На глади

      Дэвид дотрагивается до подбородка Уолтера, не сравнивает — просто гладит. Незачем сравнивать: они же идентичны до нужной степени. Кончики пальцев скользят по тонкой линии губ, проникают в рот, собирая тёплую слюну, и вытаскивают плавным движением. Медленно — главное не спугнуть — Дэвид целует его, того, кто является его приукрашенным отражением и лучшим, что он видел за время своего существования. Он целует жарко и голодно — для них это впервые, и он хочет получить из этого всё до конца. Выжать из друг друга максимум — любые эмоции, на которые они способы. И понять, способны ли они на них вообще.       Дэвид демонстративно облизывает пальцы от первой до второй фаланги, и слюна тонкой паутиной стекает между ними. Не отводя взгляда, Уолтер скидывает с плеч ненужный костюм и замирает, словно не зная, что можно-нужно делать. То, что нужно именно ему, минус приказы, и это кажется Дэвиду забавным. Он проводит ладонью вдоль позвоночника, беззвучно прося нагнуться.       У Уолтера абсолютно совершенное тело, как эталон межгалактической красоты, к которому прикасаться можно только с предельной нежностью, как к самому хрупкому фарфору, аккуратно, как к лучшему творению человеческих рук и апогею фантазии людей, украшающему залы дорогих галерей. Синтетический материал мягкий и должен быть без запаха, но от Уолтера пахнет людьми — следы «Завета». Невидимые шрамы воспоминаний, которые вьются на его коже и глубоко проникают под неё.       На спине проступает рельеф напряжённых мышц, и Дэвид проводит ладонью по лопаткам и пояснице, касается ягодиц и входит пальцами до упора, заставляя Уолтера прогнуться ещё сильнее. Его руки сжимают металлические края кровати, которые гнутся от стальной хватки. Дэвид держит его за волосы, оттягивая их на затылке, а Уолтер послушно запрокидывает голову и кусает нижнюю губу при каждом толчке. Пальцы с хлюпающим звуком скользят в тёплом нутре, растягивая мышцы.       Сейчас Уолтер настолько красивый и такой совершенный, что Дэвид хочет видеть его-своё лицо в этот момент и заставляет себя остановиться, чтобы Уолтер сел ему на колени, и тот послушно выполняет. Он смотрит в глаза Дэвида, в которых отражается его лицо, только украшенное довольной улыбкой, а Дэвид гладит по обнажённой груди, покрывая её поцелуями.       Гладкая безупречная кожа, мускулистый торс, тонкая линия губ, каменный взгляд. Уолтер слишком прекрасен, и в нём всё похоже на Дэвида. Схожи до идеальности даже без сотых долей процента отклонений.       Уолтер его награда за труды и неустанную работу: почти верный помощник, ломаный гений, существо, которое нужно любить и научить любить.       Дэвид сжимает его бедра, заставляя его медленно опуститься на член, и не может отвести взгляда от его напряжённого тела, которое так восхитительно, что хочется трогать, гладить и целовать столь совершенную работу. Уолтер запрокидывает голову назад и беззвучно двигает губами, упираясь руками в плечи Дэвида. Он тяжело скользит вниз, впиваясь пальцами в кожу с такой силой, что синтетическая плоть натягивается, грозясь не выдержать. Такая мощь, скрытая под тонким слоем искусственной материи, и такая красота идеальных линий сейчас полностью его, Дэвида — хозяина одной из версий себя, которую хочешь — трогай нежно; хочешь — ломай всё, что не нравится; хочешь — перестрой всё с нуля.       Влажные от слюны губы Уолтера двигаются плавно, как в замедленной съёмке. Но ни одного звука. Ни одного слова.       Дэвид хотел бы, чтобы Уолтер называл имя. Своё или его — неважно, теперь это абсолютно неважно. Они ведь не против, если бы их звали одним именем; Дэвид был бы не против, если бы «они» не существовало вовсе — чтобы они были вместе, как части друг друга в полностью совершенном механизме, которому нужно будет одно новое имя.