находили черную, потрепанную зажигалку в кармане, а фиолетовый цвет въедался чем-то химическим прямо под глазами. Глаза уплывали в стороны, улыбка сводила скулы судорогой — больно улыбаться. Но Даня знал — он не один, ему весело не в одиночестве. Запах Миши смешался с табаком и пылью, однако всё хорошо — всё в норме. Всё в порядке, в полном порядке, Руслан, прекрати шипеть на ухом. День начинался и заканчивался на одном и том же: утром таблетки, вечером остатки со вчерашнего дня: а можно и под язык, можно и жжением в горле. Можно и в вену, если только поможешь найти. Деньги на карту приходили ежемесячно от ненавидящей его матери; минимум, но рыжему хватало — она думала, что недалекий малолетний идиот всё-таки учился на бюджете в университете, как настоящий человек. Знать, что это неправда, конечно, никому не нужно было. Всё в порядке, Миша всегда рядом: он причина вставать и ложиться, чтобы видеть его во сне, а днем — в трипах и на холсте, хотя недовольный сосед по квартире с недоверием косился. Нет, Даня правда пытался по-другому: сам, без сумбура в голове, обжигающих грудь чувств, распирающих виски и затылок от мыслей. Последние листы иногда рвались в бездумье, однако Усачев просто закрывал на шум дверь и игнорировал — в такие моменты Спун был безмерно ему благодарен, хотя бы за это можно было терпеть его испепеляющий безразличием взгляд. Когда они улетали вместе, было, безусловно, лучше, однако Рус выбрал неверный путь — путь нормального человека, живущего своими скучными, человеческими потребностями. На Руслановское «плевать» ему всё равно — Спунтеймер приехал сюда ради Кшиштовского, а не Усачева. Улыбался ему тогда не он, а бородатый сценарист, восторженно глядя на сумасбродного, брошенного-сбежавшего в другой город на фестиваль Даню. Это был он: его мягкий смех, карие глаза, в которых так завораживающе расширялись зрачки, его длинные пальцы, держащие ту самую черную потрепанную зажигалку, правда пока ещё работающую не через раз. Столько Миши в голове рыжего, рисующего ночами малолетки, что можно было открывать личную галерею. Хватало одного лишь взгляда, чтобы понять друг друга: одной усмешки, жеста ладони, щербатой улыбки. Хватало даже данного прозвища, что дал ему Кшиштовский во время какого-то разгона шутки. Сценарист заполонил голову, обещая, что всё будет хорошо — он единственный в жизни Поперечного, кто сказал столь очаровательную глупость. Очаровательную, потому что Миша — сгусток харизмы и безумных идей, которые они обязательно когда-нибудь воплотят в жизнь. Наверное, это единственное, во что сейчас верил Спунтеймер. Миша всегда учил только милосердию: не поддавайся, не прогибайся, что бы не случилось. «Всегда найдётся человек, который тебе поможет. Видишь, я же рядом?» Человек умирал только от пустоты: вместо органов чувства, вместо крови разжигающееся вдохновение. Хочешь жить — чувствуй. Чувствуешь? «Чувствую», — шепот у ворота толстовки, из глаз — искры. «Смейся и живи, пока можешь, гори, пока чувствуешь». Но потом его уныло отпускало, и оставалось выть где-то под одеялом, сдерживая порывы закинуться ещё — стафф кончится раньше, желание просыпаться по утрам — тоже.