«Падай. Я тебя ловлю»

Declan Flynn & Brian Wayy – Ease My Pain Кастиэль нервно передернул плечами. Спуститься, в действительности, несложно. Безмерно сложно не упасть. С первой минуты, с первой секунды, как он снизошел на девятый круг, вынужден был сражаться. Много, кроваво. Буквально прорезать, прогрызать путь вперед. Убить, конечно, не способны, но способны причинять невыносимую, остервенелую боль – катализатор гнева. Девятый круг – ошеломляюще тошнотворное место, вряд ли во вселенной существует хуже. На дне геенны обретаются кошмарные создания, самые ужасные порождения ада. Настолько безжалостные, что перед ними меркнет свет Бога. И благодать почти бессильна. И неудивительно. Ступая по кромешной тьме, не осветить пути спичкой. Ангел слышит тяжелое дыхание за спиной, и едва успевает обернуться и вытянуть руку с клинком, насаживая на него атакующего пса. Видит, как тело охватывает сияние, как оно струится по венам, и демон сгорает, рассыпается прахом, который немедленно уносит горячим ветром. Ангел идет вперед, вглядываясь вдаль, осматривая каждый миллиметр пепла под ногами. Гремори где-то здесь, но где… На это и рассчитывает Аластар. Кастиэль может искать гремори, ходить кругами тысячелетия, и независимо от стараний не найти. Он обязан драться за свою и его жизни яростно, с лютым зверством. И постепенно он пропитается гнетущей, алеющей ненавистью и начнет стремительно падать. Ангел ощущал, как блеск благодати тускнеет, а в груди наливается, насыщается усталостью и обидой оскорбленной справедливости неистовое, исступленное негодование. Замечал, что бросается в схватку с нарастающим по гиперболе воодушевлением, получает от мести щемящее, томительное удовольствия. Цель. Он принуждал себя сконцентрироваться на причине, на истоках его нисхождения. Рисовал в памяти лик гремори до мельчайшей черточки: палую зелень радужки и маслянистую тьму истинного взора. Его скупые на ласку слова – заставлял себя воскрешать тончайший звук, вибрацию и тембр голосов – бархатистого баритона и грозного баса. Пылкие прикосновения, лишь мысль о которых вспыхивает румянцем на перепачканных копотью щеках. Ангел ощущал, что крылья тяжелеют от падающей с неба серы. Он хотел верить… надеялся, что это от серы. Кастиэль не имел права утратить свет. Не имел права бросить гремори в столь ужасающей пустыне. Не имел права позволить отвратительным безумным тварям пытать того, в ком заключался смысл бытия хранителя четверга! Взвилось фанатичное исступление. Жестоко опалило мерцающую в чаду сущность Господнего воина, причинило строгую хлесткую боль. Пока причинило. И мучения сдерживают ангела. Заставляют помнить, что гнев – и есть падение. — Гремори! — протяжно кричит ангел в серную вьюгу. Вдыхает полные легкие желтой едкой пыли и вновь кричит, выплескивая из себя режущие эмоции с отчаянным призывом. — Гремори! — но ответа нет. Со спины подкрадывается демон – огромный, неповоротливый, разожравшийся. Он на бегу, в атаке расчленяет какого-то несчастного, верещащего в агонии. Ангел, едва успев рассмотреть, с трудом сдерживается, чтобы не всхлипнуть, когда понимает – жертва не он. Ловко, используя подаренную Чертогами и веками войны гибкость, уворачивается от несущейся на него туши. Подсекает сухожилия, роняя парализованную жертву на землю. Отбивается от верхних лап. Сражается изящно и красиво, хотя сил меньше и меньше, а злоба налипает летящим лавиной снежным комом. И вырывается из груди торжествующий, победный клич, когда поверженный враг падает, рассыпаясь тленом. Хохот, полный искреннего, неподдельного ликования. С каждым уничтоженным падшим он смеется громче. С каждой победой – смелее и триумфальнее. Он ступает по девятому кругу, проклятому самим милосердным Богом, как завоеватель. Командующий карающем гарнизоном на зачистке, уничтожающий любое препятствие на своем пути. Он надменен, горд и бесстрашен. И смрад серы, забивающий глотку до удушья, теперь не кажется таким отвратным и токсичным. Напротив, что-то манящее, неуловимо особенное присутствует в её оглушающем, опьяняющем аромате. Серый прессованный пепел привычен и органичен – так нелепо смотрелась бы зеленая, чистая и сочная трава. А голубовато-белое сияние, блекнущее после сражения, мешает неровным, раздражающим мерцанием – пустыню видно и так. Слух многократно острее. Мелодичные переливы колокольчиков глохнут в теноре, уступая тональность внушительному вибрирующему басу. Широкая, властная поступь. Хозяйская, авторитетная. Огромные неуклюжие, медлительные, тупые монстры, по какому-то недоразумению называемые демонами, естественные обитатели дна геенны, не опаснее человека. Куда им – тягаться с воином, избивавшим младенцев в Египте, обрушившим камни и пламень на Содом и Гоморру. С серафимом, ведшим гарнизоны еще на битву с Люцифером. Преисподняя. Девятый круг. Театр абсурда. Сюрреалистичная мазня шизофреника-Дали с гротескными тварями. И посреди сцены холодящие рассудок декорации. Чистое, практически ровное пространство, окруженное невысоким забором, сложенным из берцовых костей. Вздымается к псевдонебу неровный грязный свет от заливающей пепел скверны. Чистое пламя геенны. Убийственное для Кастиэля, мгновенно вспомнившего, что он до сих пор ангел. А за озером беснующегося сатанинскими всполохами огня – гремори. Висит на наскоро состряпанном из скелетов кресте. Распят. Изорван. Истерзан. Затравлен. Его вессель – тот самый, в котором он себя запер. Он похож на смятый, истекающий концентратом страданий комок мяса. Вскрытые мускулы, раздробленные суставы, вывороченные наружу ребра. Аластар не потрудился изгнать гремори – зачем?! Человеческая плоть в тысячи раз чувствительнее, чем иллюзорная. Ее можно изводить, пытать и тиранить с несоизмеримо большим успехом. Причиняя несоизмеримо больше мучений. — Гремори… — тихо, неуловимо, скорбно скулит ангел. Не замечает, что горько рыдает, давится спазмом. Большие, обрамленные густыми, слипшимися в стрелочки ресницами глаза – непередаваемо синие, выстуженные льдом истинного, неописуемого горя. Страха. И невыносимо смотреть на обыденную, рутинную здесь жестокость. Что они еще с ним делали?! Настолько больно, что обжигающие, едкие как кислота слезы брызжут из-под век, стекая по черным от копоти скулам к подбородку, омывая мраморную кожу от гнусной серы. Льются святым родником – единственная влага в этом кошмарном месте. Ангел, пошатываясь и качаясь, одурманенный тоской, забывший об опасности, растерявший заемную, чужую браваду и бесшабашную демоническую смелость, плетется, рассыпав крохи оставшихся сил. Бежит. Спотыкается об острые углы бесстрастного пепла. Сбивает ступни, сдирая их в кровь. И пусть геенна поджигает кожу, пусть она лопается и клочками падает на огонь. Пусть восхитительные, но безвозвратно потускневшие крылья дрожат и трескаются до спины. Пусть сущность ангела тает под безжалостными языками ядовитой, оскверненной стихии – ангел двигается вперед, к нему, и поползет, если придется, не отводя шокированного, слепого от изуверского садизма взгляда от тела на кресте. Бездвижного. Бездыханного. Нет ничего отныне, кроме гремори. Нет страха. Нет злобы. Нет ненависти. И нет боли… — А если бы ты мог, ушел бы? — тихо шепчет мелодичный тенор. Полноправная ночь, сообщница преступных намерений. Плоская крыша недостроенного небоскреба. Черно-лиловое небо усеяно чингилом звезд – крупных таких. Кажется, висят как на ниточках, протяни ладонь и схватишь. Неспящий мегаполис испещрен тропинками электричества, мигает неоновой рекламой, соблазняя спешащий развлечься народ. — Я ушел, — звучит густой баритон. — Видишь, я здесь, — и глаз не видно. И лица. Но он улыбается, однозначно. У него голос непередаваемо выразительный. Не перепутаешь. Искрящие эмоции в нем. Откровенные желания. — А… как бы ты жил? — с лукавством допытывается шепот. Легкий прохладный бриз с бухты подхватывает и приносит на верхний этаж аромат выпечки из кондитерской. Атмосфера наполняется запахом свежевыпеченных французских булочек с хрустящей корочкой. — С тобой, — говорит так, словно это прописная истина, аксиома и константа во всех возможных параллельных мирах. Словно удивляется непониманию очевидности заданного вопроса и причине вопроса тоже удивляется. — А если бы не было меня? — настаивает шепот. — Без тебя я бы не жил, — сквозь длинный, тягостный выдох сигареты отвечает баритон. Руки сжимаются кольцом вокруг тонкой талии. На сорок четвертом под пентхаусы безмолвие – где-то внизу, в городе, слышны нервные гудки клаксонов. Суетная, беспечная жизнь. Дробные шаги жителей. Интимный шорох резины об асфальт. А они стоят на крыше вечности, под темно-фиолетовым небом, считая звезды. Сколько их… Много. Времени мало. И диктующий им расписание бытности цейтнот ощущается в их коротких, емких беседах, где любое слово – глубочайший намек, двусмысленность и искренность одномоментно. В смелых, страстно-испуганных объятиях. В настоящих, без притворства и лицемерия поцелуях, безнадежных и потому торопливых. Вдохнуть глубже, только бы успеть. Поймать ускользающую на ветру шелковую ленту хотя бы за самый кончик. Хотя бы прикоснуться… И душераздирающая любовь, безжалостная, жестокая. Внезапная, как убийца из-за угла.* Ранящая флегматично, как финский нож. Болезненная. Они не обнимают друг друга. Они друг за друга держатся, готовясь к шагу в бездну. — Гремори! — Кастиэль в смятении тянется притронуться, но каждый миллиметр кожи изуродован. Осторожно, подушечками пальцев по голеням к раздробленным коленям. Гремори распят. От ладоней до плеч вколочены обломки выщербленных костей. Прочно. Не извлечь, не искалечив еще безнадежнее. Он нежно прикладывает трясущиеся от паники кисти к бедрам и чувствует, как по ним стекают вязкие липкие струи, пахнущие пряно и так резко, что даже перебивает вонь серы. Проржавевшее железо, намоченное ливнем – запах столь сильный, что на языке вспыхивает металлический привкус. И Кастиэль начинает осознавать свое бессилие. Гремори не отвечает. Ангел слышит его пульс и поверхностное, еле уловимое дыхание. Усыпанная короткими пшеничного оттенка прядями голова безвольно висит. Глаза открыты, и в них, в глубине поблекшей зелени, точно мелькает жизнь… Но не здесь. Гремори запер себя. Медленно, день за днем в преисподней, теряя рассудок от иссушающей, неисчерпаемой, выворачивающей пытки и нестерпимого ледяного одиночества, методично отгораживался от издевательств и разлуки. Заперся в маленьком светлом мирке на двоих – где-то, где он видел счастье в кобальтовой сини, где-то, где лучился счастьем сам. Гремори жив… Но все равно уже мертв. И единственное, что осталось осиротевшему ангелу – теряя сознание, сползти по перекладине вниз и закрыть дрожащими руками, застывающими с кровью, залитое слезами лицо. Он опоздал. — Отец!!! — надрывно взывает он, выпихивая из горла застрявший ком тошноты, и истребляющая, запредельная, неистовая, уничтожающая неизлечимой отравой светлую сущность ангела мука исторгается из легких с безумным воплем. Содрогаются от горького крика огненные стены преисподней. — Отец… — глухо, утратив власть над собой, стонет он, но знает наверняка – его не услышат. Ангел, невидящим взглядом смотрит перед собой, оглушенный страшным пониманием. Необратимостью. Обреченностью. Опустошенностью. Ищет вслепую рядом, и, найдя, сжимает во влажной от крови кисти сияющий клинок. Улыбается. Поднимает вторую руку, укладывая ее на покрытую копотью, серой и алым лодыжку. Впитывает тактильный контакт, рвано вдыхает и вливает в прикосновение самую свою суть. Расточительно, не считая, отдает благодать – всю, что есть у серафима. Держит давно данное обещание… И, размахнувшись, впивает острие в грудь, вспарывая им катастрофичный замок. Там, где у весселя сердце, а у ангела гремори. И великолепные крылья, которыми больше некому любоваться, выгорают, оставляя отпечаток на перекладине. — Отец… — безразлично приветствует мелодичный, сорванный рыданием и горем тенор. — Ты звал, и я пришел, — поет голос. — Ты оказал мне честь. Но слишком поздно, мне уже нечего просить. — А если мог бы? — грохочущие, пугающие интонации заметно смягчаются. Повисла пауза. — Даруй нам в милосердии своем покой. — Ты молишь о забвении… Отвергаешь бытие. — Я утратил смысл и впал в отчаяние. Убил того, кто стойкостью духа и верой достоин райских пажитей. Того, кто век на дыбе провисел, меня оберегая. Он искупил свои деяния, а я… плохой сын. Отпусти нас. — И ты готов отречься от лика и даров моих в угоду падшему?! — Для меня он не был падшим. Я ему прощал. — И спустишься в геенну снова, зная, что можешь там остаться? Зная, что навлечешь на многих скорбь и беды? — Да. — Тогда иди. И помни, Кастиэль. Велел сынам своим я «не убий». Ты покусился на мое лучшее творение. И отныне пожнешь плоды своей дерзости. Не жалуйся. И не забывай. Темнота. Холод. Свет зажигалки. Гроб. Земля. Солнце. Плечо саднит. Дин Винчестер спасен… *Цитата