И все-таки Майкл

      Неделя пролетает в хлопотах и изматывающей, подспудной тревоге. Я распихиваю по воображаемым клеточкам своего расписания (надо купить ежедневник!) сразу шесть репетиций, запись к детскому стоматологу и плановый визит к педиатру. А Майкл предусмотрительно поручает подготовку школьной благотворительной ярмарки, намеченной, оказывается, уже на эту пятницу, кому-то другому. Не знаю, делает он это из опасения, что я не успею, или же из-за объявленного мне бойкота. Честно говоря, мне плевать — все равно сейчас я полжизни провожу в образе калеки Билли, а все остальное время со страхом жду новостей из Службы защиты детей. И меньше всего хочу думать о кознях Веры Вудвилл и ее кашемировой свиты.       Но пирог к ярмарке испечь все-таки придется.       В пятницу отпрашиваюсь с репетиции и еду в школу. В зале, где торгуют выпечкой, не протолкнуться, в воздухе стоит сладкий запах ванили, на столах высятся горы маффинов, капкейков и прочей снеди. Бочком пробираюсь мимо Веры, успевая услышать, как она впаривает кому-то свои «органические кексы без соли, сахара и муки», и нахожу Джессику. На столе перед ней — поднос с печеньем, вырезанным в виде...       — Джесс, — говорю я сдавленным голосом, — это пенисы?       — И ты туда же? — она возмущенно фыркает. — Это свечи, рождественские свечи!       — В смысле? Это самые натуральные мужские члены, уж поверь мне, — я принюхиваюсь, — М-м-м... имбирные?       — Разуй глаза, Макэвой, — шипит Джессика, хватает с подноса печенье и тычет мне в лицо. — Вот эта длинная часть — свеча с пламенем на конце, а вот эти две штуки по бокам — елочные шары. Тут еще должна быть ветка сосны, но у меня не нашлось зеленой глазури. Ну, и может тесто оказалось слишком жидким и немного растеклось в духовке... Но это свечи, понял?       — Ладно-ладно, — я поднимаю ладони в жесте примирения. — Как скажешь.       Она поджимает губы, а я достаю из рюкзака форму с пирогом и разворачиваю фольгу. Испек я его сегодня ночью по рецепту, выданному «Гуглом», и чрезвычайно доволен собой, несмотря на то, что за это время пирог изрядно осел. Ставлю его на стол, и Джесс издает громкий смешок. М-да, вместе наши с ней кулинарные шедевры смотрятся еще более убого, чем по отдельности. Ну и ладно — зато в них хотя бы есть сахар и мука.       — Джессика, здравствуй, — к нам подходит Майкл. — Добрый день, мистер Макэвой.       Мы пожимаем друг другу руки — весьма официально. Потом Майкл переводит взгляд на наш стол и застывает.       — Джеймс! — шепчет он строго, и я буквально слышу, как в горле у него застревают куда более экспрессивные выражения. — Это твои... твое печенье?       — Нет, — говорю я злорадно. — Его Джесс испекла.       — Это свечи, — бурчит она в ответ. — И шарики.       — Шарики, — глухо повторяет Майкл, не отрывая глаз от подноса.       — Имбирные, — добавляю я.       — Я понял, — Майкл откашливается. — Ну что ж... прекрасное печенье, Джессика. Только знаешь... Может, свечки и шары будут отдельно? Так мы сможем... охватить больше покупателей.       — Как скажешь, — Джесс вздыхает и принимается разламывать каждое печенье пополам.       — Спасибо, — Майкл выразительно приподнимает брови и уходит к следующему столу.       Поломанное печенье и осевший пирог собирают не так много денег, как мы надеялись: за два часа у нас на двоих всего двенадцать фунтов, десять из которых — щедрый вклад Майкла. Тем не менее, мы торжественно сдаем их в школьную копилку, чтобы передать потом на лечение детишек... или помощь малообеспеченным семьям? Джесс убирает остатки выпечки, а я ищу глазами Майкла, но он, видимо, уже ушел в свой кабинет. Однако минут через пять от него приходит сообщение:       «Зайди ко мне, пожалуйста».       Я прошу Джессику присмотреть за Майки и лечу наверх. Секретарь в приемной, миссис Робинсон, настолько привыкла ко мне, что даже не поднимает головы от компьютера, когда я прохожу мимо нее.       Майкл стоит у окна в кабинете, и при виде его высокого силуэта на фоне наливающегося вечерней синевой неба у меня перехватывает дыхание. Встаю рядом, совсем близко, а потом неожиданно даже для себя делаю шаг вперед, поворачиваюсь и оказываюсь прямо перед ним. Чуть откидываю голову, и он не выдерживает — обхватывает меня, вжимается всем телом, целует...       Сзади раздается смущенное покашливание, и тут же пронзительный женский голос восклицает возмущенно:       — Мистер Фассбендер?!       Я отскакиваю от Майкла раньше, чем успеваю что-либо сообразить, и холодею: в центре кабинета стоит Вера Вудвилл с тарелкой печенья в руках, у двери за ее спиной маячит лицо Харрингтона из соцслужбы, а еще дальше, в полумраке приемной, изумленно застыла миссис Робинсон.       Комбо.       — Джеймс, ты забыл закрыть дверь? — невозмутимо спрашивает Майкл, по-прежнему глядя в окно.       — Да, — говорю я. — Не знал, что ты кого-то ждешь.       — Собственно, мистер Фассбендер ждал меня, — подает голос Харрингтон и аккуратно огибает миссис Вудвилл, которая по-прежнему стоит столбом. — Майкл, ты позволишь?       — Да, Сэм, конечно, — он указывает Харрингтону на стул. — Джеймс, присядь тоже, пожалуйста. Сэмюэль позвонил мне и сказал, что у него есть новости по твоему делу. Вот почему я тебя позвал.       — Вы знаете друг друга? — спрашиваю я.       — Да, мы учились вместе, — отвечает Майкл. — Помнишь, я говорил, что мой знакомый работает в Службе защиты? Это он и есть.       Я опускаюсь на свободный стул у окна, и тут Вера отмирает.       — Да что же это такое? — растерянно спрашивает она, переводя взгляд с меня на Майкла и обратно. — Вы двое? Вы?..       — Миссис Вудвилл, — голос у Майкла спокойный и усталый. — Вы что-то хотели?       — Я... — она поджимает губы, делает два шага вперед и тяжело ставит на стол тарелку с органическими кексами. — Я вам, вообще-то, выпечку принесла.       — Спасибо, — Майкл кивает. — Но сейчас у меня встреча с мистером Харрингтоном из Службы защиты детей. И, кстати, — именно насчет вашей жалобы. Безусловно, позже я расскажу вам о результатах нашего разговора, а теперь... Вы не оставите нас?       — Нет, — упрямо заявляет Вера. — Сначала объяснитесь! Что все это значит?       — О чем вы? — Майкл хмурится, и я вижу, с каким интересом Харрингтон смотрит на нас обоих.       — Вы прекрасно меня поняли, мистер Фассбендер, — Вудвилл вздергивает подбородок, голос ее крепнет. — Я о ваших... отношениях! Как вы вообще могли такое допустить? Это же безнравственно! Аморально! В конце концов, вы работаете с детьми!       — Мэм, вам не кажется, что вы сейчас несколько перегибаете палку, вмешиваясь в личную жизнь мистера Фассбендера? — перебивает ее Харрингтон, и теперь наступает мой черед смотреть на него с интересом. — Не думаю, что психике детей как-то угрожает факт отношений между директором школы и одним из родителей, даже если речь идет о каких-то публичных проявлениях чувств. И не забывайте, что в нашей стране гомофобия, мягко говоря, не поощряется...       Вудвилл резко поворачивается к Харрингтону:       — А вы бы вообще помолчали, мистер! Вы вместо того, чтобы защищать наших детей, поддерживаете подобное безобразие! Что еще за «публичные проявления чувств»? А если эти двое займутся сексом на детской площадке?       Невольно представляю себе наш с Майклом секс на горке перед школой или в домике на дереве и, не удержавшись, громко фыркаю. Зря — Вера тут же вспоминает о моем существовании.       — А вы? — шипит она. — Распутник! Бездарный актеришка! Алкоголик! Надо было на вас десять жалоб написать. Хотя... знаете, а я так и сделаю. Завалю все возможные ведомства заявлениями на вас, Фассбендер, на вашу мерзкую школу, и на вашего любовника! И про вас, Харрингтон, не забуду!       Вера выпрямляет спину, одергивает юбку и выходит из кабинета, громко и яростно стуча каблуками.       Минуту мы сидим молча: Харрингтон рассматривает свои ногти, я пялюсь в окно, а Майкл сидит за столом и вертит в пальцах карандаш. Скулы у него слегка покраснели — то ли от неловкости ситуации, то ли от гнева.       — Ну и склочная дамочка, — наконец говорит Харрингтон чуть ли не с восхищением. — Надо будет сказать своим, чтобы поменьше обращали на ее жалобы внимания.       — Ты же понимаешь, что она все равно найдет, кому настучать на «развратного директора школы», — Майкл швыряет карандаш на стол. — А тогда, скорее всего, снова всплывет и та история...       Он осекается, смотрит на меня. Я легонько пожимаю плечами — мол, ерунда, я все понимаю.       — А это не тот ли самый Джеймс? — вдруг спрашивает Харрингтон, бросая на меня полный любопытства взгляд.       — Тот самый, — я любезно скалю зубы. — Снова появился в жизни Фассбендера, чтобы разрушить ее к чертям.       Майкл смотрит на меня укоризненно, Сэмюэль же напротив — выглядит очень довольным.       — Что ж, удачи вам, парни, — он широко улыбается. — Ладно, а теперь к делу.       Лицо Харрингтона становится серьезнее некуда, и я чувствую, как сердце проваливается вниз, а затылок наливается тяжестью.       — В общем, мы закончили проверку. Я думаю, никаких проблем с тем, чтобы отклонить жалобу миссис Вудвилл, не возникнет, — Сэмюэль улыбается, а я резко выдыхаю от облегчения. — Правда, нарисовалась проблема с тем, что мистер Макэвой несколько месяцев не был трудоустроен официально, но выписка с банковского счета подтвердила его доходы.       — Меня уже восстановили в театре, — бормочу я.       — А сегодняшние угрозы? — Майкл по-прежнему хмурится. — Возможные жалобы миссис Вудвилл как-то скажутся на жизни Джеймса и Майка?       Харрингтон в ответ лишь досадливо морщится:       — Уверен, что ваша миссис Вудвилл одумается. Максимум — направит жалобу в Школьный инспекторат. Но я не припомню, чтобы в правилах работы государственных учебных заведений что-то говорилось о сексуальных предпочтениях администрации этих самых заведений. Так что единственное, что она действительно может сделать — это перевести своего ребенка в другую школу.       — Наверное, это было бы лучшим выходом для всех, — соглашается Майкл. — Ну что ж, раз все вопросы улажены...       — Не все, — перебивает его Харрингтон. — Есть еще одно дело к вам, Джеймс, — он смотрит на меня, и я снова напрягаюсь. — Это касается вашей супруги.       В кабинете становится очень тихо, и я слышу, как за окном гомонят объевшиеся маффинов ученики «Дансфилда», которых родители старательно распихивают по машинам.       — Сложившаяся ситуация породила необходимость разобраться до конца в том, что случилось в вашей семье, — Харрингтон говорит казенными фразами, но весь его вид выражает неподдельное сочувствие. — Поэтому мы вынуждены отправить запрос в соответствующие органы, чтобы выяснить, где сейчас находится миссис Макэвой, и связаться с ней — по возможности, конечно. Если есть хоть один шанс на воссоединение семьи, мы обязаны его использовать...       Вся моя симпатия к нему немедленно улетучивается.       — Можете не продолжать, — я невольно повышаю голос. — Три года вам было плевать на нашу семью, плевать на то, что Майки рос без мамы, а сейчас, из-за жалобы какой-то стервы, вы вдруг решили, что это — ваша забота?       — Я вас прекрасно понимаю, Джеймс, — Харрингтон весьма мягок. — Но и вы меня поймите. Процедура поиска будет запущена, нравится вам это или нет. И дальнейшее развитие событий зависит уже не от меня. Могу пообещать одно: мы не станем передавать миссис Макэвой ваши контакты без вашего согласия.       — И на том спасибо, — ворчу я, кидая взгляд на Майкла. Тот смотрит на меня печально и строго, и я понимаю — мне не отвертеться.       Из школы мы с Майклом едем на разных машинах, но — одним маршрутом; кажется, проводить ночи вместе входит у нас в привычку. Правда, сегодня все по-другому: когда я выхожу из детской, Майкл ждет меня в спальне, на его ноутбуке открыт сайт того самого театра, в котором играет Эми. Телефон указан в правом верхнем углу — крупно, четко, чтоб уж наверняка.       — В Филадельфии сейчас пять часов вечера, — он смотрит на часы. — Скорее всего Эми в театре — на спектакле или репетиции.       — Знаю, — огрызаюсь я.       — Мне выйти? — тихо спрашивает Майкл.       — Не нужно.       Я набираю телефонный номер театра вместе с международным кодом страны и города, стараясь не пропустить ни одной цифры. Руки почти не трясутся. Минута — и на том конце провода раздаются длинные, далекие гудки.       — Хэлло? — голос женский, но это не она.       Мне становится жарко, я отворачиваюсь к окну, чтобы Майкл не видел выражения моего лица.       — Добрый вечер. Я могу побеседовать с Эми?       — С кем?       Перевожу дух. В голове стучит и бьется в виски подлая, обнадеживающая мысль, что моя жена уволилась из этого театра и не оставила им своих контактов.       — Эми, — повторяю я упрямо. — Это одна из ваших актрис.       — А-а-а, Эмили? — голос оживляется. — Сейчас позову. А кто ее спрашивает?       — Муж, — отвечаю я сипло.       В трубке повисает глубокое молчание, потом я слышу торопливые шаги, негромкий обмен репликами, шуршание и...       — Джеймс?       Я набираю полную грудь воздуха.       — Эми...       Говорить — сложно, будто кто-то наждаком прошелся по горлу. И тут она вдруг начинает плакать, и плачет, и плачет, и никак не может остановиться, а я не знаю, что сказать, чтобы успокоить ее.       — Джеймс, — всхлипывает она. — Господи, Джеймс!       И даже по тому, как Эми произносит мое имя, я слышу очень ясно, что голос у нее изменился, стал незнакомым и чужим.       Майкл все-таки выходит, и, когда я заканчиваю разговор, он сидит за столом на кухне и читает какую-то книгу с телефона. Я лезу в холодильник, достаю початую бутылку с вином, свинчиваю пробку и в последний момент одергиваю себя, чтобы не присосаться прямо к горлышку.       — Тебе налить? — спрашиваю я.       Майкл кивает, и я тянусь за бокалами. Сажусь напротив. Он смотрит на меня с тревогой и ожиданием.       — В общем, перед уходом Эми оставила два письма, — я старательно избегаю его взгляда. — Мне и Майки. Она положила их на тумбочку в прихожей, куда мы обычно кладем ключи. Мы должны были заметить их сразу же, как вернемся с катка.       — Но вы их не видели.       — Не видели, — я говорю очень медленно, каждое слово застревает в глотке. — Наверное, Майки, как обычно, бросил свою шапку перед зеркалом, и письма провалились в щель между стеной и тумбочкой. Я... не фанат уборки, как ты мог заметить. Так что они до сих пор должны лежать там.       Минуту или две мы молчим.       — Мы найдем их, — он не спрашивает, а утверждает, и я даже возразить ему не могу, хотя мне страшно до чертиков и отчаянно не хочется идти в прихожую. Но Майкл допивает вино, решительно встает, и я плетусь за ним.       Он отодвигает тумбочку и, конечно же, письма там — в посеревших от пыли конвертах. Одно адресовано мне, а второе Майки — с припиской, что я могу отдать его сыну, когда решу, что он достаточно взрослый для этого. Я смотрю на конверты и борюсь с желанием разорвать их на кусочки и смыть в унитаз.       — Читай, — тихо, но настойчиво говорит Майкл. — Я буду на кухне.       И я читаю — прямо там, на полу в прихожей, под тусклым светом, и с каждым словом погружаюсь все глубже в пронизанные болью, страхом и стыдом воспоминания трехлетней давности.       ***       «Джеймс. Я делаю самую жуткую вещь на свете сейчас. Может, когда-нибудь ты все поймешь, но ты точно не простишь меня, я знаю. И все-таки я хочу объяснить.       Речь не о том, что у тебя появился любовник. Он тут вообще не при чем. Это касается только меня и Майки.       Я не мать. И никогда ею не была. У меня ничего не получилось. Я люблю Майки всем сердцем, но я не могу больше быть его мамой, иначе это убьет меня.       Я схожу с ума. Знаешь, каково это — жить в постоянном страхе за чью-то жизнь? Ты скажешь, это нормально: все родители боятся, что с их детьми что-то случится. Я скажу: это невыносимо. Это больше чем невыносимо, Джеймс. Каждый день, каждую минуту я думаю о том, что потеряю своего ребенка. Что однажды проснусь и пойму, что он не дышит. Что очередная температура и сыпь окажутся не просто температурой и сыпью. Что какой-нибудь пьяный мудак проедет на красный как раз в тот момент, когда Майки будет переходить дорогу. Да все что угодно может случиться.       И случается — ежесекундно — в моей голове.       Знаешь, каково это — когда твой ребенок болеет? Ты скажешь: знаю. Я скажу: ничего ты не знаешь. Ты звонишь с работы, интересуясь, не стало ли ему лучше, ты ходишь в аптеку и возишь нас к доктору, ты встаешь ночью, чтобы покараулить у его кровати, но потом ты возвращаешься к своей обычной жизни, ты переключаешься и живешь.       А я не живу. Я раз за разом хороню собственного ребенка.       Ты смотришь на него и видишь только его. Я смотрю — и вижу родинки, каждая из которых может оказаться бомбой с часовым механизмом, или странные синяки, возникшие словно из ниоткуда. Когда он жалуется на беспричинную боль в ноге, ты улыбаешься и бодро говоришь: ничего, это просто ножки растут! И забываешь об этом через минуту. Я же бегу гуглить симптомы остеосаркомы, потому что читала когда-то историю девочки, у которой все началось именно с болей в ногах.       Я живу в аду, Джеймс. Мысль о том, что мой ребенок может умереть, всегда со мной.       Ты помнишь больничные коридоры, помнишь бесконечные анализы, процедуры, лекарства, осмотры? Ему не было и года, и мы лежали в инфекционном отделении, и эти коридоры с тех пор постоянно в моих снах. Да, в тех самых, где врачи говорят, что Майки больше нет. Я рассказывала тебе о них. Ты отмахивался: пустое, это просто стресс, с нашим сыном ничего дурного не случится. А я, когда видела других мам, которые выглядели такими безмятежными, такими счастливыми, едва сдерживала желание подойти к ним и заорать: «Вы что, не понимаете? Вы не видите, до чего ваш ребенок хрупкий? Как вы можете вообще улыбаться?».       Потом я выявила закономерность. Майки заболевал в те моменты, когда я позволяла себе наконец-то расслабиться. Я занималась с тобой любовью, мы пили вино, я встречалась с подругами и ходила в театр. Теряла бдительность. И в тот момент, когда я была на пике нормальной, счастливой жизни, когда была наиболее уязвимой — меня как будто с размаху били в живот. Мы просыпались с тобой среди ночи от плача — Майки жаловался на головную боль, и я уже знала: это поднялась температура. Или вечером нашего сына вдруг выворачивало наизнанку, и всю ночь его рвало, снова и снова, и к утру, в смятении и ужасе, я молилась кому-то там, наверху: господи, я избавлюсь от всего, что радует, от всех своих слабостей, только пусть он выздоровеет, пусть ему станет лучше...       Может, именно поэтому и появился тот мужчина, ведь я наказывала себя, отказываясь от секса с тобой. Я боялась, что за удовольствием неизбежно последует наказание.       Я думала, что справлюсь. Правда. Но когда поймала себя на мысли, что выбираю в нашем семейном альбоме фотографию на надгробие сына, я сломалась, Джеймс. Я не могу больше так. Я не хочу терять его снова и снова в своей голове, я готова потерять его один раз — по-настоящему. Потерять, оплакать и забыть.       Да, я дьявол, я хуже дьявола. Ты же, несмотря ни на что, хороший отец, Джеймс. Ты великолепный отец. Добрый. Сильный. Спокойный. И если что-то случится, ты решишь проблему и не сойдешь при этом с ума.       Прощай».       С кухни доносятся какие-то звуки. Кажется, Майкл заваривает чай. Наверное, он как моя бабушка — уверен, что любые неприятности можно пережить, крепко вцепившись в ручку фарфорового чайника, как в спасательный круг, а если у тебя есть молоко, или сливки, или лимон, нарезанный прозрачными желтыми полумесяцами, то и горевать не о чем...       Господи, Майкл? Это правда он? Так странно возвращаться в реальность, где он хлопает дверцами буфета и звенит посудой на моей кухне, хотя буквально только что на его месте была Эми. Я трясу головой, как лошадь, отгоняющая жирного злого слепня, пелена в голове рассеивается, и я чувствую, что могу встать.       Встаю. Кладу письма обратно на тумбочку. Машинально отряхиваю ладони и иду в ванную, где с размаху сую голову под холодную воду — я слышал, это помогает. На кухню я возвращаюсь мокрый, но относительно спокойный — по крайней мере, руки больше не трясутся. Сую Майклу письмо, и он, умница, даже не думает возражать, а послушно разворачивает его. Дочитав, поднимает глаза и смотрит мне в лицо — с жалостью и сочувствием.       — Ей просто нужен был хороший психотерапевт, — говорит он. — У твоей жены была депрессия. Ты тут не при чем. Ты виноват лишь в том, что не помог ей, не заметил вовремя, что с ней творится...       И словно последние кусочки мозаики встают на свои места, и паззл складывается, обнажая болезненное, набухшее от черной крови нутро нашей неудавшейся семьи. Я вспоминаю, как все стало меняться.       ***       Наверное, это началось как раз после первого дня рождения Майки и его первой болезни. Даже когда он окончательно выздоровел, Эми не могла успокоиться: она вскакивала к нему по несколько раз за ночь — проверить, не поднялась ли снова температура, а иногда оставалась с ним до утра, караулила. Я не вмешивался — думал, для нее так лучше. Но потом было еще несколько эпизодов, на которые я не обратил внимания.       Например, с подгузником.       Тем вечером я пришел домой усталый и злой. В «Пилигриме» не клеилось: я не мог договориться с режиссером о том, как именно следует играть сцену примирения, и к концу дня от бесконечных споров у меня разболелась голова.       В квартире было темно. Эми сидела у окна в нашей спальне, а Майки — ему тогда было года полтора — спал у нее на руках. Рядом стояла бутылочка с остывшей смесью.       — Эй, — позвал я тихонько и сделал шаг к ней. — У тебя все хорошо?       Эми резко обернулась. Майки заворочался и заворчал, но не проснулся.       — Джеймс, у него диабет, — сказала Эми шепотом.       Мне показалось, я ослышался.       — Что у него? — переспросил я.       — Сахарный диабет. Первого типа, — глаза ее блестели. — Знаешь, у него изо рта пахнет резко так. И он много пьет. Я проверила его мочу — там глюкоза повышена...       — Стоп. Как ты ее проверила? Вы ездили в больницу?       — Нет. Я прочитала, что есть простой способ. Можно взять использованный подгузник, намочить руку и проверить — липкая она или нет...       — И что? — мне казалось, я в каком-то дурном сне. — Липкая?       — Вроде бы да... я ее еще попробовала на вкус, чтобы убедиться, но не поняла точно.       Не сказав больше ни слова, я вышел из спальни. На кухне отыскал десяток яиц и остатки молока, соорудил из этого омлет. Пока взбивал тягучую желтую смесь, немного успокоился. Вернулся в комнату. Эми сидела в той же позе и так же смотрела в окно. Я забрал Майки, отнес его в детскую. Потом чуть ли не за руку отвел свою жену на кухню и усадил за стол.       — С нашим сыном все в порядке, — сказал я твердо. — Никакого диабета у него нет. А теперь ешь.       Ночью я слышал, как она вставала и бродила по квартире — из детской в ванную и потом на кухню, оттуда тянуло холодом и табачным дымом. А в семь утра хлопнула входная дверь: Эми взяла Майки и куда-то ушла с ним. Вернулись они часа через три. Эми сказала, что они гуляли в парке. Она казалась веселой и вполне спокойной: раздела Майки, упорхнула на кухню и принялась готовить блинчики.       Позже, собираясь на работу, я обратил внимание на ярко-желтый лист бумаги. Он торчал у Эми из сумки, которую она оставила в прихожей. Это оказался бланк из ближайшей лаборатории с результатами экспресс-анализа крови на сахар. Анализы были нормальными.       ***       Мы засиживаемся допоздна, приканчиваем бутылку вина и открываем еще одну.       — Вы с Эми о чем-то договорились? — спрашивает Майкл.       — Да. Она попросила прочитать письмо и позвонить ей завтра — если я захочу.       — И ты?..       — Не знаю, — от вина голова у меня немного кружится, и я блуждаю взглядом по столу, как будто бы ищу, за что ухватиться. — Скорее всего, да. Возможно, получится как-то ей помочь... Может быть, она сможет вернуться в Лондон. Все-таки Майки нужна мама.       — Вы будете жить вместе? — уточняет он.       Я смотрю на него, смотрю пристально, пытаясь увидеть... что? Ревность? Досаду? Но он спокоен и собран — как обычно.       — Понятия не имею, — я пожимаю плечами. — За эти три года я привык жить без нее. Но Майки... Не знаю, Майкл. Пока не знаю.       Он кивает, и больше мы ничего не обсуждаем, ни о чем не говорим — просто пьем.       Потом Майкл идет в ванную, а я проскальзываю в детскую. Ложусь на краешек кровати сына, и он, не просыпаясь, что-то сонно бормочет на неведомом мне языке. В комнате прохладно: мы экономим на отоплении, и даже под теплым одеялом меня знобит. Я пытаюсь представить себе, что чувствовала Эми, когда так же лежала рядом с Майки. Следила за тем, как он дышит? Вздрагивала каждый раз, как он кашлял? Притрагивалась то и дело губами к его лбу, чтобы проверить, не поднялась ли температура? Наверное, она так же смотрела в темноту сухими, воспаленными глазами и так же мерзла оттого, что у нас вечно нет денег.       Меня трясет.       Я натягиваю одеяло повыше, утыкаюсь носом в спину сына, обтянутую пижамой. Она пахнет стиральным порошком, и это успокаивает.       — Прости меня, — говорю я шепотом.       Негромко хлопает дверь ванной. В спальне щелкает выключатель, и желтая полоса света из коридора ложится на ковер в детской. Из соседней комнаты доносится шорох: кто-то привычным уже движением расправляет постель и раздевается сам, и через мгновение кровать с едва слышным скрипом прогибается под тяжестью чьего-то тела.       Я аккуратно целую Майки, встаю и выхожу из детской. Медленно иду в спальню. Я до конца не уверен, кого именно увижу там, на кровати, — Эми, вернувшуюся сегодня в нашу с сыном жизнь, или Майкла, который, кажется, никуда и не уходил все эти восемь лет.       Толкаю дверь, вхожу.       Волна облегчения, стыда, возбуждения накрывает меня с головой. Я делаю ровно три шага до кровати, ныряю туда, растягиваюсь рядом с ним и чувствую, как его рука обхватывает меня поперек живота.       Майкл.       Все-таки Майкл.