— Прости и прощай, — проговаривает Хосок и пытается выжать из себя самую добрую и теплую улыбку — пускай она будет последним, что Юнги увидит в своей жизни. Это куда лучше, чем слезы и дрожащие руки. Выстрел оглушает, Юнги видит, как шевелятся губы Хосока, но не может расслышать ни слова. Пожирающая боль в районе сердца опустошает, выскабливая все до последней клеточки. Ноги не держат, Юнги видит, как колышутся макушки деревьев.
А потом все становится таким незначительным.
— Сокки, Сокки, — Джин тормошит его за плечо, Хосок поднимает тупой взгляд на Джина, — скажи, каково это? Каково это — убить самых близких тебе людей своими руками? — Хосок смотрит на свои руки, в порохе и крови.
— Но Чимин.
«Еще жив, он в машине, связанный, с повязкой на глазах. Ждет… меня»
— Я позаботился о нем.
— Что ты сделал? — Хосок смотрит не мигая на Джина, пожирая его одним только взглядом, а Джин делает пару шагов назад, не в силах справиться с братом.
— Ты так сейчас похож на отца, Сокки. Он всегда любил тебя больше, чем меня, и даже не пытался скрыть это от нас.
— А ты весь в мать, — медленно проговаривает Хосок, Джин не может оторвать взгляд — на его глазах Хосок и отец слились воедино. Джин всегда был хорошим мальчиком, теперь это все увидят.
— Я все вспомнил.
— О чем ты?
Отец для Джина всегда был кем-то вроде божества: таинственный, непогрешимый, благородный. Но в пророки он выбрал не его, Джину приходилось смотреть на них из-за темного угла, прятаться, чтобы его не нашли, и каждый раз выдумывать новые отговорки.
Дитя ненависти.
Дитя, рожденное от насилия.
Дитя, предзнаменовавшее смерть.
Иногда он думал, что лучше бы его мать сделала аборт, и не было бы ничего: ни этих презрительных взглядов, ни этой боли, ни жалости.
Но вопреки всему, его мать не стала делать аборт, она пыталась его любить, неумело, неловко. Но Джин всегда чувствовал себя лишним. А затем его мать встретила нового мужчину в своей жизни — так у него появился брат, Хосок.
Дитя, рожденное в любви и для любви.
Отец всегда делал вид, что у него только один сын, и это ранило еще больнее, чем насмешки. Это было обидно, горько и подло, пока не настал тот день. День его нового рождения.
Настоящий отец Джина вернулся.
Это было обычное осеннее утро, только-только начался сентябрь, погода стояла еще теплая. Отец провожал их до школы каждое утро, но два дня назад, в вечер пятницы, сломал себе ногу, пришлось наложить гипс.
— Ты боишься меня? — спросил Джин. Хосок, его младший брат, завертел головой из стороны в сторону, показывая, как глуп был вопрос Джина. Это было лучше, чем тысяча «нет».
Отец, наблюдавший за ними со внутреннего дворика, вздохнул. Все эти несколько лет он несправедливо относился к своему… старшему из сыновей. Мама впервые за несколько недель улыбнулась.
Им пришлось задержаться в школе дольше обычного. Джин остался дежурным, а Хосок остался рядом, помогать. Когда они возвращались домой, уже темнело. В комнате родителей не горел свет. Это было странно.
Дома стоял запах сырого мяса. Изнутри кухни доносились громкие чавкающие звуки. Джин вышел вперед, загородив собой брата, и взял маленькую ладошку в свою руку. Они медленно направились на кухню, чавканье прекратилось. Джин аккуратно приоткрыл дверь, все еще придерживая брата за руку.
Мужчине, сидевшему за столом, было лет пятьдесят, он был одет в неброский костюм коричневого цвета. Черные лакированные туфли. Пара выглядывающих шрамов на руке. Их взгляды встретились. Лицо с множеством морщинок. Что-то знакомое проскользнуло в этом грубом лице, и Джин понял, кто перед ним.
Как это понял и его
отец.
Джин боковым зрением увидел руку, почти вываливающуюся из кастрюли, в которой обычно мама варила суп. Тонкую, худую руку, очень похожую на руку его матери. Что-то сверкнуло Джину прямо в глаза. Мамино обручальное кольцо.
— Я — Джин, — произносит мальчишка, не давая Хосоку зайти в кухню и увидеть
ту кастрюлю. В голосе ни капли страха,
он усмехается, сидя за столом, — я знал, что этот день однажды настанет, — проговорил Джин и
он повернулся к нему с неподдельным интересом, — она все еще не стала твоей.
— Правильно, сынок, — раздался низкий хриплый голос, — только съеденной она смогла стать наконец сама собой.
Дальше Джин не запомнил, что случилось, события следующих дней смешались в одну быструю фотосъемку: вот они дома у соседки, кто-то вызвал полицию, их дом берут штурмом, но это все бесполезно. Полицейские задают им тысячу вопросов в минуту, даже вечно говорящий Хосок притих. Они сидят вместе, все так же держась за руки, и никто не решается оторвать их друг от друга. И когда кто-то рядом по рации говорит, что преступник еще не выявил ни одного требования, Джин отвечает:
— Он еще не успел поужинать.
— Кто поужинать? Чем? Ты видел его? — поток вопросов увеличивается, а Хосок начинает мелко дрожать и плакать совсем беззвучно.
Джин.
Он хочет счастья, но не знает, что это.
Он хочет быть любимым, но не умеет любить.
Он хочет жить обычной жизнью, но не понимает, как это.
Он ищет любви и понимания, но даже когда находит их, не может понять, что с ними надо делать.
— О чем ты? — Хосок усмехается и достает из внутреннего кармана пачку сигарет — красные мальборо, его сигареты. Щелчок зажигалки, Хосок затягивается и откидывает голову назад, выпуская тонкую струю дыма. Джин, который собирался убить его пару минут назад, Джин, в руках у которого его Ни, не посмеет и шага сделать в его сторону.
Хосок.
Он играл с голодным тигром в клетке, думая, что тот всего-лишь большой кот.
Он думал выиграть время этой дурацкой историей, но потерял больше, чем приобрел.
Он хотел сдержать, но вместо этого раздразнил лишь сильнее.
***
Намджун достает лист бумаги, сложенный вчетверо, из своего почтового ящика.
«Намджун, я был таким идиотом, решив, что знаю своего брата, что смогу если не остановить, то хотя бы выиграть для тебя время, которое тебе оказалось не нужно. Пожалуйста, Намджун, не дай нашим жертвам пропасть зря. Чимин и Юнги уже ждут меня.
Ты единственный у кого есть власть над ним.
Крепко обнимаю,
Хосок».
