Напоминание

Миши становилось всё меньше: он ускользал куда-то под кровать вместе с рассыпающимися таблетками и закатывающимися глазами. Его образ оставался где-то далеко отголоском — это раздражало, бесило. Прошлое казалось уже по-настоящему прошлым, смотреть на черную зажигалку становилось больно физически. Что оставалось теперь? Где искать его сейчас? Как достать до растрепанных волос и колючей щеки? Где искать запах сигарет на его матрасе? Даже Руслан, будто бы назло, смотрел снисходительно. Он больше не смеялся вместе со Спунтеймером — он готовил гречку по утрам, которую непременно съест ближе к вечеру. Руслан обрастал мхом ненависти: то ли к себе, то ли к трясущемуся от ломки Поперечному. Искать Кшиштовского в подворотнях становилось опасно, потому что дешевое худи с катышками у краёв рукава от мороза не спасало. Холодно везде: дома от жалости Усачева, на улице от чемодана воспоминаний, что рыжий таскал с собой день за днём. Дане плохо — хотя нет, не плохо. Ему хуево, но виноватым чувствовал себя почему-то Руслан, продолжая разрешать жить в квартире, не требуя ничего взамен. Хуево до кончающихся сигарет и не спасающего стаффа — но Рус всё равно непреклонно не соглашался летать вместе. Последнее оставшееся в этом мире физическое, живое напоминание о Кшиштовском отвергало его. День за днём рушились их воздвигнутые на общих воспоминаниях отношение — терпеть друг друга становилось уже невыносимо. Ведь Миша тоже улыбался ему, тоже смеялся с ним над глупыми, раздутыми из ничего шутками. Ведь за этой стеной неприступности был Миша, что нашёл точно такого же одинокого человека. Чем Даня хуже? Почему Усачев так обесценивал всё это?  — Руслан, — нервно жевал губу Спун, отводя заплывший взгляд куда-то сквозь стену.  — Что? — серо ответил тот, домывая последнюю тарелку, отмывая свою прилипшую гречку губкой. Три часа назад Дане пришло уведомление о восемнадцати пропущенных от матери, три часа назад кто-то, видимо, позвонил из деканата. Три часа спустя Поперечный нашёл себя в дверном косяке, сжимающим кулак в кармане, понимая, что больше не свернуть; его лишили единственной возможной после ненавистного детства помощи — финансовой. Судьба быть брошенными — самая злая судьба. Он хотел сказать: «я в полной заднице, мне больше не к кому пойти. Ты единственный, кто может хочет мне помочь», но получилось жалкое:  — Займи денег, — хрипел голос рыжего, пока тот облизывал губы — привычка. А потом тихо добавил, — пожалуйста. Громыхнула тарелка, выскальзывая из рук вместе с губкой. Какой он жалкий, отвратительный — но сказать больше ничего не получалось. Миша бы точно помог: успокоил, заверил, что всё будет хорошо. Запер бы в свою красную клетку, обнимая и прижимая к себе. Руслан ведь мог так же? Наверняка мог, ведь что-то его связывало до сих пор с Даней. Хотя бы последние остатки их общей дружбы, которую их общий Кшиштовский некогда выстраивал. Хотя бы жалость, испытываемая к нему день за днём — хоть отголосок этого «нормального» человека. Но вместо этого Усачев развернулся полу боком и взглянул на рыжего — долго, будто бы подбирая слова. Очевидные отсекал, хотя, наверное, хотелось сказать всё честно, но это же Руслан, он не умел честно, как оно есть на самом деле. Он сказал холодно, но раздражительно:  — Ты что, совсем… совесть потерял? Даня почувствовал неприятную боль где-то у желудка — противная гречка, вообще-то, не такая уж и противная была, когда подстрекало желание есть всё подряд. То ли голод, то ли подступившее отчаяние — сам не разобрал, цепляясь за последние попытки надавить на жалость.  — Руслан, — начал было Спунтеймер.  — Ты живёшь за мой счет, так ещё и хочешь на мои деньги…  — …мне больше не к кому идти. Руслан предаст его, потому что не мог поступить иначе, так поступали все «нормальные» люди — тех, кто мешал их стабильной жизнь, всегда оставляли позади, несмотря на, что помочь им больше некому. Судьба быть брошенными — самая злая судьба, Даня знал это с малых лет. Серые люди ненавидят все, что отличалось от их стабильности. И как-то так получалось, что Кшиштовский был единственным не бросившим его человеком, к сожалению всех оставшихся в этой заплесневевшей в воспоминаниях квартире. Даня боролся со своим эмоциональным голодом, понимая одну простую истину — чем сытее человек, тем безразличнее для него окружающий мир, ведь так учил Миша. В безразличии засиживалась апатия, а в апатии — ненависть. Наешься чувствами — подашь плохой пример. И такой ли ты человек, Рус? В силу своей привычки закрывать глаза, в потерянной силе воли бороться с потерей, ты стал серым, «нормальным» человеком, жующим по вечерам свою дрянную гречку? Студент громко вздохнул и отвернулся к мойке, продолжая молча драить посуду. Спун уже думал, что ему стоило идти собирать вещи, но сосед внезапно добавил, видно, скрипя душой:  — Ладно. Отдашь через месяц. Возможно, рыжий готов был сорваться и высказать, всё что думал по поводу снисхождения к нему — и в частности о том, что он к чертям забыл о Кшиштовском, раз собирался выгнать его. Возможно, он знал, что Рус никогда бы не выставил его на улицу, и не только из-за душащей, колючей жалости, которую Поперечный откашливал в ванной, умываясь ледяной водой, чтобы смыть это выражение лица — Мише бы не понравилось, рыжий знал это наверняка. Возможно, Данила подозревал, что Усачев винил одного лишь сценариста во всём происходящем.

***

Воздух спирало от напряжения. Иногда вспоминать становилось совсем больно, до потерянного взгляда, обнаруживающего образ Руслана в отражении витрины магазина — иногда даже в мраморных мозаиках метро. Миши не было почти год — десять месяцев, двадцать семь дней и вроде как пятнадцать часов — однако проблемы он умудрялся оставлять за собой до сих пор. Что делать со всем оставшимся балаганом, он не представлял — слишком много наваливалось. Дане становилось всё хуже: Руслан видел, как тот совсем загибался, теряя счёт своим трипам. Рыжий просто жил, потому что нужно было почему-то жить: он потерял надежду — так думал Рус. Рус вообще много что думал, особенно когда весь вид Данилы вопрошал его раз за разом: «как ты мог забыть?» Проблема в том, что Усачев никогда и не забывал: помнил каждый день, час, минуту — каждую секунду помнил о Мише, словившем передозировку в этой чертовой квартире под Новый год. Данила, казалось, вспоминал об этом в тревожных снах, крутя эту мысль, как заевшую станцию радио. Разве мог Руслан отпустить последнее связывающее звено восвояси? Нет, отнюдь, он словно наблюдал за ожившими самыми худшими качествами Кшиштовского, что убивали себя раз за разом, а после показывались на глаза Руса, виновато опуская глаза, спрашивая денег взаймы. «Видишь, что он с нами сделал?» Усачев видел, наверное, слишком много. Мишины совершенно неправильные взгляды на мальчишку, облизывающего нимфетного рыжего оборванца, в бреде повторяющего имя их друга. Был ли Кшиштовский вообще его другом после всего? Зачем он отдал на растерзание несчастного юношу, зачем заразил своими ядовитыми, проникающими под черепную коробку идеями? Почему оставил Спуна — почему оставил именно на плечи Руслана? Он правда похож на человека, что смог бы разделить это бремя потерявшегося в мире человека? Думал студент так довольно продолжительно, пока не увидел девушку Дани: он мог выбрать кого угодно, но отношения после произошедшего завязались только с той, что была практически копией Кшиштовского. Они случайно пересеклись, Данила очевидно не хотел его знакомить с Региной, но вынужденная неловкость сделала всё за парня. Те же пушистые брови, те же ямочки, почти та же щербатая улыбка — Руслан отводил взгляд, чувствуя подступающую тошноту волнения — комочки, попадающиеся в каше, слишком застревали в горле. Как будто Миша стоял рядом с ним и не было никаких десяти месяцев — всё напоминало о нём, разве что цвет глаз был слишком светлым. Данила гнил внутри от раздирающих чувств, уж кому как не Русу знать об этом, но с девушкой соседа нормально общаться почему-то не получалось. Внутри Поперечного бесконечный водоворот уныния и отчаяния, если в качестве своей пассии он выбрал именно такую девушку. Это неправильно, возможно, у юноши к ней вообще ничего не было — один образ да и только. Она навряд ли знала обо всём, что происходило с ее парнем, но студент все равно бы никогда не рассказал ей об этом. Миша погубил его даже будучи под землей, залезая в голову и не собираясь оттуда выбираться. Самое ужасное в этом то, что Руслан понимал его желание — он столько месяцев боролся с безответственным поступком Кшиштовского, что сам упал в бездну, чувствуя, как падал всё ниже. Это неправильно — нужно жить дальше, помнить, не забывать, но жить. Данила закапывался в это всё дальше и дальше, а Усачев прикладывал все силы к самоспасению. Миша в голове уже не мельтешил так, как раньше, но порядком надоедал ворчанием и своими ненужными советами ни к месту. Рус игнорировал вечно возникающий вопрос: «что он бы сделал?» — однако порой это было выше него.  — Я думаю, что Ваше подсознание пытается оказать Вам услугу. Оно хочет, чтобы Вы накопили негативное отношение к образу Михаила, чтобы Вам легче было двигать дальше, — звучал спокойно голос напротив.  — Я не совсем понимаю к чему Вы клоните, — Руслан смотрел куда-то сквозь мужчину. Слова были какими-то вязкими, тягучими, обдуманными. Когда он начал ходить к психотерапевту, уже и не помнил точно. Не хотел считать, сколько отдавал за это денег из своей стипендии и заработка фрилансом — просто надеялся, что так будет лучше для них всех. Его окружало столько людей, видеть его унылое выражение лица это сущее наказание, особенно, наверное, для замечательной Кати. Усачев считал, что Ример могла стать его шансом избавиться от унылости и бремени потери, которое он нес, раз за разом давая деньги Спунтеймеру. Во всём виноват Кшиштовский, так что если воспротивиться этому чувству? Разве нельзя жить в здоровых отношениях, не цепляясь за прошлое?  — Ну, таким экстравагантным образом оно пытается решить проблему, с которой Вы пришли ко мне.  — Не, ну а… с какой именно проблемой мы сюда пришли? — задумчиво протянул Усачев.  — Нет-нет. Вы пришли, Руслан. Вы — один. Руслан перевел взгляд на психотерапевта, сидящего в кресле. Он оговорился? Видимо, заметив его недоумение, мужчина решил пояснить.  — На терапию ходите именно Вы, Руслан, а не Данила. Вы — два человека, и Вы, — он указал кончиком ручки на студента, — не обязаны отвечать за абсолютно чужого человека. Он — не ваше бремя, Данилу нужно отпустить. Михаил был близок вам обоим, однако, это же не означает, что он связывает людей неразделимо. У вас разные жизни, так не лучше ли проживать свою? И Руслан правда задумался, насколько он уплыл в обвинении Миши — насколько беспокоился за рыжее доставшееся ему недоразумение. Данила восторженно твердил, что все в порядке — бабочки сожрут его же изнутри, оставляя наружу внутренности, оставляя Регину без ничего. Но разве сам Усачев в этом виноват? Нет, конечно же, нет. Он просто пустил всё на самотёк, взглянув на Ример с другой стороны. Разве было бы логично отталкивать человека, так отчаянно желавшего спасти его? Нет. Рус же умный мальчик, знал, как лучше для них всех. Но Поперечного выгнать из квартиры так и не смог.