«Падай. Я тебя ловлю»

Вокруг лишь иллюзия. В действительности нет ни разламывающей на ошметки мяса дыбы, ни безжалостно, в насмешку выколотых глаз, ни раскаленного прута, проворачивающегося между третьим и пятым ребром. Нет лопнувшей от жара кожи. Нет оголенных скелетных костей. Тошнотворная галлюцинация. Делириум психоза. Внутренности, серпантином свитые на слое пепла, и вскипающая расплавленным металлом в венах кровь. И бурлящий маслом котел, превратившийся для него в регулярные омовения. И пылающий, потрескивающий у стоп костер – не более чем коварная химера. Обоняние улавливает родные ноты чадного дыма и едкой серы, потускневшие и опостылевшие теперь. Не потому что он из палача превратился в жертву. Ароматы и привкусы серы и дыма не милы, потому что он познал в сравнении – нет ничего восхитительнее запаха темных, угольно-черных волос. Несмелых, робких прикосновений. Кораллово-мягких, обветренных губ. Изящества и грации движений. Протяжных стонов и искренних всхлипов. Вымаливающих и требующих. Рук. Тела. Шепота, торопливого, испуганного, невнятного. Лишь святой облик непорочного ангела реален. А страдания – сатанинский морок. Боли не существует… — Он говорит? — спрашивает рыцарь ада, с презрением созерцая подобострастно склонившегося раба. — Нет, мой господин, — с неподдельным ужасом бормочет делорг и трепещет перед разгневанным хозяином. — Сбросить на девятый круг. Мастер кривится в бессильной злобе, стискивает когти в кулак. А делорг злорадно, с превосходством ухмыляется. Он занимается гремори чуть больше века, но так и не вытянул из него ни слова. Гремори вопит от пыток, надрывно, захлебываясь болью, воет и иногда рыдает – но упрямо молчит. Его не прельщают щедрые посулы. Не пугает чудовищно бесконечная смерть. Не страшат извращенные, гнусные, унизительные пытки. Он висит, безвольно опустив голову, и взгляд цвета палой зелени, если палач оставляет ему глаза, направлен вперед. Куда-то за пелену измерения, в вечность вселенной. В ведьмовской радужке мелькают отголоски неких мыслей, отражения неясных видений. Он искромсан, но жив физически. Душа его иссечена рубцами, но прочна, как алмаз. Многие порадовались шансу отточить навыки и выместить причиненные обиды на гремори. Многие потерпели неудачу. Все, кто брался. Даже – об этом говорить запрещено под страхом бессмертия – мастер Аластар. Он калечил витию, ученика, вцепившегося в кормящую длань, первым. Беспощадно. Остервенело. В полной уверенности, что сломает гремори и повторно, как сломал единожды. Терзал, непрестанно задавая лишь один вопрос. Тщетно. Рыцарь поклялся на скверне геенны, что вернет несчастному касту и даст крюк, позволит искупить предательство. И тогда вития, стойкий как мученик, в последний раз терпел пытки Аластара. Час за часом, день за днем, год за годом, не останавливаясь ни мгновение, над поверженным, некогда могущественным и безнаказанным гремори измывались и глумились самые отъявленные ублюдки преисподней, но тот хранил могильное безмолвие и смотрел сквозь палачей. Грезил наяву, предавался мечтам, в которые не сумел пробраться даже мастер. И ныне, отчаявшись сломать, гремори низвергают на девятый круг. Там его заморят обезумевшие, озверевшие, не подчиняющиеся ничему, кроме распирающей их неутолимой жажды насилия демоны, тысячелетиями не покидавшие геенну. Их единственное развлечение – садистические забавы. Там… гремори сам обезумеет. Он никогда оттуда не поднимется. — Пропусти меня, — требует ангел. — Кастиэль, ты нездоров, — снисходительно отказывает страж. Старается отделаться от сумасшедшего брата, как от досадной навязчивой проблемы. Не принимает всерьез. — Я отказываюсь способствовать твоему помешательству! — Если не впустишь, — прищуривается Кастиэль. — Разнесу ворота цитадели! Освобожу всех, кто там ждет. — Опомнись! — умоляет хранитель врат. — Ты не понимаешь, что творишь. Падешь, потеряешь крылья, станешь одним из них, — убеждал он, но ангел глух, а в руке угрожающе сверкнул клинок. — Если благодать не способна мне помочь, какой в ней смысл? — с горечью парирует он. — Ты падешь! — И буду рядом с ним. — Ты сошел с ума! — Ты повторяешься, Бальтазар. Прочь с дороги! Великая цитадель преисподней, проклятая дорога в геенну, вымощенная благими намерениями, жаждой власти, стяжательством, гордыней. Никто в здравом уме не ступит на сей безвозвратный путь. Однако ныне во врата добровольно входил ангел. Входил, отдавая себе отчет в том, что его там ждет, и без уверенности, что добьется цели. Понимая, что может не вернуться. Убежденный лишь в одном – поступает правильно. Ангел долго добирался сюда. Целый человеческий год он шел, спускался сквозь земную толщу, чтобы потом, покинув вессель, войти в пылающую, пропитанную серой, злобой и киноварью вотчину черноглазых. Братья наперебой отговаривали его. Пытались задержать, запереть, переубеждать, взывать к долгу, совести, привязанности к Отцу. Но он остался и останется глух. Ведь с того самого дня, как он поднялся с ложа, исцелившись от скверны пламени геенны, думал лишь о том, где находится гремори. Что с ним. Ангел знал – он еще не сломался, иначе Кастиэля давно нашли на земле и шантажом, манипуляциями или жизнью гремори заставили выполнить условия их чертова плана. Здесь никто не в силах убить ангела. Он лишь свет благодати, сгусток концентрированной энергии без оболочки, и печати бессильны. Здесь он падет, если пропустит ад в себя. Заменит кипенное сияние на угольный смрад. Ярость. Ненависть. Мщение. Он обратится в демона, крылья его покроются копотью и серой. И, наверное, так и случится. За год без гремори он истосковался в одиночестве, предавался отчаянию и стылой скорби, подточившим его слепую веру и непоколебимое великолепие Чертогов. По трещинам, проложенным унынием и безнадежностью, гниль геенны просочится в него, впитается, как ливень в потрескавшуюся землю саванны. Отравит. Но лучше так… чем жить и знать. Ждать!.. Надеяться на несбыточное чудо. Кастиэль решил сотворить собственное чудо или пасть так низко, чтобы достичь гремори, ибо понимал – никто ему не поможет. И вот – он тут. Гремори наверняка ударит его, когда увидит. Вновь обожжет его тем гневным, пронизывающим, испепеляющим взглядом. Вновь будет суров и жесток – как в их последний день, но это ерунда. Ангел блаженно улыбнулся. Что угодно. Только бы снять его с дыбы. Вывести под солнце, забрать из проклятого места, исцелить раны. И пусть хоть убьет потом… Ангел размеренно вышагивал по толстому слою пепла. Первый круг, тут обретаются только слабые, совсем не опасные для Кастиэля гасионы. Ангел отмахивался от них, как от мух, степенно направляясь к огромному светящемуся оранжево-алым провалу – дверь вниз. Жарко. Дым. Костры из живых, осознающих себя существом костей. Такая пытка, не самая изощренная, есть куда мучительнее. Демоны в принципе изобретательны и умны. Правда, им вместе взятым не сравниться с гремори. В его черных, как изначальная тьма глазах отражался острый, пытливый ум. И шутки его всегда были смешны. Ангел не мог взять в толк – как в гремори осталась человечность? На его облике сохранился отпечаток тысяч замученных и совращенных, но как личность он столь же сильно отличался от других падших, как, наверное, Кастиэль от братьев. Возможно, благодаря их патологической исключительности, оттолкнувшей их от себе подобных, ангел полюбил гремори? Возможно, благодаря их противоречивой тождественности, глубочайшим ущельем разделившей их, гремори полюбил ангела? Он так и не сказал… Ни разу. Не пожелал. Или не успел?!.. Жаль. Кастиэль до крика хотел бы видеть жутко-восхищающий лик и истинные антрацитовые глаза падшего, когда он признается: «я тебя люблю». Кастиэлю озвучить вспыхнувшие в каждой искре сути чувства оказалось совершенно несложно. Как только озвучиваешь в осмыслении, страх исчезает. Истаивают колебания. Бледнеет эго. Пусть он демон. Высший. Падший. Он способен на любовь. Странный гремори. Единственный. Он восторгался, любуясь крыльями Кастиэля. Кастиэль постарается сохранить их для Дина. Дэргал ничком валялся на толще острого прессованного пепла. В аду нет земли в привычном понимании – лишь пепел, со временем скатывающийся в непробиваемые слои и становящийся похожим на камни. Твердые, крошащие. На девятом круге, близком к ядру планеты, небо желтое от серы, воздух пахнет серой, и сверху, как снег, падает сера. Демон не мог подняться – палач не пожелал ему ни новой оболочки, ни исцеления. Не пожелал легкой смерти. И сейчас искалеченное, изломанное, изодранное тело не подчинялось гремори. Оно невыносимо страдало. Истошно рыдало. Умоляло. А демон заперся в изувеченном организме, затаился в молекулах, спрятался в мышцах. Он не ощущал, что его швырнуло на кромсающие камни. Не осязал, что ноги от бедра и до колена грызет чья-то хищная пасть. Он чувствовал теплое дыхание ангела у ключицы и застенчивые рисунки подушечками тонких музыкальных пальцев на груди. Гремори внушил сознанию – преисподняя лишь иллюзия. Химера всё, кроме Кастиэля. Остался с ним в убежище Тихуаны, вычеркнул из памяти, что кроме ласки и нежности существует неистовая боль. Привыкал тяжело, с трудом, прорывался сквозь сопротивление нервной системы. И сначала палачи с успехом заставляли его стонать и рыдать. Сейчас… уже не нужны слезы. И голос не нужен. Ангел постоянно c ним. Он рядом. Он шепчет «люблю». Сам гремори так и не смог признаться. Он не пробовал искренних эмоций и честных слов. И говорил их только в сарказм. Никогда не верил во вложенный в них смысл, выворачивал их наизнанку так, как теперь его выворачивает адский пес. Он глумился над теми, кто принимал его искусно нанизанную ложь за чистую монету, как теперь громко глумится демон, сажая растерзанный кусок фарша на кол. Гремори убил страдания и не помнит муки. Помнит, как позволял себе насмехаться над настолько святым и вечным, и оттого стыдно. Больше не насмехается. Он повторяет. Рефреном через реверс, одно и то же, раз за разом – любит. Мгновенно полюбил. Не сумел не полюбить. Твердит, как песню, как заклинание, как молитву, стремясь ныне сказать то, что не успел тогда. — Мастер!.. — успевает крикнуть делорг, прежде чем рассыпаться прахом по ветру. Ангел переступает через кучку пепла, прикрывает на мгновение веки. Тает сатанинский морок. Больше нет двери. И стен. И комнаты. Они висят в пустоте, а вокруг кричат души и пылает неистовое пламя преисподней. — Пришел, — с досадой шипит демон. Огромные, широкие перепончатые крылья. Оскаленная пасть, полная клыков. По хребту, увенчивая позвонки, нисходят шипы. Когтистые лапы. Дракон, тысячелетний, могущественный, кровожадный. Нагоняющий панический трепет. Заставляющий цепенеть лишь видом. Ужасающий, но не для ангела, который носит в груди куда более ужасающие тени. — Пришел, — отвечает Кастиэль. — Отдай мне гремори. — Не могу, — дракон сверкает глазами и растягивает жесткую кожу морды в омерзительной мимике – гадливо, торжествующе улыбается. — Я сбросил его. На девятый круг. — Я выведу его. — Скорее, ты падешь там, — рокочет рыцарь. — Не паду. — Покровитель четверга… — вытянутые ноздри твари выпустили струйки смрада. — Я удивлён тем, что ты жаждешь вручить нам то, что твой… гремори столь отчаянно защищал. — Аластар, — едко скривился Кастиэль, вынуждая себя сохранять невозмутимость. — С возрастом ты стал болтлив. Впусти меня. — Добро пожаловать… Птенчик. За взмах черных ресниц небо стало свинцово желтым. Смердело серой. И с неба, как снег, падала сера.