Попробуй изменить мою жизнь

Утреннее солнце невыносимо печёт, губит истощенное тело безжалостными яркими лучами, нещадно стягивая кожу, покрытую плёнкой крови и засохшей грязи, выжигая приоткрытые блёкло-серые глаза. Ривай с трудом продолжает смотреть вверх, прямо на голубое небо, испещренное белыми пушными облаками, не обращая внимание на невыносимо ноющие мышцы во всём теле, на холодную, промозглую землю под спиной, и слезящийся от ослепляющего света взор. Дышать тоже трудно. Лёгкие словно забились дорожной пылью и оседающей серой тоской, а ещё сигаретным дымом, который, кажется, так и остался где-то в недрах его организма. Выжигает Ривая изнутри, не иначе. Леви ненавидит курить. Ненавидит этот отвратительно-горький запах дешёвого табака, и опадающий на тонкие пальцы тёплый пепел. Но, если перепадает возможность вставить никотиновую палочку между тонких губ и крепко затянуться, то он не упускает подвернувшегося момента. На войне сигареты очень ценятся. Наверное потому, что это один из немногих способов хоть немного расслабиться, и всего на пару жалких секунд почувствовать себя обычным человеком, который просто наслаждается своей бессмысленной, но спокойной жизнью. Ривай готов лежать так всю оставшуюся вечность, практически ничего невидящим взглядом прожигать голубое небо, и вдыхать прохладный воздух, с отвратительным, слегка ощутимым запахом пороха и смерти. Такие моменты — невероятная редкость. Они ценнее всех сигарет, которые люди изредка получают, ценнее даже тех, которые находят сами, подбирая у умерших вражеских солдат, или даже у своих, или купленные чертовски дорого у военных барыг — эти никотиновые палочки довольно хорошие. Они новые и не затхлые. Зажечь их гораздо проще, и самое главное — нет такого отвратительного привкуса горечи. Ценнее пайков, ценнее последней пули в пистолете, которая, возможно, спасёт тебе жизнь. Ривай искренне наслаждается. Он не замечает, что глаза словно подернулись тонкой плёнкой, а красные, полопавшиеся от беспощадного солнца, капилляры причудливыми лабиринтами заполнили белое пространство глазного яблока. Не замечает, что прозрачные слезы скапливаются в маленьких розовых уголках, и что горячие хрустальные дорожки скатываются вниз по грязным щекам. Леви даже не осознает, что он плачет. Его разум, кажется, окончательно поломался, и теперь для него такой эмоции больше не существует. Все злые слёзы, которые по собственной, контролируемой воле текли из глаз, исчезли после первого совершенного убийства. Навести дуло пистолета на безоружного вражеского солдата, который раненой, сломанной куклой валялся у стены дома, оказалось слишком сложно. Руки дрожали так, словно через его тело пропустили высоковольтный разряд тока, онемевшие пальцы не слушались, а чёрные маленькие зрачки нервно метались из стороны в сторону. Ривай боялся, что кожа, натянувшаяся на костяшках пальцев, пойдёт трещинами, лопнет от напряжения, оседая лоскутами на землю. Боялся, что ещё немного, и он просто выронит пистолет. Парень, с перепачканными алой жидкостью, сажей и грязью, блондинистыми волосами, где-то его ровесник, отталкиваясь от стены, с трудом встал на колени. Слёзы смешивались с густой кровью, текущей из глубокой ссадины над бровью, которая затекала мутными струйками в голубые глаза, очерчивая острую линию подбородка, срываясь на дощатый пол. Кровь отлично впитывается в древесину. Теперь Ривай знает об этом. Парень, словно не веря в то, что его жизнь висит на волоске, нервно трясёт головой, переводит сумасшедший взгляд с бледного лица Леви на дуло пистолета, наставленное на него, и начинает рыдать навзрыд. Громко всхлипывает, растирает дрожащими руками грязь и кровь по впалым щекам, и свистящим шёпотом умоляет не стрелять. Безумно твердит срывающимся на фальцет голосом одно и тоже: что расскажет всё, что знает, примкнёт к армии врага, поможет им… Теперь Ривай знает, что солдату нечего ему рассказывать. Он такая же пешка, расходный материал, игрушка, которая ничего не значит, как и сам Аккерман. Тогда не знал. Блондинистый парень начинает нести бессвязный бред про любимого омегу, про семью, и про то, что он не хочет умирать. Он не готов. Ривай слушает агонию отчаявшегося человека. Слёзы непроизвольно скапливаются в его глазах, слепят мутной пеленой, руки дрожат сильнее прежнего, но он просто не может… Не может не выполнить приказ — любое неповиновение равняется предательству. Задача их взвода — тотальная очистка захваченной территории, в плен омег или девушек, но и это не является обязательным условием, а зависит от выбора командира. Леви срывающимся голосом, ещё слышно шепчет: «прости, прости, прости». Смаргивает горячие слезы с чёрных ресниц, невероятным усилием заставляя себя навести дуло пистолета на чужую голову. Руки не подчиняются воли хозяина, здравомыслящая часть сознания бьётся раненой птицей в голове, грозясь проломить кости черепа, занемевший палец слишком медленно жмёт на курок — Ривай плохо отдаёт отчёт своим действиям. Он даже не уверен, что попадет в цель, и что исход будет летальным. — НЕТ, НЕ НАДО, УМОЛЯЮ! Выстрел. Жизнь покидает человеческое тело за доли секунды. Риваю кажется, что этот момент уже никогда не стереть из его памяти, он, словно едкие синие чернила, впитался в его кожу уродливыми кляксами. Отпечатался на внутренней стороне век. Теперь это его клеймо. Мозги отвратительными ошмётками разлетаются в разные стороны, пачкая стену. Тело солдата, постояв несколько секунд на коленях, словно священник перед иконой божией, падает вперёд, с глухим мерзким стуком ударяясь развороченной головой об деревянный пол. Кровь растекается в разные стороны. Ривай практически ничего не видит из-за пелены слёз. Удушливый металлический запах забирается в самые лёгкие. Его начинает тошнить. Желчь подкатывает по пищеводу, и, вперемешку со скудным завтраком, его рвёт прямо под собственные ноги. В ушах звенит оглушающей трелью крик солдата, и Ривай нервно трясёт головой, чтобы удостовериться, что он ещё не сошёл с ума. Аккерман больше не в состоянии находиться в этом доме. Он хватается рукой за стену, натыкаясь ладонью на что-то мягкое и отвратительно скользкое. Ошметки мозга. Рвёт ещё сильнее. Ривай больше не может стоять на ногах. Колени подгибаются, хочется сдохнуть прямо сейчас, чтобы это все наконец прекратилось. Он кашляет. Дышать нечем. Металлический запах крови буквально вытеснил весь кислород из его лёгких. — Грёбанные слабонервные новички, и нахрена вас отправили на зачистку. Сильная рука дёргает Ривая на себя, хватает за плечо, сжимая мозолистыми пальцами до боли, и выталкивает несопротивляющееся тело Леви из дома. — Да успокойся ты, Грег. Пусть «резвится» молодёжь. Ну и воняет же здесь. Прежде, чем дверь с тихим скрипом закрылась, Ривай отчётливо видит ужасающее творение рук своих. Внутри что-то ломается, без единой возможности это когда-нибудь починить. Очень громко. Может, это разорвалось его сердце? Сухой тёплый ветер бьёт в лицо, заставляя горячие слезы медленно сохнуть, нещадно стягивая кожу тонкой прозрачной плёнкой. Ривай смотрит на свои дрожащие руки, которые слишком чистые для того, кто только что убил человека. Он не может оторвать взгляд от своих кистей. Перед глазами уже плывут красные круги, а его лёгкие насквозь пропитались удушающим ароматом крови. Теперь это его новый кислород. Это конец его прежней жизни. *** Лежать долго не приходится. Над Риваем нависает тень, скрывая своим силуэтом палящий свет солнца. Уставшее тело, которое едва начало расслабляться, сразу же рефлекторно напряглось. Натянулось, словно тонкая струна, ещё немного, и сухожилия, болезненно тянущие под кожей, разорвутся от напряжения со звонким треском. А в голове пустота. Безмятежное спокойствие. Тело действует на инстинктах: дёргается, хочет сбежать, спастись от холодной могильной земли и сжирающих до костей червей, потому что боится физической боли, боится неизвестности, боится смерти. А разум спокоен, потому что кажется, что он уже давно мёртв. Леви переводит туманный взгляд на чужое лицо, смаргивает тёплые солёные капли с чёрных ресниц, и тонкие сухие губы изламываются в еле заметной усмешке. На него сверху вниз смотрят почти такие же пустые, только карие глаза. Глубокие, такие тёмные, Леви бы даже сказал слезливые из-за того, что капилляры всегда полопавшиеся, заполняющие кровавыми лабиринтами все пространство в белом глазном яблоке. От этого взгляд Эрда выглядит болезненным. Ривай слишком ясно видит, что глаза его друга гораздо живее, чем у него самого. Где-то на самом их дне теплится искорка надежды, что скоро все страдания закончатся. В глубине чёрного зрачка плещется пылающая любовь к близким людям, которые в данный момент находятся в безопасности, молятся и ждут его возвращения. А еще у Эрда, наверное, неиссякаемая вера в то, что чужая кровь, намертво впитавшаяся в их руки, однажды отмоется, наконец переставая напоминать им о том, кем они были и какие поступки совершили. Эта вера приносит больше боли, чем удар в солнечное сплетение. Но также беспощадно выбивает воздух из лёгких. Она уничтожает изнутри, сжирает по частям, впиваясь острыми зубами в плоть, и единственное, что Ривай чувствует — это то, насколько быстро гниёт его душа. Ривай, как бы сильно он этого не хотел, просто не может поверить в счастливый исход. Блондинистые волосы Эрда перепачканы засохшей кровью и грязью, губа разбита, а над бровью виднеется глубокая ссадина, отчего перед глазами Леви, отвратительным воспоминанием, всплывает лицо парня, который стал его первой жертвой. Этот солдат преследует его по пятам. — Как ты? — спрашивает Эрд, протягивая руку так, чтобы Ривай мог схватиться за неё даже в лежачем положении. — Нормально, — отвечает Леви, с трудом сглатывая густую слюну. Он хватает мозолистую, покрытую сажей ладонь Эрда, чувствуя исходящее от неё тепло. Приятно иногда осознавать, что около тебя находится не только вереница, состоящая из бесконечной череды холодных, изуродованных трупов. — Ты сам как? Голос Аккермана хриплый. Отчего-то в горле сильно першит. — Лучше некуда. Эрд пытается улыбнуться. Выходит не очень, но он хотя бы пытается. Леви не понимает, как Эрд умудряется сохранить в себе остатки человечности. Несмотря на ужасающие события, умудряется так нелепо шутить. Они медленно идут, шаркая подошвой ботинок по пыльной земле, к лагерю, откуда доносится тонкой, еле заметной струйкой сизый дым. Небо слишком ясное для такого дня. Погода словно специально вызывает такое заметное противоречие, чтобы внутри все болезненно щемило и отторгало. Кое-где все ещё горят дома. Пламя поднимается вверх, раздуваясь на ветру, а солнце светит ярко-ярко, слепит, выделяясь на голубом полотне вместе с белыми пушными облаками. Птицы громко щебечут, беззаботно летая из стороны в сторону, совершенно не обращая внимание на разруху на земле. Брошенные пятиэтажки глядят впалыми тёмными глазницами, провожая печальным взглядом идущих вперёд людей. Изуродованные трупы валяются прямо на дороге, а где-то поодаль отдельные части тела. Скоро придётся собирать мертвых людей в одну огромную отвратительную кучу, состоящую из своих и чужих — уже в принципе-то и неважно — чтобы сжечь. Леви словно этого всего не видит, просто не замечает. Это так иронично, ведь в первые дни в глаза бросались только такие детали, вызывая приступ рвоты и паники. Леви знает, что, если смотреть в лица умерших солдат, то он запомнит их. Каждая мелочь отпечатается на подкорке головного мозга. А потом они навестят его в кошмарах, словно давние друзья. Сядут за огромный дубовый стол, и будут душераздирающе молчать, прожигая Леви, сидящего во главе, пустым взглядом. Кто-то будет придерживать выпадающие из распоренного живота внутренние органы, кто-то принесёт с собой отрубленную конечность, а кто-то будет пытаться что-то невнятно промычать, потому что язык был случайно откушен в порыве паники, харкая кровью в разные стороны. Солдаты, умершие недавно, садятся ближе всех, практически вплотную, а в самом конце, которого, кажется, и нет вовсе, вечно будут сверкать тусклые голубые глаза, заполненные чёрной кровью, и свалявшиеся блондинистые волосы. И все эти призраки прошлого начнут кричать во все горло одно и тоже: «умоляю! прошу! не надо..» До тех пор, пока Ривай окончательно не сойдёт с ума. Военнокомандующие не слишком-то постарались с месторасположением лагеря: всего двадцать жалких метров от убитых ими людей. Кажется, что они потеряли последние крупицы морали, чести и человечности. Наверное, скоро они спляшут на чужих костях. Бойня была долгой и трудной. Хотя всю тяжесть Ривай почувствовал только после окончания зачистки. В такие моменты он словно отключается, превращаясь в совершенную машину для убийств. Но в конце он с тянущим ужасом осознает, что каждодневные кошмары пополнятся новыми лицами. Ещё более страшными и изуродованными. — Говорят, что война скоро закончится, — Эрд поднимает голову вверх, чтобы понаблюдать за неугомонными кричащими птицами. — Говорят, что власти наконец получат необходимые им территории, и набеги на неподчиняющиеся им города прекратятся. Хотя бы потому, что многим уже не нужна свобода, некоторым властям важнее жизнь людей, живущих в государстве, чем независимость и суверенитет. — Хватит верить в чужие сказки, Эрд, — Ривай сплёвывает густую, с отвратительным металлическим привкусом слюну на землю. — Люди в полном отчаянии, вот и выдумывают, что хотят. Власти будут убивать, точнее мы будем убивать до тех пор, пока президенты этих городов не усмирят собственную гордость, не выйдут на площадь, вставая на колени, и публично не признаются в том, что готовы сдаться. А этого не будет. Эрд не отвечает, только еле слышно хмыкает себе под нос. Леви точно уверен в том, что Эрд прекрасно всё осознает, но каким-то образом всё равно верит в такие нелепые выдумки. Ривай младше Эрда на пять лет, но кажется, что это Джин все ещё неопытный, наивный подросток, который не прошёл этот кровавый путь. В лагере их встречают понурые, усталые лица. Кто-то, идя им навстречу, всучивает в руки Леви несколько новых сигарет, кивая головой в знак признательности, неслышно шепча что-то одними лишь губами. В своём отряде Ривай вроде знаменитости. Имеет определённую чёрную славу, о которой наслышаны и другие военные фронты. Хотя в отличие от многих, Аккерман причиняет боль только во время набегов. И то, старается сделать всё как можно быстрее. Солдаты, особенно сильно отличившиеся во время боевых действий, поощряются. Им дают хорошие сигареты, больше сытных пайков, и они могут пользоваться «услугами» пленных девушек и омег. Леви берет только сигареты. Эрд единственный, с кем Ривай за долгое время нашёл общий язык. Хотя, на самом деле, Аккерман не стремился к налаживанию дружеских связей. После первого убийства Леви полностью закрылся в себе, впрочем, как и все остальные. Несмотря на то, что большинство новичков умерло в тот день, те, кто выжил, определённо сломались изнутри. Очень быстро. Просто кто-то чуть сильнее, да так, что уже никогда не починить. Эрд был из тех, кто в армии несколько месяцев. Многое повидал, а убил ещё больше. Наверное, Ривай подпустил блондина к себе по одной решающей причине. Эрд, получивший персональное предложение, в отличие от нескольких «выделившихся» солдат, не пошёл в стоящую поодаль палатку, где лежал распятый чужими руками, плененный омега. Эрд просто со сжигающей ненавистью посмотрел в сторону, откуда доносился еле слышный плач, и тихие мольбы (которые впрочем скоро исчезли), и с отвращением плюнул на землю. Хрупкое тело того омеги Ривай случайно увидел на следующий день за лагерем. Выброшенный, поломанный, словно пластиковая красивая, но теперь никому ненужная кукла, молодой парень, лежал на спине и пустые немигающие глаза смотрели прямо вверх. На его бледной, неестественно вывернутой тонкой шее виднелись кровавые пятна и тёмные синяки, в виде отпечатков чужих пальцев. Вероятно, это и стало причиной смерти. Какой-то ублюдок просто задушил омегу ради собственного удовольствия. Ривай подумал о том, что с удовольствием уничтожил бы собственный отряд. Одно дело — убивать вооружённых солдат, чтобы сохранить себе жизнь. Другое — убивать потому что захотелось. Потому что можно. Потому что никто не остановит. Эрд был полностью солидарен с его мнением. В палатке Ривай протягивает Эрду одну сигарету, а остальные прячет под самодельную подушку, состоящую из какого-то тряпья. У них есть один, украденный тайком у мёртвого солдата, кнопочный маленький телефон, который скоро навсегда прекратит свое существование. Они оторваны от цивилизованного общества. Они словно дикари. Нашёл мобильник Леви, но отдал Эрду, потому что ему самому звонить просто некому. — Ривай, тут последние проценты, тебе точно не надо позвонить? Сомневаюсь, что мы ещё найдём телефон, а если и найдём, то сможем незаметно от всех забрать его себе. Леви трясёт головой, давая молчаливый отрицательный ответ, и поворачивается лицом к грязному полотну палатки. Пищащие звуки клавиш телефона, а затем и срывающийся голос Эрда, разрушают тишину. В нем мелькают дрожащие нотки рыданий, но, как бы Джин не старался их скрыть, Леви все равно слишком отчётливо слышит как горячие слёзы приземляются на сомкнутые колени друга, а пальцы нервно скребут по простыням. Кому звонит Эрд, Леви не знает, наверное, матери, или, может быть, своей паре. — Все хорошо, — срывающимся на фальцет голосом говорит Эрд, а Леви хочется саркастично хмыкнуть. Что ему отвечают Ривай не слышит. — Я тоже люблю тебя, — последнее, что успевает сказать Эрд, прежде, чем телефон окончательно разряжается, оповещая обитателей палатки об этом тихой короткой мелодией. — Ривай, ты спишь? Леви молчит, потому что чертовски сильно хочет избежать разговора по душам. Ему это не нужно. Эрду, на самом деле, тоже, но почему-то понимает это только Ривай. На жалком клочке бумаги, Джин что-то старательно выводит, долго и упорно, наверное, чтобы даже беспощадное время не смогло избавиться от чернил. Потом подходит к импровизированной лежанке Ривая, берет в руки его куртку, и бережно кладёт свернутую бумажку в нагрудный карман. — Это, наверное, глупо, — Эрд неловко усмехается, — конечно, если ты все-таки спишь. Но пожалуйста, если ты меня слышишь. Если я умру, то позвони по этому номеру, и скажи человеку на том конце провода, что меня больше нет. Скажи, чтобы он не ждал моего звонка и.. что я любил его больше жизни. Риваю кажется, что это второй раз, когда в нем что-то надломилось. А в голове, словно мантра, крутятся слова: «говорят, что война скоро закончится». Кто знает, но возможно именно ответ Ривая, заставил Эрда решиться на такую просьбу. «Хватит верить в чужие сказки, Э-р-д». *** Утром Ривай делает вид, что не слышал ни одного слова сорвавшегося с губ Эдра вчерашним вечером. Демонстративно молчит, но не как обычно — Аккерман в большинстве своём отдаёт предпочтение безмолвному времяпровождению, возможно, таким образом ненадолго отдыхая от оглушающего шума войны. Душераздирающих криков. Плача. Выстрелов. Сейчас Леви молчит так, что тишина постепенно и неумолимо становится навязчивой, наседает, медленно начинает душить, обхватывая шею ледяными невидимыми руками. Эрд делает вид словно ничего не говорил. Они опустили глаза в пол, чтобы не видеть разочарование, слишком отчетливо написанное на лицах друг друга. В словно разреженном воздухе витает напряжённая атмосфера недосказанности. По внешнему виду Ривая незаметно, что он злится. Серые тусклые глаза горят огнём холодного безразличия, на лице плотно сидит вечная маска отрешенности. Но Эрд, кажется, каждой фиброй души ощущает исходящие от Аккермана волны досады и болезненной, сжирающей, бессмысленной ненависти. Леви еле заметно прикусывает нижнюю губу до кровавой, расплывающейся пелены на белых зубах, и это действие — единственное, что выдаёт его недовольство, и с трудом сдерживаемую злобу. Ривая раздражает мысль о том, что Эрд готов к собственной смерти. Что он без особого труда смирился с неизбежностью такого конца. Что он, скорее всего, только его и ждёт. Вчерашняя просьба только это подтвердила. Леви собирает все свои немногочисленные вещи в кожаную сумку. Глубоко и шумно дышит, словно пытаясь вдохнуть побольше кислорода, который наконец вытеснит из его лёгких гнев, засевший где-то очень глубоко и очень прочно. Леви думает о том, что прекрасно понимает, что Эрд устал. Устал нести тяжкое бремя на своих плечах. Хорошие люди, убивая кого-то собственными руками, убивают и себя. Медленно и очень жестоко. Эрд страдает. Ему также, как и Риваю, снятся душераздирающие кошмары, от которых парень просыпается в холодном поту с горячими слезами на глазах, с хриплым криком, застрявшем в где-то горле и ужасом, гримасой застывшем на лице. И если Леви может оправдать свои поступки тем, что собственная жизнь куда ценней, то Джин нет. Эрд знает, что Ривай все слышал. И от этого болезненно тянет в груди, под рёбрами, словно кто-то ковыряется ржавой проволокой в самом сердце. Ривай понимает, что Эрд устал, но не может простить того, что он практически сдался. Когда Леви поворачивается лицом к Эрду, блондин добродушно тянет к нему руку со слабой, натянутой улыбкой — Давай постараемся завтра не умереть, — искренне, с дрожью в голосе. — Я. Не. Умру, — холодно цедит Аккерман, обходя друга стороной. Если бы Ривай ответил на предложенное рукопожатие, обхватывая тёплую ладонь тонкими пальцами, то это бы означало, что он согласен с позицией Эрда. Означало, что он принял её. Несмотря на то, что Джин искренне, наверное, всей душой верит в хороший финал, он почему-то не видит себя в нём. Ривая это злит. Хочешь мирное время, так будь готов получить его любой ценой. Будь готов жить в новом, собственноручно созданном мире, пусть даже и в таком отвратительном. В мире, в котором люди будут ходить по дорогам, построенных на чужих разлагающихся трупах, и пить воду из рек, наполненных кровью. Ведь иначе вера не имеет никакого смысла. *** Когда быстрая пуля, с мерзким чавкающим звуком, пронизывает насквозь чужую голову, Ривай думает о том, что когда-то давно, вероятно в прошлой жизни, он слышал интересную фразу: «война — это хаос». Мысль крутится в голове сравнительно недолго, всего пару жалких секунд, до тех пор, пока мёртвое, тёплое тело летит вниз, и исчезает сразу же, как только раздаётся глухой удар об пол. «Война — это хаос», и сейчас Ривай в самом его эпицентре. Когда сверкающее лезвие ножа без труда входит в сонную артерию, кровь хлещет водопадом, орошая всё вокруг темно-бордовой жидкостью. Солдат безвольно оседает вниз, издавая мерзкие булькающие звуки, и хватается ладонью за глубокую рану, тщетно пытаясь остановить уходящую из его тела жизнь. Ривай успевает отойти в сторону, чтобы горячая, с металлическим запахом жидкость не испачкала его. Успевает, потому что прекрасно знает, что именно так и будет. Аккерман спустя какое-то время понимает, почему люди говорят, что война — это хаос. Но, наверное, к сожалению, он понимает смысл этих слов чуть лучше, чем нужно. Война — слишком расчётливый хаос. Когда хочешь выжить, то приходится продумывать план до мельчайших деталей, учитывать всевозможные исходы и варианты событий, быть готовым ко всему, что на самом-то деле и невозможно. Человек — не бог, а всего лишь жалкое создание эволюции, которое себя им возомнило. Ведь, в конечном итоге, никто на этой гниющей планете всё равно не сможет предугадать, как обернётся тот или иной выбор. Потому что такова эта жизнь. И если всё каким-то случайным образом пойдёт по одному из предсказанных путей, то, скорее всего, тебе просто невероятно повезло. Обычно всё заканчивается крахом. В первые дни пули заканчивались слишком быстро, руки тряслись и не слушались, а в мозгу, который всеми силами отторгал происходящее, бились принципы, мораль и человечность. Подбирать у мёртвых пули или оружие Ривай не мог. Чтобы сохранить собственное тело тёплым, и не валяться куском развороченного мяса на промозглой земле, Леви приходилось убивать ножом. Прокручивать лезвие в мягкой, рвущейся под напором стали плоти, чувствовать, как чужое тело медленно покидает жизнь, и видеть, как то, что когда-то было человеком, скатывается по стене вниз, смотря потухшим, бессмысленным взглядом в лицо своего палача. Ривай с ног до головы был покрыт кровью. Он растирал алые дорожки по лицу, пытаясь избавиться от горячих слёз, застилающих взор, не зная куда деть свои испачканные руки. А отвратительный металлический запах крови постепенно впитывался в его лёгкие, отравляя поступающий кислород. Сейчас Аккерман такой оплошности не допускает. И только в редких случаях несколько маленьких капелек всё же может попасть на воротник его формы. Это отвратительное мастерство. Леви не спеша передвигается вперёд, чувствуя, как под тяжёлой подошвой берцев тихо скрипит сухая пыль. Улицы в этом небольшом предгорном городке построены довольно необычно, и человеку, который когда-то давно, возможно, уже всего лишь в собственных воспоминаниях, жил в огромном мегаполисе, они кажутся странными. Все извилистые, кривые, ведущие будто бы в никуда, по-древнему загадочные, но совершенно не опасные (были, пока сюда не пришли солдаты), и слишком узкие. Дома старые, камень крошится, кажется, при мельчайшем прикосновении. Дома расположены очень близко друг к другу, что сильно играет на руку солдатам — переходить из одного в другой непростительно легко. Даже здесь правительство, определённо точно знавшее о том, что город выстоять не сможет, все равно сформировало небольшую, плохо обученную армию против профессиональных вражеских солдат, вместо того, чтобы сдаться и избежать человеческих жертв. Единственное, что сделали власти — это эвакуировали меньшую часть женщин, омег и детей. Кто-то смог сбежать собственными силами, но процент таких людей слишком невелик. А остальных отправили сражаться, защищая неизвестно что. Во многих бойнях до этой участвовали не только альфы, а все, кто просто мог держать оружие в руках. Как бы армия города не была готова к обороне, этого было определённо недостаточно. Все солдаты могут убивать, но кто-то овладел искусством лишения жизни в совершенстве. Держа внушительный автомат перед собой, Ривай с ноги без особого труда выбивает дверь. Альфа осторожно ступает по деревянным половицам, которые скрипят под тяжёлой поступью, оглядывая помещение изнутри. В доме тихо. Ривай медленно доходит до кухни, переступает небольшой порог, и видит... Ребёнка. Мальчик стоит лицом к Леви, смотрит на него своими огромными глазами, и непроизвольно делает шаг назад. Такой маленький, но уже прекрасно знающий, что такое смерть. Ребёнок молчит, не плачет и даже не пытается убежать, просто смотрит, кажется, в самую глубину искалеченной чёрствой души. — Чёрт, господи... Ривай останавливается, недовольно выдыхает, и опускает дуло автомата в пол, стараясь не напугать мальчишку ещё сильнее. Он прекрасно понимает, что у него нет времени задерживаться и помогать каждому встречному и поперечному, но это ребёнок, ещё и омега, и он просто не может позволить животным, которые находятся с ним в одном отряде, взять его в плен. Эти люди давным давно растеряли последние крупицы морали, чести и достоинства. — Я хочу помочь тебе, — звучит не очень дружелюбно, но Леви просто не знает как вести себя в этой ситуации, — ты меня понимаешь, малыш? Леви протягивает руку вперёд, на самом деле даже не надеясь на положительный результат, но мальчик, кажется, верит ему, делает шаг вперёд и неловко обхватывает его пальцы своей маленькой тёплой ладошкой. Внутри что-то болезненно защемило. Шаги в коридоре слишком резкие, шумные, необдуманные. А у Аккермана идеально выработанная временем отменная реакция. Удар сбивает хрупкое тело с ног, девушка падает на колени с тихим криком боли, а заточенный нож отлетает к задней стенке кухни. — Фрида... — еле слышный, обеспокоенный детский голос разносится по помещению. Ривай искренне рад, что бил не в полную силу, хотя у незваной гостьи все равно ручьём хлещет алая кровь из разбитого носа. — Отойди от моего брата, ублюдок! Она кричит, совершенно не думая о последствиях, захлёбывается слезами, и резко вскакивает с пола, хватает мальчика за руку, и бешено тянет на себя. Ривай специально разжал ладонь, чтобы девушка смогла это сделать. Если бы Леви хотел, то вообще никаким образом, не дал бы ей даже приблизиться к ребёнку, и сейчас он надеется, что это действие ясно покажет хозяйке дома, что он не враг. И это чёртово безрассудство. Возможно, кого-то оно восхищает, весь этот напускной героизм, ветер в голове, лишь бы что-то сделать. Ривая оно бесит. Чтобы делала бы эта девушка, если бы на месте Леви был кто-то другой, думать даже не хочется. Скорее всего валялась бы на полу с пробитой головой. — Успокойся. Я всего лишь хочу вам помочь. Время летит слишком быстро, каждая минута на счету. Каждое лишнее слово сейчас делает их всех на шаг ближе к смерти. — Хватит врать! Тебе не знакомо это слово! — Слушай сюда. Если бы я хотел, я бы давно вас убил, не думаешь? Сейчас своим недоверием ты отнимаешь у него, — Леви качнул головой в сторону ребёнка, — единственный шанс выжить. После этих слов, вся спесь и пыл просто исчезают. На лице Фриды написано пугающее осознание того, что Ривай прав. Кровь, все ещё текущая из носа, скатывается по подбородку, и срывается вниз на её светлую кофту, оставляя уродливую багровую кляксу. Единственная причина, почему она сама и её брат ещё живы — это нежелание странного солдата их убивать. — Сейчас, вы выходите со мной из дома, — Ривай поворачивается спиной, и двигается к выходу, надеясь, что девушка не будет совершать опрометчивых поступков, — я веду вас в сторону лагеря, словно вы мои заложники, и если нас всё же заметят — это будет отличным оправданием. А потом, вы, что есть мочи убегаете в сторону леса. Наш отряд туда не сунется, мы уже закончили в той стороне, но бдительность терять все же не стоит. Фрида кивает головой, сильнее сжимая руку брата, совершенно не замечая, что, возможно, слишком сильно давит на чужую маленькую ладонь. Тыльной стороной кисти она проводит под носом, сильнее размазывая кровь по щекам. Длинные чёрные волосы небрежно спадают на плечи и лицо, прикрывая пронзительные серые глаза, из которых неконтролируемо текут горячие слёзы. Ривай надевает на запястье девушки и мальчика одни наручники, сцепляя их вместе, и сразу же кладёт в её худую ладонь маленький ключ, как бы подтверждая правдивость своих намерений. — Дирк, держись около меня. Всё будет хорошо, да, малыш? Удивительно как голос ее поменялся, став нежным и заботливым. Удивительно, что, не способная успокоить себя, она пытается успокоить ребёнка. Провести их в сторону лагеря оказалось достаточно легко. Но удивляться этому нет никакой причины — дом Фриды, к счастью, оказался на окраине города, а не в его самом центре, что очень сильно сыграло на руку. Да и большинство солдат сейчас убивают последних выживших или берут пленных, обыскивают здания, а некоторые, те, которые давным давно не имеют никакого права называться людьми, ищут чем поживиться. Их никто не видел. Черноволосая девушка недоверчиво косится на Ривая, и тихо говорит мальчику стараться не смотреть на изуродованные тела. Говорит, что всё будет хорошо, но сама же в это практически не верит. Фрида смотрит по сторонам, натыкаясь на трупы, беспорядочно разбросанные по улице. Пристально рассматривает их, боясь встретить знакомые лица. Ривай хочет сказать ей, что скорее всего, все мертвы, но не может. Когда их небольшой отряд подходит к незапланированному месту назначения, сероглазая девушка задаёт один единственный вопрос: — Почему ты помогаешь нам? Ривай молчит. Фрида думает, что он уже и не ответит, и начинает жалеть, что вообще открыла рот. — Ребёнок. Это только часть правды, огромная часть, но остальную ей знать не обязательно. — Основная причина — это он. Ты девушка. Красивая и молодая, скорее всего, тебя взяли бы в плен… И его тоже. Понимаешь, что с вами бы там делали? Конечно же, понимаешь, — Леви грустно усмехается, — а я слишком хорошо знаю, что за твари находятся в моём отряде, и я не могу позволить, чтобы там был ребёнок. Была бы ты одна, я бы не стал рисковать. — Если бы меня вдруг поймали, и была бы я одна, то тогда бы сделала всё, чтобы меня убили. Вам бы не пришлось меня спасать. Ривай пропускает грубость мимо ушей. — Через лес идти не так долго. В многоэтажках остались продовольственные продукты, вам хватит. Постарайтесь не попасться, и не сдохнуть пока идёте туда, чтобы мой риск не был напрасным. Фрида хмыкает под нос, сжимает ладонь брата сильнее и направляется в сторону леса, но прежде, чем их силуэты скрываются в тени деревьев, она искренне говорит: — Спасибо. В её глазах плещется странная обречённость и безысходность, она прекрасно понимает, что ничего хорошего их не ждёт, но, кажется, поступок Леви дал ей надежду. Ривай сдержанно кивает головой в ответ, думая, что это всё могло стоить ему жизни. Но сейчас это неважно, он чувствует нечто давно забытое и потерянное — его израненную душу окутывает странное тепло, и она, кажется, становится немного целей. Леви понимает, что помог им ради собственных корыстных побуждений, чтобы просто доказать себе, что он окончательно не превратиться в монстра, и не утратил остатки человечности. И все же спасая этих двоих, он впервые чувствует себя хорошо. Убивать ради спасения своей жизни, и убивать просто так — совершенно разные вещи, и Ривай все ещё не перешёл эту черту. Он все ещё человек. Сломанный, но все же человек. *** Леви снова встречает такой взгляд. Полный безысходности, непонятного безразличия, и осознания того, что дальше будет только хуже. И где-то в самой глубине расширенного чёрного зрачка, разливаясь к изумрудной радужке глаза, плещется слепая, неосознанная благодарность. Во время войны такой взгляд стал привычным, и практически не замечался. Леви забыл, что так смотреть вообще возможно. А сегодняшним тёплым осенним вечером, который, по-хорошему, уже давно перерос в глубокую тёмную ночь, Леви вдруг вспомнил, и ужасные события прошлого накрыли — в очередной раз — с головой. В мозгу не укладывалось то, что в мирное время, когда не приходится убивать людей по чужому приказу, такое выражение лица всё ещё себя не исчерпало. Леви смотрит парню вслед, просто потому что не может оторвать глаз от его удаляющейся фигуры. Эрен уходит. Медленно и пошатываясь, возможно, тихо всхлипывая, жалея о случившемся, и смаргивая горячие слезы на асфальт. А, может, не спеша идёт в абсолютной тишине, с безразличием в глазах, и с мутными мыслями в голове. Эрен сказал ему чёртово «спасибо» точно так же, как сказала та черноволосая девушка у лагеря, имя которой Леви даже не помнит. Как говорили многие люди, на самом деле, даже не понимая, за что благодарят. Леви ненавидит это слово. Всей своей прогнившей насквозь душой ненавидит. Риваю казалось, что его сломать уже невозможно. Что просто нечего уже ломать. Но Эрен слишком метко бьёт. Даже не осознавая этого, омега попадает в самое яблочко. Кости рёбер под розовыми мышцами, кажется, изошлись трещинами, а сердце бешено бьётся, из-за чего грудная клетка невыносимо содрагается, грозясь окончательно разрушиться. Внутри болезненно щемит. Так сильно, что хочется догнать Эрена, грубо схватить за плечо, разворачивая к себе, и заорать ему прямо в лицо: «Почему ты, чёрт возьми, так смотришь?» Но Леви этого не делает, хотя бы потому что знает — ответа нет и у самого Эрена. Парень слишком странный, и он утянет Аккермана на дно, если не отпустить его сейчас. Эрен быстро пропадает из поля зрения, словно просто испаряется, а все события которые произошли только что — игра больного воображения Леви. Единственное, что доказывает реальность происходящего — это бурые капли крови на асфальте, да удушающий дым от сигарет, витающий в воздухе. Леви медленно идёт к своей машине, надеясь, что подобная ночь последняя в его жизни. Надеется, что он никогда больше с этим омегой не пересечется. По крайней мере... хотя бы не так.