Кот-чиновник и полосатый дракон

Правление императора Ань-ди. Шестой год эры Дабао. Тяньцзин. Тигровая улица, городская усадьба торговца рисом Бао Цюя. Сяосюэ, маленькая потаскушка, иди скорей сюда! Хорошая киска, мягкая да гладкая, совсем как твоя хозяюшка. А вы, Лаоху и Хуэр [20], куда лезете не в свой черед, невежи? По правде сказать, у меня самого на душе кошки скребут. Вы-то не пропадете, вы звери не простые [21], да и матушку Пятую [22] в любом веселом доме примут как родную. А я для этих новых начальников — тля, раздавят и не приметят. Дескать, разбойников-даосов деньгами довольствовал. А как их было не довольствовать? У них прямой ход к самому наместнику! Попробуй, скажи что поперек — попадешь в подземную темницу, а то и так разделаются, домашним образом. Сколько в нашем «Союзе» [23] больших и сильных так пропало. И ничего поделать было нельзя: приносишь серебро — Ша Гункэ губы поджимает и говорит: поздно, раньше надо было думать. И ухмыляется, мерзавец! Одно утешение — и с ним покончили домашним образом. Небось теперь на том свете его быкоголовые демоны в нечистотах кипятят! Я уж подумывал перебраться в Ланьчжоу, под руку союза Цзянцзо, но как бросить все нажитое: и матушка, и супруга законная, чтоб ей мяса не есть, вина не пить [24], уродине костлявой, и наложницы, и детки! И вас, тигрятки, тоже на улицу не выгонишь. Разбаловались вы у меня на вольных хлебах… Лови, Хуэр! Любишь рыбку? А кто не любит? Даже настоятелев Баньлун [25] жрет просо да овощи только на людях. Еще и морду умильную состроит! А настоятель глаза закатит и восклицает: «Зверь преодолел свою природу и проникся состраданием ко всему живому: давно уже ест только постную пищу, причем телу его никакого ущерба!». Паломники дивятся, пожертвования текут рекой. А как простофили удалятся, Баньлун тут же к пруду, вытащит карпа и давай наворачивать. Уже поперек себя шире. Вот уж и вправду, блюдет обеты как настоящий монах! Ну, иди, иди сюда, Лаоху! Понимаешь, кто тебя кормит. Дай я тебя почешу за ушами. И ты, душечка моя Сяосюэ, не ревнуй: папочка и тебя погладит. Вот тебе твоя любимая утиная голова! Эх, и за что на наши головы такие напасти? Как радовались, когда Сянь-ван [26] сгинул! Уже не чаяли, как избавиться: сколько не жаловались в Цзиньлин, все как в воду камень! А с жалобщиками – домашним образом. Ша Гункэ как-то в пьяном виде проболтался: еще со старых времен остались у наместника в столице верные люди, вот и прикрывают. Так что у покоев Хуна-заклинателя [27], который от Лю [28] был приставлен, всегда стояла очередь на поклон с подношениями. Когда Ша зарезали, а Сянь-ван исчез неведомо куда, в Тяньцзине на рынке народ на радостях пел и плясал! И такая наступила благодать: новый наместник Жэнь-ван, даром что восьмой государев брат, ни во что не совался, сидел во дворце да вдыхал порошок бесконечной весны, а даосы при нем присмирели. Ну, это мы думали, что присмирели. Если бы мы знали, что затишье-то перед бурей! А потом буря и налетела. Кто ж думал, что Лю Бабаю хватит дерзости да наглости учинить мятеж против государя! Мы, конечно, ворота заперли, слуг вооружили и ополчение выставили. Может, зачтется… А может, и нет. Потому как, тигрятки мои милые, вышла всем бедам беда: свалился на нас имперский ревизор Лао Сеюань, да не один, а вместе с самим Линь-хоу. Не знаешь, кого больше бояться. У имперского ревизора при новом царствовании слава страшная: измену выкорчевывает с корнем, рушит столетние дубы. Куда ни приедет, головы чиновников летят десятками, а мелких людишек никто и не считает! А светлейший Линь-хоу еще страшнее. У этого и вовсе власть необъятная: во дворец вхож во всякое время, дает советы самому государю. И вот взор такого человека пал на Сяньчжоу. Как он прибыл, мы замерли, как отбыл на север — перевели дух. Оказалось, зря — это он ловушку устраивал на Лю Бабая и его овец. И теперь темницы набиты битком, палачи работают не покладая рук, из тюрьмы днем ли, ночью крики да стоны, да такие, что в окрестных домах глаз не сомкнут. Вот и мне не спится. Женушка любезная знай себе храпит в две завертки, наложницы поругались, угостились за вечерней трапезой вином, поиграли у Пятой в кости, да и разошлись по своим комнатам. Детей служанки насилу спать уложили, сами заснули, где упали. Матушка помолилась табличке отца и тоже удалилась почивать. И только я маюсь. Ластишься, Хуэр? Подлиза! И ведь знаю, что ласкаетесь, потому что кормлю, а все равно сердце тает. На, вот и тебе печеночки! И что эти женщины понимают? Супружница говорит: «Кто попал в беду — тому и ответ держать. Стоит ли вам, хозяин, так себя расстраивать?». Наложницы беззаботных дур из себя корчат, а сами небось приготовились в случае чего махнуть с узлом краденого добра через стену: кто в веселый дом, а кто и к бывшему полюбовнику. Не девками неразорванными я ведь их брал, все успели повидать заборы с переулками. Насилу хоть уговорил домашних ворота запереть и самим от греха подальше на улице не показываться. Но не будь я Бао Цюй, ежели не выберусь и из этой переделки! А то и в чиновники выйду и, как благородный, возьму себе прозвание: скажем, Куйсюань [29]. И вы по рангу дотянитесь до монастырских котов. Станете равны самому дядюшке Баньлуну! Только бы помогла милостивая Гуаньинь! Потому что к имперскому ревизору все-таки нашли ход. Снесся с письмоводителем Куем в столице, тот и отпиши: ревизор во внуках души не чает. Ну, и поднесли ему золоченый барабанчик, духами долголетия расписанный — загляденье! Для внука. А по случаю вручения подарка господин Баймынь из Ифэна пригласил к себе в городской особняк на дружескую трапезу. И я там был, удостоился приглашения. Еще бы: без меня бы они еще год судили и рядили, что делать, да как к имперскому ревизору подкатиться! Господин ревизор Лао прямо как небожитель — кажется, и по земле-то ногами не ступает, а наши богатеи все так на брюхах перед ним и ползают. А все ж видно, что и такой высокий чин — человек из мяса и костей. По-простому с желтым да белым рисом [30] к нему не сунешься — видать, играет по-крупному. Но приноровиться все-таки можно. Барабанчик-то взял — мол, вы еще пригодитесь для искоренения крамолы. А вот светлейший Линь-хоу — тот воистину страшен, аж язык к небу прилипает. Чжао Нюй, этот безмозглый южный купеческий сынок, летом рассказывал: светлейший хворает все время, с постели почти не встает, в гостях не бывает, а, словно дух домашнего очага, всегда знает, что у кого делается. Подарков он не берет, да и брал бы, что толку! Это господин ревизор старого закала, он попроще, а у этих молодых господ из столицы все не по-людски. Чем безумнее, тем им и лучше. Привыкли слитками золота в лягушек швырять! Да еще, ежели Чжао Нюй не соврал, у хоу вкусы самые изысканные: последняя служанка обучена на цине играть — вдруг захочется светлейшему хоу свежий цветочек сорвать, и какую ни возьмешь: чинно-благородно, обучена не хуже девиц из столичных зеленых беседок [31]. Да, это не Жэнь-ван! Тому поднесут тертый рог зверя-цилиня в серебряном ларчике, чтобы корешок крепче стоял, он и доволен. И понесло же его, такого хворого, под самую зиму к нам на север! А все ж таки не может быть, чтобы не было у Линь-хоу слабостей. Тоже человек из мяса и костей, к тому же еще и не стар. Только вот как про те слабости доведаться? Ближние люди хоу себя берегут, к ним не подступишься. Разве вот та девчонка деревенская, о которой два мужика в трактире у Лиловокаменных ворот орали, что возвысилась до служанки самой драгоценной княжны Му. Как же они ее называли? Пань… Пань какая-то… *** Две недели спустя. Сюда, сюда, тигрятки! Соскучились по хозяину? Держите, вот вам рыбка: тебе голова, тебе хвост, а тебе, моя потаскушечка, целая спинка! А разорались-то как! Не орите, папочка всех накормит, всем рыбки даст. Свеженькие карпы, из монастырского пруда. Настоятель прислал. Тоже перепугался насмерть: помнит последнюю имперскую ревизию монастырей! Это они нос дерут, пока все тихо до мирно. Забыть не могут, как родитель мой вокруг них в лавке увивался. А случись что, сразу: «Вся надежда на вас, почтеннейший Бао!». Я и сам знаю, что не дурак, только дело было уж больно непростое. Но хоть ваш хозяин и не Чжугэ Лян, а додумался-таки! И все благодаря вам, тигрятки мои славные! Держите еще рыбку. Лаоху, Хуэр! Не деритесь, всем хватит. Помните, я вас кормил и про раздолбая Нюя рассказывал? Ну, вот. Пошел спать, улегся, и не спится. Думал, уж не велеть ли растолкать Пятую — пусть потрудится, зря, что ли, на моих хлебах разъелась? И тут как ударило! Вспомнил, как Нюй рассказывал: живет у Линь-хоу маленький тигр, и тигру тому у него честь и почет. Даже оправляется тот будто бы не в саду в землю, а в серебряный таз! Тогда я посмеялся — купеческий сынок с Юга, соврет — недорого возьмет, а тут задумался. И пришла мне в голову мысль — самому страшно стало. А ежели позабыть про титулы да звания? Что тогда останется? А останется хворый человек, который завел себе кота. Так вот что я вам скажу, скотинки — ему этот зверь милее жен с наложницами! А значит, и подносить Линь-хоу надо кота! Как додумался — даже дыханье сперло. Кот-то нужен не простой: чтобы не дичился, от людей не прятался, нрава был благодушного и давал себя ласкать. И чтобы радовал взор, а не как ты, Лаоху, от старости весь облез! И не гонял бы мышей целыми днями, как ты, Хуэр. И ведь есть такой кот! Баньлун настоятелев — он только для того и просыпается, чтобы паломникам представление устроить. Или просто пожрать. Ну, или проучить кота из монастырских, чтобы знал свое место. Прямо хоу среди котов! Я с утра подхватился и в монастырь Вечного Блаженства. Настоятель как услышал, даже руками замахал. «Чтобы я Баньлуна, который мне как вернейший ученик — и светлейшему хоу! А сам с чем останусь? Кто порядок в котовьем стаде будет блюсти и паломников удивлять?». А я ему: «Почтенный отец-настоятель, выбирайте, что вам дороже — Баньлун или монастырь? Не ровен час, дойдет до имперского ревизора, как в монастыре тайно ввезенные с Запада товары прятали, да кое-кто из братии прямо в кельи певичек водил. А насчет винишка и говорить нечего: все грешны! [32] При нынешнем государе строго: велит закрыть монастырь как обитель пьянства, разврата и нерадения, и куда вы с братией и котами денетесь? А Баньлуну у светлейшего хоу будет хорошо, могу поклясться прямо тут пред частицей зуба Будды!». Дальше просто. Господин Баймынь, как про кота услыхал, даже охнул. Потом сказал: «Поднесем в корзине, на шелковой подушке, а корзину обобьем лебяжьим пухом и украсим красными бантами на счастье». На подношение меня не взяли — званием не вышел. Там господин Баймынь и прочие знатные господа, там настоятель — куда мне! Да я и не рвался: лишний раз на глаза Линь-хоу попадаться, только беду накликивать. Верно, тигрятки? Эй, только не засыпать! Понимаю, что от сытости в сон тянет, но дослушайте. Лаоху, не ворчи! Нечего обижаться, коли хозяин ногой подпихнул — как смеешь спать под хозяйские речи! Потому что все получилось! Корзину внесли, Баньлуна растолкали — он, лентяй, ухитрился и в повозке заснуть. Вылазит — и прямиком к жаровне. А у жаровни как раз светлейший хоу сидит в голубом шелку да белых соболях — на плечах подати с целого уезда. Бездымные благовония на «Тонущем в воде» [33] всю комнату пропитали. Господин Баймынь сутки потом халат не снимал, все нюхал: ему-то такие не по деньгам и не по чину Баньлун хоу обнюхал, головой потыкался и давай у жаровни устраиваться. Все хором: «Бессловесный зверь, а сразу начал выказывать преданность и покорность светлейшему хоу!». Светлейший изволил улыбнуться и дар принял! И милостиво заявил — на помещиках и купцах не держит вины, понимает, что принудили. Но ежели кто по своей воле с белыми овцами стакнулся — с тем расправа будет короткая. Господин Баймынь с аудиенции вернулся, чуть не летал! Даже соизволил поблагодарить «за удачную догадку». Догадку! Попробовал бы сам так догадаться! Сяосюэ, ты куда? Стой! Лаоху! Хуэр! Вы что? Ты кто такой? Откуда взялся? Кликну охрану, мои молодцы так отдубасят... Ты куда меня тянешь? Пусти! Су-гегэ? Какой такой «старший брат»! Ты, парень, никак, белого камня обожрался! Нет тут твоего зайца [34], проваливай! Пусти, говорю! Эй, Сунь, Ван! Уфф-м-м-с… *** Несколько часов спустя. …Ночной темноты в одиночестве труся, Свечи до рассвета порой не гасил я. Ждал с Юга желанного вестника-гуся, Но где его, к бесам, так долго носило! [35] Идите ко мне, мои тигрятки, хозяин вас погладит. Ну вот, Сяосюэ сразу и за сундук. У Пятой, что ли, успела еду стащить? Что смотришь — твой хозяин не рехнулся! Выпил слегка — так есть за что! Теперь все сяньчжоуские богатеи у меня в мошне. Матушке дай только Гуаньинь дожить до почетного титула [36]! А старшего сынка сговорю с дочкой самого господина Баймыня! Вот и молодцы, вот и умницы. Любите хозяина? И правильно любите — он у вас, хоть и не Лунную фею привел на пир к светлейшему хоу, а все ж по тонкой жердочке прошел и не свалился! Вот, держите: от самого хоу вам угощение принес. Кусок медвежьей лапы! Господин Чжэнь Пин разрешил: сказал, Баньлун за обе щеки наворачивает. Нравится? То-то! То ли еще будет. Дайте рассказать, как дело-то было. Схватил меня, значит, бешеный парнишка в синем. Теперь-то знаю, что это ближний человек хоу, звать Фэй Лю. А тогда только и было надежды, что милостивая Гуаньинь не оставит мое семейство попечением, а мне пошлет легкую смерть! Схватил и во дворец наместника. Там меня встречает еще один ближний человек… Ну, да вы его увидите: я уж с ним сговорился, что в гости придет на вас посмотреть, как вы встроем уживаетесь. Самому хоу невместно, а любопытно. Говорит — приказано купца Бао Цюя представить пред светлые очи. Я опять обмер: вид-то у меня! Халат домашний, волосы распущены. Хорошо еще, что я по домашности хожу в шелках, вышитых красными пионами и бабочками! А заколку мне господин Чжэнь Пин одолжил. Я, конечно, не упустил случая завязать знакомство, хоть от страха и мутило. Ладно. Вводят меня, значит, в покои самого: а там только Баньлун у жаровни нежится. На меня, сквернавец, глядит важно, словно чиновник в ямыне на деревенских мужиков: с чем явился? Вот как возвысился ваш почтенный дядюшка или кем он там вам приходится — старых знакомых уже не узнает. Я стою, соображаю, что дальше делать. И тут входят двое. Вижу, шествует: весь в белом дорогущем шелке и с веером — по нынешнему-то морозу! Неужто сам светлейший хоу? А за ним вроде как слуга в неприметном кафтане, штанах да сапогах. Пригляделся: сапожки из сяской оленьей кожи, кафтан из шелка дикого шелкопряда — за этакую неприметность груду золота отвалить надобно. Волосы собраны на военный манер, в простой хвост, а заколочка-то из белого нефрита! Из тех, что ежели найдут в доме – притянут за оскорбление величества. Ну, я и поклонился по всей форме. Господа засмеялись: мол, сразу нашел «схватившего нож» [37]. Тут я, признаюсь, перетрусил, чуть не обмочился. Хлыщ с веером куда-то усвистал. Хоу наклонился и Баньлуна на руки подхватывает. А в том, между прочим, весу никак не меньше полцзюня [38]. Вот тебе и хворый! И румянец у светлейшего хоу совсем как у пригожего юнца в персиковом возрасте. А лицо как из нефрита выточено. Сразу видно знатного господина, не нам, репе и редису [39], чета — облик наиблагороднейший! Баньлун заурчал угодливо, а потом ко мне спесивую морду поворачивает. А хоу говорит: — Поднимайся, Бао Цюй. Как додумался мне кота поднести? И я понял — врать нельзя. Докладываю: так и так, кот — зверь особый, к умственному сосредоточению склонный, прекрасный, как тигр, но не столь кровожадный и свирепый, иными словами, достойный подношения светлейшему хоу. Хоу изволил улыбнуться, я осмелел и бухнул: — Не смею, себя, ничтожного, равнять со светлейшим хоу, но кот ко всякой душе ход найдет. У самого трое. Хоу на мою дерзость отвечает: — Вижу, правду говорят, что умнее Бао Цюя в Тяньцзине человека нет. А скажи-ка мне, почтенный Бао… И такой допрос учинил, что я взмок. Все ему распиши да выложи. Отвечаю, а сам дивлюсь: хоу-то, похоже, в торговом деле смыслит не хуже меня. Наша-то знать и чиновники о торговле только то и ведают, что от нее бывает прибыль, с которой можно подати драть, да подарки требовать. А этот нет: он знает все поддельные мерки да слитки с недовесом, и как в мешках с рисом кое-что другое возят, сколько солдатам гарнизонным на лапу дают и как чиновников довольствуют. И даже что значат поздравления с праздниками! [40] А потом берет и делает предложение. Да такое, от которого невозможно отказаться. И незачем. Но про это — никому! Это наши со светлейшим хоу дела! Ежели получится — буду вас не уткой, а фазаном кормить! И ошейники вам заведу красной кожи, как на Баньлуне видал. С золотым бубенчиком! А супружница моя, дурища беспросветная, все пилила — зачем котов завел? За господами тянешься, все в благородные выбиться хочешь! И кто прав оказался? А пока все обдумать надо, разложить и увязать, как товар к отправке. Вот, к примеру, насчет того, что хоу хворает. Не похоже что-то. Конечно, не Сян Юй [41], но сила есть. То ли врут, то ли он сам всех за нос водил для чего-то. Сказал, собирается в горы… Ну, это вам незачем. А ближних своих людей хоу держит крепко. И не только страхом. Там девчонка ему чай принесла. Не шла – плыла, чай подавала – гнулась, словно ива. Обхождение столичное, а сама, сразу видно, наша, с Севера – круглолицая, крепенькая, лицо свежее как цветочек, хоть и в пудре. И еще видно: к хоу она со всей почтительностью, но чтобы бояться до обморока — такого нет. У господина Баймыня от одного взгляда у прислуги все из рук валится — оттого и нет порядка. А тут сам хоу, а девица показывает не страх, а сердечную преданность. Я больше боялся, чем она! И еще одно. Как выходил, наткнулся на чудо из-за гор – на Кошадаса. Я, конечно, веселый был – господин Чжэнь Пин чарочку поднес, и как не выпить за удачу? Но не настолько, чтобы не заметить, какой он мрачный да хмурый. Зачем это его к хоу звали? Я ведь с ним тоже дело имел. И вот что я вам скажу, тигрятки: никакой он не купец. Вот хоу, тот да — разбирается. Не хотел бы я с ним о цене рядиться! А этот: сколько запросил, столько и выложил. И о ценах не имеет понятия. Говорю, что «сладость от избытка» [42] ныне дешева — поверил! А я за горсть сушеной амлы с настоятеля да господина Баймыня с каждого по слиточку серебра взял. Нет, не купец он. Ну, ладно. Ластитесь, пока можете. Скоро некому вас будет медвежьей лапой полакомить — я отправляюсь в Чанъань!