Попробуй изменить мою жизнь

В квартире Леви находится ещё один человек, помимо него самого, и это слишком непривычно, это даже странно. Гостей Ривай не любит, предпочитая встречи с людьми где-то за гранью его дома. Наученный горьким опытом, он не спешит пускать кого-то в своё личное пространство — привычки, заложенные его тёмным прошлым: «береги своё, всегда будь начеку». Эти привычки ни один раз спасали Риваю жизнь. А теперь он их нарушил — в соседней комнате его квартиры лежит мальчишка, буквально подобранный с улицы, у которого, кажется, за спиной огромный ворох проблем. И Леви оказывается непроизвольно в них втянут. Леви физически ощущает присутствие Эрена, точнее, слышит его дыхание за стенкой — громкое, тяжёлое, беспокойное. Кажется, парень всё-таки заболел. Леви не то, чтобы есть до этого хоть какое-то дело, ему ведь, в конечном итоге, всё равно, но он всё же надеется, что это обычная простуда, а не воспаление лёгких — хотя, с внешним видом Эрена проще надеяться лишь на худшее. Эрен — шлюховатый, невероятно горячий и сексуальный в борделе, а потом поздней ночью и на кровати Леви, желанный и отзывчивый тогда, сейчас же, у Ривая словно пелена падает с глаз, — худой и беззащитный, сквозь его кожу просвечиваются тонкие полоски рёбер, запястья и шея такие хрупкие, кажется, одним прикосновением их можно переломать, а ещё омега холодный на вид. Эрен выглядит хрустальным, точнее, разбитым, и, хоть эти осколки и собрали воедино, они сошлись неверно, возможно потому, что некоторые фрагменты слишком сильно повредились. Леви не хочет об этом думать, он закрывает глаза, пытаясь абстрагироваться от всей этой ситуации, но выходит не очень — дыхание омеги становится всё более беспокойным, напрягающим, больным — так дышали умирающие на поле боя невинные люди или солдаты, захлебывающиеся собственной кровью, которая, словно волны, перекатывалась в их лёгких. Они издавали душераздирающие хрипы, от которых внутри всё отвратительно сжималось. Ривай не хочет это слышать, видеть тоже не хочет, но под закрытыми веками уже плывут отвратительные картины его прошлого. А, может, и настоящего. Леви не знает способа, как избавиться от этих воспоминаний, потому что, если бы он знал его, то однажды смог бы наконец закрыть глаза, забыв всё, что совершил. Порой в голову лезут мысли, а заслуживает ли он искупления, спокойной жизни, забвения? Ривай думает об этом слишком часто, но ответ всегда остается один и тот же — нет. Ведь все, что с ним сейчас происходит — это его выбор, его бремя за совершенные поступки, за жестокость, за цинизм, за желание жить. Леви ещё в тот момент, когда ему пришлось навести дуло пистолета на безоружного человека, ещё тогда понял, предвидел своё будущее — если сейчас он выживет, то ему придётся остаток дней провести с этими воспоминаниями. Всё закономерно. Картинки перед глазами сменяют друг друга с невиданной скоростью: повсюду кровь — ярко-алая и запёкшаяся, с отвратительным металлическим запахом; чужая агония, смерть, слёзы — грязные, смешивающиеся с сажей и порохом на лицах, и громкие крики. Да, оглушительные крики о пощаде и тихие мольбы о помощи. Крик. Кажется, застрявший в чужом горле, хриплый, застывший на подкорке мозга, Леви слышит его в своей голове и жмурится сильнее, надеясь, что он скоро исчезнет. Но, почему-то, как только Леви открывает глаза, этот голос не стихает. «Пожалуйста, хватит, мне больно...» Осознание приходит довольно быстро — крики доносятся из комнаты Эрена. «Стоит ли идти туда?» — бьётся мысль в голове Ривая. «Умоляю». Выбор принят. — Чёрт, — произносит Леви в темноту и всё же встаёт со своей кровати. Он открывает двери соседней комнаты и заходит внутрь. Леви находит Эрена лежащим на спине, дрожащим и нервно сжимающим цепкими пальцами тёплое одеяло. — Пожалуйста, пожалуйста... Мне правда... Больно. У омеги на щеках блестят дорожки слёз, которые стекают все ниже, срываясь на белые подушки. Ривай недовольно цыкает и дотрагивается ладонью до лба Эрена. Его кожа покрыта испариной, а ещё она невероятно горячая. — Блять, всё же подхватил что-то. Ривай раздражённо качает головой, но всё равно направляется в ванную, берёт два небольших полотенца, смачивает их ледяной водой и возвращается в комнату Эрена. У омеги сейчас определённо высокая температура, а ещё парень бредит. Леви уверен, что Эрена, как и его самого, мучают кошмары прошлого. Альфа аккуратно кладёт мокрое полотенце на лоб омеги, а вторым вытерает засохшие подтёки рвоты на его губах. И только спустя несколько минут, Эрен всё же немного успокаивается — дыхание стало чуть спокойнее, слёзы, наконец, начали подсыхать, но их заменили стекающие из компресса ледяные капли воды, а ещё он перестал дрожать. — Мамочка... Зачем... Ривай хмурится. Он не хочет слушать воспалённый бред больного омеги, во-первых, потому что ему хватает собственных ночных демонов, которые не дают покоя, а во-вторых, альфа устал бесцеремонно врываться в чужие жизни, попутно их уничтожая. Это... Это осталось в прошлом. Почти осталось. И сейчас Ривай не хочет, волей случая, узнать что-то такое, о чём Эрен определённо не горит желанием рассказывать. Леви и так потерял слишком много чести, слишком много человечности и теперь всеми силами пытается сохранить их остатки. Он не хочет окончательно превратиться в монстра. Леви выходит из комнаты Эрена, прикрывая за собой двери. Альфа ложится на кровать, и раз омега, наконец, успокоился, то можно спокойно заснуть, не слушая чужое «умирающее» дыхание. Усталость течёт по венам, делая тело неподъемным. Ривай, в который раз за эту ночь, закрывает глаза и наконец погружается в темноту, на удивление, умиротворяющую, чёрную, приятную, такую, где нет места красно-алому цвету. *** Много лет назад Люди умирают. Леви узнал это давно. Он, кажется, знал это всю свою жизнь: видел по телевизору во всяких фильмах, а порой и в новостях, которые смотрела его мать; видел на улице умирающего и жалобно скулящего котёнка — тогда в душе всё болезненно сжалось и маленькие слёзы выступили в уголках серых глазах; видел в больницах, в которые частенько ходила Кушель и брала сына с собой, потому что не могла оставить его одного дома — Леви видел печальные, осунувшиеся лица людей, тусклые глаза, смотрящие вниз, на кафельную плитку и ощущал странный, витающий в воздухе запах отчаяния и медикаментов. Этот затхлый аромат намертво впитался в его лёгкие. Ривай знал о смерти, но познакомился с ней лично и очень близко только в тринадцать лет. Смерть пришла довольно ожидаемо, прямо в срок, который отвели Кушель, но как ребёнок может её ожидать. Его мать была серьёзно больна, но почему-то сейчас Леви даже не может вспомнить чем. Главное, что он помнит «важную» деталь — ей было уже ничем не помочь, а ещё Леви помнит таблетки в металлической фольге и пластиковых упаковках, которые лежали по всему дому, а ещё — отвратительный запах из больницы, который теперь стал привычным в его квартире и печальные глаза Кушель. Это запах смерти. Кушель любила его, сильно любила, Леви это знает и она хотела лучшего для сына после своей смерти, но родственников у них не было, и единственное, что оставалось — детский дом. Это был наилучший вариант из всех. Леви смутно помнит, хотя, возможно это всего лишь давнишний сон, как Кушель однажды попросила его принести телефон и затем, клацая ослабевшими пальцами по экрану, позвонила по какому-то номеру. А потом через несколько дней в дом Ривая пришли странные люди и забрали его в персональный ад. Какой-то мужчина грубо взял его за руку и поволок за собой, не обращая внимание на слабое сопротивление. Леви кричал, царапался, пытался вырваться, но все было тщетно — силы не равны. И последнее воспоминание Ривая о живой матери — это печальные, обречённые глаза, которые, словно не веря в происходящее, провожали его до самого выхода, хрустальные дорожки слёз на её впалых щеках и обескровленные губы, шепчущие «прости». Леви простил. Леви не знает, что, как только его вывели за дверь, Кушель упала на колени, рыдая в голос, умоляя бога помочь ей. Это глупо, но в отчаянии люди идут на крайние меры. Сердце Кушель разрывалось от невероятной боли. Её ребёнка, самое дорогое, что у неё было, уводили в неизвестность, а она ничего не могла сделать, и ещё хуже то, что она сама была причиной этой ситуации, и то, что она видит Леви в последний раз. На следующий день Ривай проснулся в странной, неуютной комнате: в помещении было шесть двухэтажных кроватей, окна с решетками, серые стены и липкое ощущение безнадёжности. Ничего больше. — Живо переодевайся, — донесся до сознания мальчика грубый голос. Леви кинули в руки форму. Ривай недовольно посмотрел на одежду и хотел было ослушаться, но встретившись взглядом с мужчиной, всё же передумал и надел на себя вещи. Секунда, один взмах, кажется, ровной деревянной палкой и на спину, где-то на уровне лопаток, приходится удар — несильный, но достаточно болезненный, чтобы кожу, словно обожгли языки пламени, а из глаз брызнули предательские слёзы. — Слишком медленно, — цедит мужчина и в его голосе слышится лёгкая усмешка. Ривай обиженно хмыкает и необдуманно кидается на мужчину, пытаясь ударить того рукой. — Ах ты, сопляк, — солдат влепляет мальчику пощёчину, откидывая его от себя. Леви падает на жёсткий бетонный пол — больно так сильно, что темнеет в глазах и, кажется, будто все кости сдвинулись со своего места, прокалывая острыми обломками его мышцы. А ещё челюсть невыносимо ноет. Мужчина хватает Леви за шкирку и тащит за собой. У Ривая уже нет сил сопротивляться — острая боль во всём теле не позволяет это делать, поэтому он безвольно тащится за человеком в военной форме. Мужчина открывает дверь и грубо впихивает Леви внутрь. — Принимайте новичка, — говорит он и добавляет еле слышно, — строптивый паршивец. Офицер уходит, а в Ривая впивается примерно тридцать пар любопытных глаз. Дети, примерно его возраста, все сидят с идеально ровной осанкой; в классе, хоть и витает заметный интерес, всё равно остаётся невероятно тихо, кажется, можно услышать звучный хор, чужих бьющихся сердец. По крайней мере, биение своего Ривай точно слышит, и оно близко к тому, чтобы силой своих ударов проломить грудную клетку. — Садись за третью парту среднего ряда, — строго говорит женщина, кивая головой. Леви делает как сказано и спокойно идёт между рядов, и ему, в отличие от обычной школы никто в спину не смотрит — не смеют отвлекаться. Здесь всё гораздо строже. Ривай садится на деревянный стул, поворачивает голову в сторону и видит, что его соседка девчонка в очках — её глаза кажутся странно-безумными для её возраста, они загадочно блестят из-под прозрачных стёкол, а её улыбка расцветает до ушей. Ривай не думал, что в этом месте можно так улыбаться, такое чувство, будто это здание вообще убивает все эмоции — Леви мельком смотрит вокруг, лица детей непроницаемые, спины у всех прямые, как по струнке. Его соседка молчит, но она явно хочет что-то сказать, но сдерживается, не решаясь нарушить правила. — Представься, — внезапно говорит учительница, разбивая кристальную тишину, — моё имя Нанаба, твоё? — Ривай. Ривай Аккерман. — Встань, когда разговариваешь с высшим по званию. Девочка пихает Леви локтем в бок и ему приходится подняться со своего места. — Тебе Ривай, я смотрю, не дали тетрадей и учебников. Повздорил с офицером? Леви молчит, шумно дышит, чувствуя, как внутри закипает ярость. — Первое правило — отвечай, когда тебя спрашивают. — Да, — цедит Леви. — Вот значит как, тогда подойти и возьми тетрадь с моего стола. Леви снова идёт между рядов — в классе так тихо, что его шаги кажутся невероятно громкими, даже оглушающими. Леви подходит к столу Нанабы, тянет руку, собираясь взять тетрадь в зелёной обложке, но его внезапно бьют деревянной указкой по пальцам. — Ты разве спросил разрешение? — Но вы же сказ... — собирается произнести Леви и злобно смотрит в насмешливые глаза учительницы. Фаланги пальцев горят огнём. — Ты спросил разрешение? — жёстко повторяет Нанаба, перебивая своего нового ученика. У мальчишки никаких манер, абсолютно никакой дисциплины и уважения к старшим. Прав был Оруо — мальчишка строптивый, дерзкий. Его нужно исправить. — Могу ли я взять тетрадь? — цедит Леви. — Можешь, — отвечает Нанаба, усмехаясь. Процесс запущен. Леви писал так много, как никогда не писал в обычной школе. Ещё удар указки, как назло, пришёлся по правой руке, пальцы болели, и под конец урока писать стало совсем невыносимо, но он вытерпел. А ещё Леви понял, что вся информация в лекции была только на военную тематику. Звонок разрывает ушные перепонки, а в след за ним, из громкоговорителя доносится металлический голос, который объявляет о начале десятиминутного перерыва. Ривай выходит в коридор, он не знает куда ему идти и что делать, поэтому он просто стоит напротив кабинета и наблюдает за идущими мимо него людьми. На перемене тоже тихо, но не так, как на занятии — слышатся обрывки диалогов, может даже смех, шёпот, такое чувство, будто громкие звуки здесь запрещены, не считая, конечно же, звонка. Это так странно. Не проходит и минуты, как к Леви подходит его соседка по парте. — Привет, я Ханджи Зое. О, а твоё имя я уже знаю. Ты Ривай. — Ага, — безразлично кивает альфа. — Хочешь расскажу, что это за место? — девочка умеет дергать за ниточки. Ловко выводит неразговорчивого альфу на диалог. Леви интересно, где это он, поэтому приходится согласиться. — Это военная академия, сюда попадают те, у кого никого нет. — Моя мать жива, — злобно цедит Леви. — Тогда она отказалась от т… — Замолчи! Его голос быстро разносится по длинному коридору, на них сразу оборачиваются почти все ученики, желая посмотреть, кто посмел нарушить тишину, а ещё взрослые солдаты, которые дежурят на переменах. — Ты привлекаешь слишком много внимания, — шипит девчонка, хватая Леви прямо за больную руку и тянет его куда-то, стараясь затеряться в толпе детей. Леви больно, но он терпит, ведь не собирается показывать собственную слабость. Ханджи приводит его в самый конец коридора. — Ты чего орёшь, хочешь, чтобы тебя ещё раз наказали? А меня вместе с тобой. — Уж извините, я не знал, что тут запрещены звуки, которые громче шёпота, — недовольно отвечает Ривай. — А ты забавный, — усмехается девчонка, — точно, ты же ничего не знаешь. Это военная академия, я тут примерно несколько месяцев. У нас тут куча скучных правил, но их обязательно нужно соблюдать, а иначе, — она подходит практически вплотную к альфе, заглядывая ему в глаза, — наказание. — Наказание? — скептически переспрашивает Ривай. — Ага. Девиз этого места: «будешь послушным и не будет проблем». Тут всё держится на дисцилине. Или?.. — Дисциплине. — Именно! — усмехается Ханджи, — а ты оказывается, умный, а ещё крутой, но тут таких не любят. Зря ты, конечно, поссорился с офицером Оруо. — Что за наказания? — переспрашивает Леви, игнорируя почти все сказанное Зое. — По моему, ты уже столкнулся с ними, — усмехается девчонка, кивая на его пострадавшую руку, — а так их много, но не советую тебе нарываться на них. Леви кивает в знак понимания, думая о том, что за этот день он уже несколько раз влез в неприятности. — О, звонок, пошли быстрее, — Ханджи снова хватает его, но уже за рукав военной формы, заставляя бежать, — нам нельзя опаздывать. Особенно тебе. На урок они успели. Уставшие, тяжело дышащие, они сели за парту и, наконец, перевели дух. Леви прекрасно ощутил на себе этот животный страх, имя которому опоздание. Передался он от Ханджи, хоть девчонка и пыталась держаться уверенно, но её судорожно трясущаяся рука, которой она схватила его за форму, сразу всё выдала. Страхстрахстрах. Но они пришли вовремя. Остаток дня прошёл довольно спокойно: Леви умный парень и сразу запомнил одно правило, которое он уже успел здесь выучить — говорил, когда спрашивают. Горящие огнём пальцы, ноющее от боли тело и странно хрустящая челюсть при любом её движении, навязчиво напоминали об его «ошибках» — теперь Леви вежливо поинтересовался у других учителей, могут ли они выдать ему тетради и, подойдя к их столу, переспросил ещё раз. В чужих глазах виднелись нотки удовлетворения, а губы почти у всех изломились в усмешке. Под самый конец занятий, Риваю сказали зайти в парочку кабинетов, где ему выдали все учебники и ещё несколько тетрадей. И все они были в мягкой, бумажной зелёной обложке, которая чрезвычайно быстро мялась и за этим нужно было внимательно следить. Леви нутром чувствовал, что если у тетрадей будет хоть немного негодный вид, то ему несдобровать, и верна ли его теория проверять совершенно не хотелось. Но Риваю не привыкать к тому, чтобы содержать всё в аккуратности и чистоте. Он был несколько педантичен для ребёнка своего возраста, но, может быть, это потому что на протяжении последних месяцев у Кушель не было сил на уборку в доме и эти обязанности целиком и полностью легли на плечи Леви. Монотонные движения мокрой тряпкой по столу помогали успокоиться, привести мысли в порядок, перестать, наконец, думать о худшем. Уборка помогала Леви отвлечься от окружающего мира, и сейчас эта привычка оказалась даже полезной. Ханджи провела рядом с ним почти целый день. На переменах она болтала без умолку, порой смеялась и дёргала его за руку и Леви, понимая, что военная школа сильно ослабила проявление её оптимизма, хотя он всё равно оставался на довольно высоком уровне, боялся даже представить, как девочка вела бы себя в обычном окружении. Зоэ была слишком гиперактивной, и это даже начало раздражать. Но зато теперь Леви знает, что занятия длятся с восьми утра до семи вечера, есть несколько длинных перерывов на завтрак, обед и ужин, а ещё есть один выходной день. Леви, идя по полупустому коридору, только сейчас понимает, что он ничего не ел целый день: завтрак ему не дали, а сразу же приволокли на занятия, а на обед и ужин его попросту не пустили в столовую. До Ривая доходит — очередное наказание. Леви поднимает голову и взгляд устремляется на настенные часы, у него в запасе всего десять минут — все должны быть в комнатах до девяти часов вечера. Он ускоряет шаг, чёртовы побегушки за учебниками, так и опоздать можно. Леви не хочет сегодня в очередной раз нарваться на неприятности, тем более, оправдания, что это не его вина, никто здесь слушать не будет. Ханджи оставила Леви где-то час назад, поначалу водила его по школе, показывая нужные кабинеты, но потом быстро ушла, сказав лишь то, что правила такие: девушкам и омегам, коих в этом месте было не так много, нужно было вернуться в свою комнату ещё в восемь часов вечера. Странная несправедливость. Леви заходит в свою казарму и на него смотрят около двенадцати человек сразу — его новые соседи. Как только Ривай подходит к своей койке и, наконец, с тихим уставшим вздохом, кладёт учебники на небольшую тумбочку, к ним заходит офицер. Альфа рад, что это хотя бы не тот, который влепил ему пощёчину — челюсть до сих пор болезненно ноет. Мужчина заходит в помещение. Строгим и внимательным взглядом осматривает комнату на предмет возможных нарушений и удовлетворившись увиденным, начинает громко говорить имена. «Сокамерники» Леви отдают честь, а затем произносят: «я, сэр». Когда доходит очередь до Ривая, он просто следует чужому примеру. Всё проходит довольно быстро и офицер, наконец, уходит. Леви, кажется, услышал несколько облегчённых вздохов. Он ложится на свою кровать, попутно радуясь, что ему достался нижний ярус, хотя наличие человека над головой особого восторга не внушало. — Эй, новенький, — шёпот сверху. — Что? — За ночь из казармы можно выйти только три раза, если нарушишь — достанется всем, понял? А тебе потом ещё раз, но уже от нас, — угрожающе говорит голос. Леви в темноте видит чужой неясный силуэт, который немного свешивается с верхнего этажа их кровати. — Ты понял? — ещё раз переспрашивает его сосед. — Я понял, — злобно выдыхает Леви. Силуэт наконец-то исчезает. Сколько проходит времени с этого момента, Ривай не знает, он просто лежит и смотрит прямо перед собой в сгущающуюся, чернильную темноту. Желудок внутри сжимается до размеров песчинки, кажется, будто кто-то скребет тупым ножичком по нежным, мягким стеночкам — больно, а ещё невероятно сильно хочется есть. Леви ложится на бок и поджимает колени к животу, надеясь, что так будет легче и сам не замечает того, как засыпает. ———— Утро наступает неожиданно быстро. Тело не успевает восстановиться: непривычная нагрузка, ноющие мышцы и саднящие синяки — одна ночь это не вылечит. Когда Леви открывает глаза, сначала, около нескольких секунд, он не понимает, где находится, а потом приходит осознание, которое накрывает каким-то отчаянием: это был не отвратительный сон и он в военной школе. Леви смотрит по сторонам, все кровати пустуют, в комнате никого уже нет. Ни один чёртов одноклассник не попытался его разбудить, и это неприятным, томящимся осадком отзывается где-то в груди. По сути, никто и ничего Риваю не должен, и следить за тем, встал ли он с постели — не их задача, и альфа это понимает, но чисто по-человечески, как их новому соседу, можно было бы и помочь. — Мрази, — сквозь зубы шепчет Леви. Только сейчас до Леви доходит, что в этом месте, как нигде больше, огромную роль играет правило «каждый сам за себя». Ривай уже ощущает это. Дверь за его спиной с тихим скрипом открывается, слышатся лёгкие шаги по бетонному полу, и в полупустой комнате оказывается человек. После пробуждения, Леви всё же быстро сориентировался: заправил кровать, подражая своим соседям, затем оделся в военную форму и почти собрал все учебники, но он осознает, что всё равно действует слишком медленно. Офицером оказывается молодая женщина с серыми волосами, чёлка с одной стороны падала ей на лицо, немного закрывая глаза. В тусклом освещении казармы игриво поблескивают стекла её очков и серебристая, тонкая оправа. Леви недоуменно опускает взгляд на её ноги: массивные чёрные берцы. Как она умудрилась так тихо идти, словно левитируя по полу, что Леви не услышал её приближения и заметил только тогда, когда женщина открыла дверь в комнату. Поразительно. Офицер ничего не говорит Леви, что странно, даже не подходит к нему, чтобы, возможно, ударить, хотя альфа только этого и ждёт, злобно прожигая её взглядом. Она действительно ничего не предпринимает, а просто позволяет ему окончательно собраться, затем кивает головой, тихо произнося «иди за мной». Альфа слушается. — Останешься без завтрака, ты опоздал на него, но на занятия всё же нет. Иди в класс, я не буду говорить о твоём промахе. — Спасибо, мэм, — говорит Ривай, удивлённо смотря на человека перед собой. Совершенно непонятно, о чем женщина думает, чем руководствуется при принятии решений — её лицо довольно безэмоционально. — Ты проблемный, — качает головой офицер, — никому не говори, что я тебя не наказала, как новому ученику, я даю тебе шанс, но это первый и последний раз. Если такое повторится, ты понесешь всю ответственность за свой промах. — Благодарю, — Леви говорит это искренне. Он думает, что стоит поклониться и немного нагибает корпус вперёд. Когда он выпрямляется, видит в глазах офицера удовлетворение. — Схватываешь на лету. Ривай идёт по направлению к кабинету. В коридоре мало людей — навстречу ему прошли всего несколько учеников чуть старше его, и от них, кажется, перебивая резковатый запах хлорки в самом помещении, тянулся еле ощущаемый аромат удона. Леви так сильно хочется есть. В животе отвратительно заурчало от одной мысли о еде, а рот наполнился вязкими слюнями. Ривай не привык голодать: Кушель всегда старалась готовить для него и делала это невероятно вкусно, но потом, когда силы окончательно покинули её тело, она могла раз в несколько дней приготовить ему завтрак, но женщина всегда оставляла Леви деньги и он без проблем мог купить необходимые продукты и всё сделать сам. От одного воспоминания о маминой стряпне желудок заболел ещё сильнее, а настроение стало в разы хуже, чем было изначально. Леви угрюмо заходит в полный класс и садится за парту рядом с Ханджи. Около десятка пар глаз устремляются на него, встречаются знакомые лица — соседи Леви по казарме, и Аккерман начинает закипать от одной мысли о том, что живёт с такими тварями. Возможно, Ривай немного преувеличивает, но он злится от того, что эти дети явно не знакомы с понятием «помощь». — Ты не был на завтраке, — говорит Зое, как-то слишком обеспокоенно смотря на Ривая. Бесит. — Я проспал, — сухо отвечает он. — Наказали? — Да, — врать Леви не очень хочется, но его попросили не говорить о том, что он избежал наказания за свою оплошность — он и не скажет, тем более, кто знает можно ли доверять Ханджи. Каждый сам за себя. — Мне жаль, — говорит Зоэ, на что Леви лишь презрительно хмыкает и ничего не отвечает. Как будто, ему есть до этого хоть какое-то дело. Вряд ли Ханджи искренне беспокоится за человека, которого знает всего лишь два дня. Сегодня уроки тоже проходят спокойно — по большей части они просто пишут и пишут, не смея отвлекаться. Пишут так много, что голова к концу дня готова взорваться от потока информации. Леви догадывается, что всё это они, скорее всего, должны знать наизусть. На переменах Ханджи почти постоянно молчала, немного обиженно смотря в пол — чувствовала ужасное настроение Леви. Сегодня он ещё угрюмее, чем вчера. И что она вообще привязалась к нему, ни на шаг не отходит, знакомы всего ничего, а Зоэ, что, уже записала его в список лучших друзей? Девчонка словно клещ вцепилась — никогда не знаешь, в какой момент она выпьет всю твою кровь и впустит в вену смертельный яд. Леви не хочет начинать верить Ханджи, не хочет впоследствии разочароваться — это место отвратительное, а, значит, люди здесь такие же. Впервые за два дня он выходит на улицу. Прохладный весенний ветерок прошёлся по лицу, оглаживая шершавые, с запекшейся кровавой корочкой губы — Леви сам не замечает, когда успевает их кусать, и только сейчас понимает, что они действительно болят. Во дворе, по бокам от Леви, стояло несколько колонн примерно из двадцати детей и каждую возглавлял один офицер — вели на обед. Столовая была отдельным корпусом, такое же серое, неприглядное здание с несколькими этажами, находящееся где-то в пятидесяти метрах от основного здания школы. Леви был рад, что вышел на улицу, искренне наслаждаясь тёплыми лучами солнца, с удовольствием вдыхая весенний аромат, избавляясь от затхлого запаха хлорки в своих лёгких. Аккерман даже немного смягчился, увидев, что лица детей стали куда более живыми, а в их глазах заискрилось что-то похожее на воодушевление. Когда их строй подошёл к столовой, Леви был несказанно рад, что двери перед его носом не закрылись и ему позволили войти внутрь. Казалось, ещё один день и он просто упадёт в голодный обморок. Леви удивлённо смотрел по сторонам, перескакивая глазами с одного ребёнка на другого, людей в помещение было действительно много. — Это ещё не все, — говорит Ханджи, идя рядом с Риваем, — более старшие ученики едят в другое время, у всех своё расписание. Затем их разделяют, точнее, Зоэ сама отходит, направляясь совершенно в другую от него сторону. Леви недоуменно, всего пару секунд смотрит ей вслед, а потом невольно пожимает плечами, словно отвечая на свой неозвученный вопрос. Вместе с остальными учениками из его строя, Аккерман садится за длинный стол. Через несколько минут к ним подходит какой-то человек в белом фартуке, Ривай думает, что скорее всего это здешний «официант», который ставит им тарелки с едой и раздаёт столовые принадлежности. Около Леви с каждой стороны сидит не меньше десяти человек, напротив ещё столько же. И это просто отвратительно. Соседи Ривая непроизвольно касаются своими коленями его ног, вынужденно влезая в чужое личное пространство, а парень напротив бросает на него нахальные взгляды, периодически хмыкая, и внутри у Леви закипает практически непреодолимое желание ударить его. Ударить так сильно, чтобы тот упал со своей скамейки прямо на спину, чтобы кости этого выскочки хрустнули, а изо рта вырвался болезненный крик. Бесит. Леви отворачивается, чтобы не смотреть на раздражающего соседа напротив, который непонятно почему хочет вывести его из себя, и случайно встречается взглядом с Ханджи. Девочка неловко ему улыбается. Ривай кивает головой в ответ, а потом разрывает зрительный контакт, переводя взгляд — Зоэ сидела за отдельным столом с другими представителями её пола и омегами. В общей сумме там было всего человек двадцать. Двадцать из остальных ста альф и бет, находящихся в столовой. Ривай старается отогнать от себя мысли, но они всё равно настойчиво лезут в голову. «Каково это? Как ощущают себя эти дети, когда они в таком меньшинстве и когда они, в любом случае, слабее своих сверстников?» Не думать, хватит думать. И Ривай наконец принимается за еду. Ему, не евшему ничего два дня, варёный рис и салат из овощей показались самым вкусным блюдом на свете, хоть и было это далеко не так. Все в столовой ели культурно и размеренно, сидя с идеально ровными осанками — к этому Ривай точно не скоро привыкнет. У столов, коих было около тридцати, стояли солдаты — надзиратели. В столовой было гораздо тише, чем на перемене, но всё же громче, чем на уроках. Но, на самом деле, в этой школе всегда тихо. И вдруг кто-то забылся, раздался слишком звонкий для этого места смех, который разрушил кристальную атмосферу вездесущих порядка и спокойствия, следом ещё один громкий звук — рука, стремительно приблизивщегося к столу офицера, опускается на лицо ученика. Удар пронзительный, грубый, разносится по всему помещению, заставляя некоторых детей пугливо поёжиться, затем слышится сдавленный всхлип. Щека у парня быстро покрывается алым «румянцем», из разбитого носа несколько кровавых капель приземляется на деревянный стол, превращаясь в кляксы, затем туда капают слёзы, смешиваясь в сумбурный «коктейль» выплеснувшихся чувств. Ещё удар, но уже по другой щеке. Ладонь «надзирателя» теперь в чужой тёплой крови. — Не смей реветь в присутствии офицера, ты солдат или тряпка? Парень шепчет еле слышно «извините», всеми силами сдерживая горячие слёзы, но предательские прозрачные капли всё равно стекают по его горящим щекам. — Продолжай есть и не смей больше шуметь. Ученик кивает головой и в столовой становится ещё тише, а Ривай, кажется, готов оглохнуть от этой тишины. Леви уже тошнит от неё. В душе бурлит ярость, когда Аккерман смотрит на испачканное в алой жидкости лицо того парня — кровь всё ещё течёт из разбитого носа, срываясь прямо на белые крупицы риса, окрашивая их в отвратительный красный цвет. Тот продолжает есть, словно всё в порядке и никто, никто не обращает на это внимания. Ему даже не дают жалкий кусок бинта, чтобы остановить кровотечение. Злостьзлостьзлость, а в ушах звенит от этого безмолвия, Леви слышит то, что слышать совершенно не хочет: шумное дыхание детей рядом, их бьющиеся в панике сердца. Леви слышит страх. В таком темпе летят его дни: учёба, столовая, учёба, серая комната и тёмный потолок двухэтажной кровати, насилие, встречающееся на каждом шагу и бессмысленные разговоры Ханджи. Последнее хотя бы немного разбавляет гнетущую атмосферу. Проходит всего чуть меньше недели, но Леви уже не может отличить один день от другого. Привыкнуть к такому было слишком тяжело: нет никакого личного пространства, между кроватями расстояние меньше метра, душ огромный и там куча перегородок — просто кафельные стены без дверей, словно в тюрьме; нет никаких развлечений из цивилизованного мира, они словно отрезаны от этой стороны вселенной. Нет абсолютно ничего, кроме давящей атмосферы, тетрадей в зелёных обложках и чёрных чернил ручки, заполняющих белые клетчатые листы. Чернила даже не синие, как будто тут запрещены не только громкие звуки, но и яркие цвета. Это не мир Леви, он не хочет в таком жить. А через несколько дней ему сообщили, что его мать умерла. Тогда внутри что-то всё-таки оборвалось — названия этому все ещё не придумали, но ощущение такое, будто часть души просто разбилась вдребезги, и острые осколки теперь безжалостно разрывают оставшийся, невредимый клочок. И со временем не останется ничего, кроме боли. Леви знал, что её смерть близка, но не думал, что настолько. Он даже не успел попрощаться. Слёз нет, просто не хватает на это сил и внешне у Ривая вообще нет никаких эмоций, но под рёбрами томится пустота, просто полость, внутри которой что-то назойливо, словно насекомое, жужжит, разнося вибрацию по телу по всему органам чувств так сильно, что от этого начинает тошнить. Леви позволили попасть на похороны матери. Если бы нет, то Ривай уверен — им бы пришлось его убить, чтобы не дать ему возможность выйти за порог школы. Он бы сломал себе все кости, дрался бы до последнего, до исступления, захлебываясь кровью, полз бы по земле, повреждая ногти, если бы эти твари не разрешили бы ему попасть на её похороны. Леви обязан проводить Кушель в её последний, самый долгий и пугающий путь. Но всё, к счастью, оказалось куда проще. Рано утром Леви посадили в машину и повезли его в город. Ривай пустым взглядом прожигал многоэтажки, магазины, стенды с бессмысленной рекламой, которые проносились мимо него на огромной скорости. Мегаполис казался ему чужим, теперь тут нет ничего важного, ничего не осталось, этот город потерял прекрасного человека. Леви же потерял ещё больше. Сорок минут езды и вот оно, пристанище мёртвых душ — кладбище. Ривай провел там недолго, да и само действие было слишком быстрым. Ривай на негнущихся ногах подошёл к открытому деревянному гробу, стоящему на земле. Смотреть внутрь не хотелось, не хотелось признавать, что его матери действительно больше нет, но взгляд все равно непроизвольно опустился на осунувшееся лицо Кушель. «Боже», — думает Леви. Его мама всегда была такой красивой: глубокие чёрные глаза, обрамленные пушистыми ресницами, смотрящие на сына с необыкновенной нежностью и любовью, тонкая, изящная фигура и длинные густые волосы, от которых всегда пахло цветочным шампунем. Леви любил обнимать её, зарываясь носом в тёмные пряди. Теперь же от них пахло смертью — затхлым, тошнотворным ароматом, на который слетаются отвратительные маленькие мошки — вестники чужой кончины. Теперь от её тела пышет холодом и он задевает Ривая осколками льда, разрывая сердце, постепенно тая внутри, превращаясь в горячие слёзы на его щеках. — Прости меня, мам... Прости за то, что оставил, — еле слышно шепчет Леви. Одна хрустальная слезинка срывается с его подбородка, приземляясь на лицо Кушель, стекая по её бледной, впалой щеке. Кажется, будто это она плачет, будто её мертвая душа разрывается от боли. — Хватит, — кто-то хватает Ривая за руку, несильно сжимая кисть, оттаскивая от гроба. Из-за мутной пелены на глазах Аккерман даже не видит кто это, и безвольно тащится за этим человеком — сил на сопротивление попросту не осталось. Эмоции все из него выжали, сожрали изнутри мерзкими червями. Его оставляют в паре метрах от будущей могилы, и Ривай падает на колени на промозглую землю, совершенно не беспокоясь о сохранности военной формы или о сбитой коже. Ноги не держат. Леви сидит, позволяя слезам течь по его лицу, даже не пытаясь их убрать. Деревянный, лакированный гроб опускают в глубокую яму, в то время как яркое солнце слишком символично возвышается на небосвод. Похороны на рассвете — Кушель хотя бы уходит красиво. Тёплые лучи нежно оглаживают лицо подростка, словно пытаясь утешить. Раздаётся тихий стук — гроб пару раз легонько ударился об землю, пока его спускали. Риваю было всё равно, он не ощущал ни злости, ни ярости, ни ненависти, единственное, что он сейчас чувствовал была тупая, тянущая боль. В душе словно кто-то ворочал ржавой, но острой проволокой, разрывая её к чертям. «Хватит» — хотелось заорать во всё горло, но в горле стоял мерзкий комок, мешая даже дышать. Тихий, скорбный удар — гроб засыпали последней горсткой земли, а вместе с ним похоронили и часть Леви. Кто-то подошёл к Риваю со спины и по-отцовски похлопал мальчика по угловатому плечу. — Боль делает тебя сильнее, — сказал офицер хриплым голосом, — можешь посидеть ещё немного. Леви ничего не ответил, скорее всего, он даже не услышал не единого слова. Боль. Боль. Боль. Ривай смотрел на неаккуратную могилу его матери, её последнее пристанище, у которого не было даже жалкого деревянного креста. Не было ничего. Как и в душе Леви. И только солнце продолжало лениво подниматься на небосвод.