Песнь Луне западных гор

Теперь уже до рассвета не заснуть. Отчего к новой тоске присосалась еще тоска старая? И так каждую ночь пересчитываю я свои неудачи, ошибки былого. И тянется ночь, и в сердце клубится, змеится, извивается тоска, и ничем ее уже не утишить, и ничего не изменить. Снова этот детский сон. Седобородый старик в парчовой мантии и сверкающем ожерелье сходит с прутьев и идет ко мне, оставляя кровавые следы на каменном полу. Один глаз его блестит словно стекло в лунных лучах, другой — темный, без зрачка. Он протягивает руку, ласково гладит меня по голове и тихо напевает: — И ушки есть, чтоб мольбам внимать, И хвостик есть, чтобы им убивать. А также есть зубки, как ведомо всем: Сердечко и печень я с радостью съем [1]. В детстве я никому об этом сне не рассказывал, ведь страшный старик пел песню на запретном языке. За запретные слова наказывали: били по губам и пальцам бамбуковой линейкой. Я должен был усвоить подобающее произношение. Хотя зачем оно сыну неизвестной матери, хоть бы и был он от семени дракона? Маленьким я боялся засыпать, а, когда подрос, приучился коротать ночи с кувшином вина — лишь бы забыться. Прошло слишком много тоскливых ночей, прежде чем я узнал имя матери и узнал имя мертвого старика. Мать звали принцессой Линлун, а старика — Чжэши, государь Да Хуа. Говорят, в день моего рождения распахнули главные ворота дворца, раскрылись восемь белых зонтов и меня вынесли на золотом подносе, украшенном рубинами. Мою голову окропили целебным соком акации и алоэ, шею и руки повязали заговоренными нитями с амулетами. Из всех детей деда от двух жен, по обычаю нашего рода приходившихся ему родными сестрами, выжили две дочери и сын, страдавший падучей, поэтому здоровый внук был благословением духов. На седьмой день после моего рождения дед провозгласил меня своим наследником. А с моим отцом, императором Великой Лян, хуа даже не заключали договор мира и родства. Император просто велел записать территории хуа в число владений Великой Лян, о чем хуа не ведали до тех пор, пока Лян не обрела достаточную военную мощь, чтобы пожрать царство хуа подобно тому как шелкопряд, жадно пища, поедает тутовые листья [2]. Ханьскому шелкопряду вечно хочется жрать: вот главная причина, а не то, что мой отец мог испытывать стыд за грязную работу, тайно сделанную для него моей матерью. Теперь у меня не осталось сомнений, что безупречный Линь Се и праведник Янь Цюэ прекрасно знали о засаде, во время смуты Пяти принцев стоившей жизни прежнему императору. Дело сделали хуаские воительницы моей матери, отцеубийцей прослыл Второй принц, благородным мстителем выступил Сяо Сюань, тогда еще не мой отец и не лянский государь, а тигром при новом драконе — Линь Се, тогда командир городской стражи. Второй принц спрятался в колодце в столичном арсенале, откуда его со смехом извлек Линь Се и обезглавил на месте. Соратник и любовник своего Второго брата Шестой принц вскочил на коня и попытался скрыться, но был вынужден сдаться Линь Се и тоже расстался с головой. Головы принцев Линь Се велел выставить на шестах, а потом вместе с телами бросить в Янцзы. Потом настал черед хуа. Когда воины Чиянь окружили внутреннюю цитадель Бадияньчэна, мать отправила нас с дедом по подземному ходу в загородный дворец, но дед попал в ловушку: его нанизало на выехавшие из стены заостренные прутья. То ли второпях ошибся и нажал не на тот камень, то ли кто-то постарался, чтобы он ошибся. У страдавшего падучей сына могли быть сторонники, возжелавшие переменить порядок наследования. Ветер во дворце не утихает даже тогда, когда сам дворец рушится. Теперь я понимаю, что так и сидел в темноте рядом с телом деда, пока тем же ходом не пришел Гао Чжань. Тогда он наверняка напугал меня: не мужчина, не женщина, в странной одежде и со странным тонким голосом. И, как всякий евнух, он остро пах мочой: в походных условиях у него не было ванны и благовоний, как во дворце. Со временем я к евнухам привык, но этот был первым. Во сне он превращается в серый призрак с горящими красными глазами, который ведет меня черным коридором и выводит в большой зал, где на стенах сплетаются тени. Я вдыхаю раскаленный воздух и смотрю в распахнутые двери. Снаружи все горит, мечутся люди, и неподвижной статуей застыл на коне человек в высоком шлеме. Я никогда не видел Линь Се в боевых доспехах — во дворец он являлся в форменном халате, подобающем военному первого ранга, но уверен: всадник на пылающем внутреннем дворе — это был он. Потом, видно, у меня началась лихорадка — я не помню, как попал из одного внутреннего дворца в другой. Когда очнулся, в моих покоях все переменилось. Не было ни одного знакомого лица. И все говорили по-ханьски. Когда вспоминал деда, или кормилицу, или коней со светлыми глазами и без гривы, мне, почтительно кланяясь, отвечали: «У Вашего Высочества бред». Я быстро усвоил, что нельзя вспоминать ту, что когда-то сказала мне «Я твой отец и твоя мать» и приучился низко кланяться государыне. Матушка-государыня Янь точила меня, как точат оружие, без жалости: «отрубай лишнее в характере топором, украшай его тонким резцом, старайся создать возвышенность и чистоту в себе». Но без нее я бы не выжил: я ведь совсем не понимал, как вести себя со всеми этими людьми, которым в лучшем случае не было до меня дела. В худшем они стремились подвести меня под гнев отца, что было совсем нетрудно. В Бадияньчэне меня берегли и лелеяли, даже намеком не смели перечить, а дед и вовсе души не чаял. Кроме страшного сна, есть у меня еще одно воспоминание, драгоценное, как нефрит: мы с дедом стоим в конюшне и смотрим на коней без гривы. Я спрашиваю: «И у меня будет такой?» И дед отвечает: «У тебя будет самый лучший конь на белом свете». Потому я не задумываясь отдал за Силили цену пятнадцати городов [3]. Сколько лет прошло с тех пор, как Баньжо принесла известие о смерти низложенной императрицы Янь? Восемнадцать? Двадцать? Я тогда только осваивался при уцзу [4], заводил нужные связи, изучал людей государыни Елюеши (надо же знать, по чьему приказу тебе устроят засаду или подольют яду), и известие о смерти матушки-государыни меня мало тронуло. А теперь вспоминаю и тоскую: при всем ее лицемерии она была ко мне привязана и искренне полагала, что я достоин лянского престола больше, чем Четвертый старший брат. Не говоря уже о Седьмом младшем. Тот после смерти отца присвоил титул Вдовствующей императрицы Цзин-гуйфэй. Власть во внутреннем дворце перешла в ее руки гораздо раньше. Думаю, матушка-государыня просто зачахла, лишившись того единственного, что придавало ее жизни смысл… А ее лицемерный братец все живет, и ничего Янь Цюэ не делается. И сынок у него, если верить Фаншэ, пошел весь в их породу. Императрица Янь старалась изменить мою душу, а хуаские сестры, ученицы принцессы Сюаньцзи, к коим я после долгих страданий приник как к живительному источнику, хотели преобразить мою плоть. Помню, как тогда ночью, в монастыре Лежащих Будд, меня охватил леденящий ужас. Ланьцзинь умерла, и я не придумал ничего лучшего, как забрать сына с собой. Цишэн сидел в углу кельи, съежившись и сверкая глазами, как маленький бесенок, и отказывался есть. Я хотел подойти к нему, но вдруг почувствовал, что ноги меня не держат. Кости, несмотря на жаркий натопленный воздух, пронизывало холодом, перед глазами плясала огненная мошкара. Мне вспомнились страшные рассказы о знамениях, предшествовавших захвату трона Ван Маном [5]. Несколько дней меня то знобило, то лихорадило. Наконец, встревоженная и недовольная Баньжо привела лекаря из племени юэбань. Лекарю пришлось врачевать и Цишэна, который, как оказалось, смазал зубы соком ядовитых ягод и попытался укусить Баньжо. Благодаря стараниям верных подданных, пытавшихся всеми средствами приумножить инь в моем теле, я заработал холодную немочь, что мучает меня и поныне, особенно лунными ночами. Синьхуй и Фохуй, как всегда, могли бы меня согреть по старому рецепту, но сейчас я не желаю видеть этих двух болванов, которые докладывают моему сыну о каждом моем вздохе. Когда же привезут добычу? Интересно, каков младший сын светлейшего Линь-хоу. Со старшим все ясно: из щенка растет такой же цепной пес, как отец и оба деда. Вот, принцессу ему сосватали. Думаю, Линь Шу стоило только намекнуть, чтобы Цзинъянь с радостью кинулся выполнять его желание. А вот младший... То, что Линь Шу все-таки взял в наложницы верную собачонку, предавшую ради него свой народ, меня в свое время удивило. Думал, побрезгует хуаской кровью. Но Гун Юй, если верить донесениям, и по сю пору ослепительно хороша, а в свое время славилась не только игрой на цине и флейте, но и несравненным искусством Темной Девы [6]. Линь Шу то ли соблазнился, то ли позволил себя соблазнить. Вот и посмотрим, как ладят дети наложницы с наследником дома Линей. Помнится, сам Линь Шу своего брата от наложницы просто не замечал. Примечания: 1. В основе песенки строки из баллады Роберта Саути «Король крокодилов» в переводе Ю. Петрова. 2. Соавторы не уверены, умеет ли пищать тутовый шелкопряд, но коли он пищит в китайской классической поэзии, то пусть пищит и во внутреннем монологе государя-инока. 3. Расхожее выражение, означающее «целое состояние», «куча денег», отданных за какую-то редкость. Аллюзия на историю в «Ши цзи»: циньский Чжао-ван предлагал правителю Чжао 15 пограничных городов за безупречную драгоценность из яшмы. 4. Уцзу — титул государей тангутской империи Западная Ся. О том, как Сяо Цзинхуань попал к тангутам, читайте в главе 9 фика «Деревенская простота». 5. По преданию, узурпации трона Ван Маном (45-23 гг. до н.э.), что привело к гибели династии Западная Хань, предшествовали превращения ян в инь и случаи мпрега. 6. Темная дева — персонаж эротических трактатов, в которых она обучает Желтого императора искусству секса.