Песнь Луне западных гор

— Государь-наставник изъявил свое священное согласие принять музыканта Цзи Чэньюя [1] в Беседке Прогулки по Картине. Юная девушка в синей безрукавке и шароварах. Вьющиеся волосы убраны жемчугом, а надо лбом переливается опал, достойный статуи Будды. Невольно отвожу взгляд: руки обнажены, хотя и унизаны сверкающими браслетами. В таком виде в Цзиньлине может позволить себе появиться только танцовщица из веселого дома, да и то в самый разгар веселья. Замечаю небольшой сапфировый трезубец на золотом черенке, прикрепленный к широкому, расшитому золотом, кушаку. Слишком роскошный наряд для простой служанки. Она напоминает небесную деву, из тех, что, разбрасывая цветы и опираясь только на длинные ленты, парят над головой Будды на благочестивых изображениях. Хотя о чем я? Моя спутница скорее из числа похотливых дев, что наслал Мара, дабы совлечь Будду с Пути просветления. Девы эти извиваются в соблазнительных позах на огромной росписи в пещерном храме [2]. Впрочем, там не только девы. Армии демонов выступают в строгом порядке, вооруженные самым новейшим оружием. Один из них, насколько я успел заметить, бросает в Просветленного сосуд, начиненный порохом. Использование коих лицами, не состоящими на военной службе, строжайше запрещено государевым указом от третьего года эры Дабао [3]. Картины поразительны. Уж не знаю, кто додумался расписывать пещеры в скалах — мой первый проводник уверял, будто то был сам святой Цзюмо, переводчик «Алмазной сутры» [4]. Может, и так. Кто бы мог подумать, что на кромке пустыни, в варварском краю, возможно такое великолепие? Кроме благочестивых сюжетов, пещеры украшают и сцены мирские: рыбная ловля и охота, приезд торговых гостей, деревенские праздники и придворное веселье. Есть и музыканты, играющие кто на трубах, кто на странных инструментах, напоминающих цинь. На одной из росписей в полный рост изображен монах в парадном желтом одеянии. Он стоит на берегу реки, держа в руках свернувшегося кольцом змея. А на противоположном берегу почтительно кланяются женщина и ребенок в дворцовых одеждах, окруженные пышной свитой [5]. Не о том я думаю и не то замечаю. Отец на моем месте уже оценил бы характер и нравы всей охраны, понял, в каких они отношениях и решил, куда вбивать клин и на какие слабости давить. Но я не наделен отцовской проницательностью и могу только наблюдать и любоваться, не извлекая из этого никакой выгоды. Вот и девицей любуюсь как прекрасным ядовитым цветком, не пытаясь у нее ничего выведать. О том, что в пещеры один-единственный вход, который охраняют вооруженные стражники, а внутри постоянно ходят караулы, подумал только мельком. А ведь Фэй Лю и бойцов отца, в отличие от меня, сюда вряд ли сопроводят с проводником и поклонами. Следуя за красавицей с обнаженными руками, попадаю в сад. С деревьев свисают гирлянды крупных синих и лиловых цветов со странным одуряющим запахом. Немного похожи на глицинии, но нет, не глицинии. Вьющиеся виноградные лозы оплетают карнизы павильонов, плакучие ивы склонились над петляющими дорожками. У решетки из кораллов и раковин на посыпанной разноцветным песком дорожке греется на солнце крупная ящерица с двуцветным гребнем. За густыми, словно вихрем спутанными зарослями расставлены десятки декоративных камней: одни, запрокинутые назад, словно глядятся в небеса, другие склонились над водой прозрачного ручья, одни напоминают своими очертаниями коней, другие — буйволов, третьи — иероглиф «мудрость». А один несколько поодаль похож на спящих у жаровни отцовских котов Маогуаня с Баньлуном. Все, как полагается, разве что роскоши немного с перебором. Несомненно, отражает вкусы того, кто некогда любил носить наряды, сотканные из перьев ста птиц. А вот это необычно: грушевое дерево обвивает огромный питон. Моя спутница и внимания не обратила на его недовольное шипение, так что я решил последовать ее примеру. И что питон тому, кто много раз отражал атаки Маогуаня? Проходим сквозь искусственную темную пещеру с капающей со свода водой и оказываемся у беседки с каллиграфической надписью над входом. Это и есть Беседка Прогулки на Картине? Мозаика на полу явно складывается в какие-то письмена, но я их распознать не могу. Вместе со спиралевидными узорами на стенах и потолке они сливаются в единое головокружительное целое. В полумраке на лакированном низком столике проступает нечто, покрытое белым шелком. — Государь-наставник милостиво жалует музыканту Цзи Чэньюю этот цинь. Девушка сдергивает покрывало и передо мной предстает — почему-то я даже не удивляюсь! — легендарный Цинь с Обожженными Концами. — Однажды принцесса Тяньцзи, прислушавшись к гудению огня, сказала: «Какой прекрасный материал!». Говоривший бесшумно вошел через потайную дверь за моей спиной. Я едва успел обернуться и пасть ниц. — Встань и дослушай, — у человека привычный щебечущий южный выговор, а важная манера речи напоминает о пожилых придворных государя Ань-ди. У аристократической молодежи Цзиньлина ныне в почете рубленая речь, как у военных, но старикам-министрам дозволяется говорить в прежнем стиле. Вот только, в отличие от великого князя Цзи и Янь-хоу, рассказывал этот человек, на которого я из вежества не поднимал глаз, не о дипломатических успехах прежних времен или остроумных речениях прежних поэтов. — Принцесса приказала вытащить дерево из огня и выстрогать из него цинь. А поскольку концы дерева уже успели обгореть, инструмент стал известен как «цинь с обожженными концами». Вместе с ханьской музыкой, которой ее обучали, принцесса усвоила и ханьскую мораль и не захотела выходить замуж за своего отца, как того требовал обычай ее рода. Принцесса тайно покинула дворец, взяв с собой только цинь с обожженными концами, и, оставив земли хуа, скиталась по цзянху. Она влюбилась в вольного мечника лет на двадцать ее старше, вышла за него замуж и родила ему детей. Как-то мечник напился и стал рассказывать о подвигах своей молодости, когда он служил у хуа и был любовником самой государыни, которая родила от него дочку. Хуаский государь, как настоящий хуаский зеленый колпак [6] смотрел на все это сквозь пальцы. Так принцесса узнала, что стала женой своего настоящего отца. Углем от жаровни она выжгла себе глаза за то, что эти глаза не сумели разглядеть истину. Она покинула мужа и детей, взяв с собой только цинь с обожженными концами, и до смерти своей вела жизнь нищей странствующей музыкантши, не останавливаясь в одном месте больше, чем на одну ночь. — Ничтожный благодарит государя-наставника за то, что просветили его своей совершенной мудростью. Надеюсь, я был достаточно раболепен. А теперь осторожно выразим несогласие. — Ничтожный некогда слышал, что высокородная принцесса Тяньцзи была слепа от рождения, и потому хуа сочли ее непригодной и для брака, и для дел правления. Именно потому, что принцесса была слепа, она смогла своим обостренным слухом услышать в звуке горящего дерева чудесную мелодию. Мой собеседник с явным удовольствием отвечает: — Молодой господин, верно, не знает, что любая хуаская история рассказывается дважды: как «внешняя», и как «внутренняя». Ни одна из них не ложь, и ни одна из них не истина. А теперь подними голову. Я хочу услышать твою историю. Я смотрю, как падают складки тяжелого желтого шелка рясы, как переливаются разноцветный жемчуг и желтоватые кристаллы биотита [7], отчего-то ценимые хуа, и как сияет огромный изумруд в ожерелье. И над всем этим изможденное бритое лицо с глазами-кинжалами. Лицо моего двоюродного дядюшки — беглого преступника Сяо Цзинхуаня, ставшего сначала смиренным монахом, а затем государем Нового Хуа на землях, отвоеванных у тангутов силой и обманом. Се-эр как-то, посмеиваясь, рассказал, что в молодости тот был влюблен в моего отца и даже посвящал ему стихи. В первое я поверил сразу: отец умеет привязывать к себе, вроде бы не прилагая к тому особых усилий и даря в ответ снисходительное внимание, а вот во втором усомнился. Потом все-таки нашел эти стихи. Они были ужасны. Кто бы мог подумать, что столь опасный человек в молодые годы складывал бездарные вирши? Я попытался скормить ему заранее заготовленную басню: мол, я из приличной провинциальной южной семьи, отправился на экзамены в столицу, но прогулял все деньги, данные отцом в дорогу, и стал уличным музыкантом. Услышав о веселых домах, государь-наставник ядовито заметил: — Девушка-то откуда? Из «Янлю Синь»? Из дома Мяоинь? Что, говоришь, жила со старухой-матерью и сама занималась своим ремеслом? И городские власти позволяли творить непотребство незарегистрированной деве веселья? И даже дали ей до нитки разорить наследника хорошей семьи? Очень странно, очень странно... Разве высокочтимый старший брат [8] ныне не обращает внимания ни на городские нравы, ни на дисциплину городской стражи? Я невозмутимо продолжал рассказывать, он продолжал с азартом уличать меня в несообразностях: — Говоришь, просил милостыню на улицах Цзиньлина? Да тебя бы в тот же день нашли с шилом в горле. Куда только смотрела гильдия нищих? Столь вопиющее нарушение монополии, ай-ай. Что? Та самая дева веселья снова подобрала тебя, больного, нищего, избитого, отогрела и даже дала тебе денег? Не иначе как в ней пробудилась природа Будды! Я, грешный старый монах, должен бы поклониться ей за это и искать у нее поучений, столь это необычно. Тут он, видимо, спохватился, что слишком далеко зашел в обличениях и благочестиво добавил: — Должно было на эти деньги купить себе книг и усердно учиться, опустив занавеску, дабы сдать экзамены и добиться прощения отца, а не пускаться к варварам искать приключений! Воображаю, как была огорчена твоя почтенная матушка! Намек на матушку меня задел, но, надеюсь, я сумел не подать вида и ответить в таком же притворном тоне: — Ничтожный смеет объяснить, как же так вышло: узнав, что отец подал на меня жалобу как на непочтительного сына, упросил почтенного Суй Гао из Ланьчжоу взять меня в отряд, сопровождавший купеческий караван, отправлявшийся на Запад. В дороге Суй повздорил с купцами из-за оплаты и вместе с нашим отрядом ушел искать более щедрого хозяина. Может, это купцы в отместку дали взятку тем стражникам, которые нас арестовали, а Сую удалось уйти. Государь-инок покачал головой: — Коли связываться с такими разбойниками, как этот Суй, непременно рано или поздно закончишь на лобном месте. Счастье твое, что мои люди, увидев, что пригожий молодой господин столичного вида попал в беду, тебя спасли. Ты должен быть им навек благодарен: варварам-сижэнь [9], отчего-то полюбилась казнь через вырезание почек. На это заявление я предпочел промолчать, отбив еще один поклон. Государь-инок поджал губы и тоном, напоминающим речи государя, когда они с отцом расходятся во мнениях, заметил: — Послушай меня, глупого старика: оставайся здесь и играй для меня на цине. Никто не посмеет сказать, что государь-инок скуп и немилосерден. В беседку вошел молодой монах в фиолетовой рясе, низко поклонился наставнику и стал зажигать светильники один за другим. Сяо Цзинхуань раздраженно кивнул в его сторону: — Среди невежественных людей все труднее следовать Пути. К примеру, вот этот обритый негодяй даже имя свое правильно произнести не может. Как тебя звать? — Похуй, — спокойно ответил монах. — И так каждый раз. Именно поэтому так ценен прошедший тысячи ли, дабы принести гусиное перышко. Ступай уже, Фохуй. А молодого господина Цзи я смиренно прошу настроить цинь. — Ничтожный знает лишь вульгарные южные песенки о любви и боится не угодить вкусу государя-наставника. — Даже в самой вульгарной с виду песенке может быть скрыт ключ к прозрению. Я настроил цинь. Мелькнула нелепая мысль, сможет ли наставник сохранять истинно чаньское терпение, ежели я спою непристойные куплеты про подарки для господина Су — их еще поют под аккомпанемент варварских инструментов с треугольным корпусом, но выбрал я песню куда как более невинную. И весьма модную в нынешнем сезоне: — Ночь темною была, ночь ветреной была, То к западу летел порыв, то на восток, Пусть не даны мне фениксовы два крыла, Но я лечу к тебе, не чуя ног. [10] — Х-м-м, а во времена моей грешной молодости последнюю строку пели иначе: «Пусть не даны мне фениксовы два крыла, но сердцем чуток, словно линь-единорог» [11]. Впрочем, продолжай. Я, разумеется, снова сделал вид, что не заметил намека и заиграл вступление ко второму куплету. Но тут вдруг Сяо Цзинхуань отвернулся и глубоко поклонился со словами «Приветствую Ваше Высочество!». В дверях беседки стоял высокий молодой человек в ярких шелковых одеждах. Подбор цветов резал глаз, но сам покрой был безупречным и вполне соответствовал самым строгим столичным требованиям. Это, несомненно, был принц-регент Сяо Фаншэ. Заметив меня, он усмехнулся: — Какая мандаринка! Настоящее южное золото! [12] Подошел ближе и провел рукой по моей щеке. Я ощутил жар его ладони и неприятное прикосновение железного перстня. — Желаете, чтобы я подарил его Вашему Высочеству? А ежели это белый дракон к нам приплыл в обличье рыбы? Вот, наконец, и хуа сумели меня поразить: отец кланяется сыну и величает его «Ваше высочество», а сын не проявляет никакой почтительности к отцу и государю! Я знаю, что Сяо Цзинхуань сумел обойти варварский хуаский обычай, запрещающий государю чистейшей крови и его соправителю быть в родстве. Став монахом, он порвал всякие связи с семьей, так что даже Посвященная духом, госпожа Цинь Баньжо, не нашлась, что возразить, когда он передал сыну железный перстень и железный колокольчик — знаки достоинства принца-регента. Вот только теперь государю-иноку приходится кланяться родному сыну согласно хуаскому придворному церемониалу, и также склонившись, стоя выслушивать речи Посвященной духам. Сяо Цзинхуань распорядился продолжать игру, а сам, нисколько меня не таясь, стал обсуждать с сыном грядущую церемонию провозглашения наследника престола Нового Хуа. Всем известно, что наследника чистейшей крови у него нет и быть не может, ибо последней женщиной змеиного рода была преступница Сюаньцзи. Понятно и то, что он постарается придумать очередную уловку. Тот выход, к коему он прибегнет, отразится и на судьбах Великой Лян. Поэтому я внимательно прислушивался, но государь-наставник говорил лишь о самой церемонии: где установить помост, какие блюда подавать на пиру и тому подобном. Фаншэ хотел устроить угощение для народа, Сяо Цзинхуань возражал, что в таком случае на площади будет давка и могут быть жертвы. Фаншэ, уверяя, что толпа все равно соберется, а голодные и злые хуже сытых, процитировал из Лао-цзы про «опустошать сердца и наполнять желудки». Государь-наставник повысил голос: — Я, в отличие от вашего высочества, хуа, и знаю своих подданных, а они знают, что я произнесу там одно или другое имя. Они также знают, что будь то, или другое, их жизнь нисколько не изменится. Ежели дармового угощения при этом не предвидится и никто не будет сгонять туда силой, явится умеренное количество зевак преимущественно мужского пола. Не думаю, чтобы он стал дороже ценить жизни простых людей со времен взрыва на фабрике фейерверков. Видимо, он заподозрил, что Фаншэ хочет воспользоваться суматохой и устроить какой-нибудь сюрприз для Баньжо и ее людей, и остерегает сына: мол, не время еще. Фаншэ отвесил легкий поклон и удалился. Я сразу почувствовал облегчение: служанка Чуньмэй не раз рассказывала своему любимцу Се-эру, что принц-регент, когда он еще носил детское имя Цишэн, уже был склонен к изобретательным пакостям. Теперь же, он, по слухам, сделался «истинной змеей» [13]. Вошла давешняя девушка с обнаженными руками и с поклоном протянула государю-наставнику нанизанные на трезубец цветы. На ее высокую грудь осыпалась желтая густая пыльца цветов железного дерева. — Юйшэн неискусна в игре на цине, а молодой господин Цзи наверняка никогда не видел индийской лютни. Вам есть, в чем усовершенствовать друг друга.— и Сяо Цзинхуань удалился через другую потайную дверь. Надо запомнить, что потайных дверей тут по меньшей мере две. Примечания: 1. «Цзи чэнь юй» — буквально «пишу о спрятавшихся рыбках». Иными словами, «я легкомысленный ценитель женской красоты, но при этом с большими запросами»: рыбы прятались при виде легендарной красавицы Сиши. Кроме того имя Сиши означает «Западная Ши», так что тут и указание на путешествие Линь Вэня на Запад. 2. Бог зла и смерти Мара, пытаясь отвлечь Гаутаму от продвижения к истине в Ночь Просветления, кроме демонов, наслал на него своих дочерей — воплощение сладострастия, похоти и других губительных пороков. Они явились Будде в небесно-прекрасном лике и в безумно соблазнительном виде, но его защитила сила великой любви и сострадания ко всему живому. 3. Такой продвинутый демон действительно имеется на картине «Мара испытывает Будду» из пещерных храмов Дуньхуана, ставших прототипами пещерных храмов Нового Хуа. Правда, картина десятого века, времен династии Сун. 4. Цзюмо Люо Ши (Кумараджива) — буддийский монах, один из величайших переводчиков святых текстов с санскрита на китайский. Перевел ключевой текст китайского буддизма — «Алмазную сутру» («Цзиньган (божо) цзин», «Ваджраччхедика праджняпарамита сутра»). 5.На фреске изображен распространенный мотив укрощения змея Буддой или праведным монахом. Хотя хуаские художники могли внести в сцену и свой подтекст. 6. «Зеленый колпак» — рогоносец. 7. Биотит — разновидность слюды, содержащая алюминий и магний. Крупные кристаллы встречаются редко и высоко ценятся знатоками. 8. «Старший» — потому что Цзинъянь, как государь Да Лян, выше по статусу, чем государь формально вассального Нового Хуа. 9. Сижэнь — «люди Запада», тангуты. 10. В основе песни Линь Вэня — одно из «Стихотворений без названия» Ли Шанъиня. 11. «Линь» = «цилинь». Не пишется и не звучит как фамилия Линь, но тем не менее. 12. Мандарин или кожура мандарина, южное золото — традиционные метафоры для талантов с Юга Китая. 13. Имя «Фаншэ», означающее «земное созвездие», на одном из диалектов Северного Китая звучит как «истинная змея», «эталон змеи». Сяо Цзинхуань, когда давал сыну имя, не знал о его диалектном звучании. О том, как это было, см. главу 8 фика «Деревенская простота».