Наше сердце работает, как новый мотор, Мы в четырнадцать лет знаем все, что нам надо знать, И мы будем делать все, что мы захотим, Пока вы не угробили весь этот Мир. В нас еще до рождения наделали дыр, И где тот портной, что сможет их залатать? Что с того, что мы немного «того»? Что с того, что мы хотим танцевать? (с) КИНО — Мы хотим танцевать
— А-а… — собственный хриплый голос Итачи звонко ударял по пульсирующему черепу. — Как хреново… — он мутным взглядом глядел на приевшийся узор стен, пытаясь собраться с мыслями. Как можно было столько выпить? — Са-аске! — он привычно позвал брата, ощущая, как ему хочется пить. Нетерпеливость ожидания сводила его с ума каждую секунду. — Саске! — Да иду я! — прокричали откуда-то с кухни. Он дома. На Итачи нахлынула волна облегчения. «Как хорошо иметь своего мелкого раба, — усмехнулся он себе. — В смысле, под рукой иметь. В смысле, чтобы он находился рядом». О чем Итачи только опять думает, черт возьми? Он не в состоянии для утренних стояков. Хорошо, что он дверь не закрыл, и Саске открыл её легко, просовывая в проем черную макушку. Однако с ним явно было что-то не так. Итачи нахмурился и приподнялся на локте, разглядывая брата. Такое напряжение на лице: поджатые губы, дрожащие зрачки, сдвинутые брови и явное нежелание заходить внутрь. Итачи это насторожило. — Что такое? — спросил Саске, нервно царапая дверной косяк. — Воды, — ясно и лаконично выразился старший. — И таблетку аспирина. Итачи уже ожидал услышать привычный топот ног по линолеуму, но Саске стоял неподвижно, пошкрябывая отходящую пожелтевшую краску с косяка всё активнее и глядя в пол. — Сам, — сипло выдохнул он, после чего неловко икнул и повторился, — сам принеси себе, — скороговоркой выплюнул он и побежал куда-то. Итачи с отчаянным вздохом устало закатил глаза. Отлично. Нет, конечно, такое бывало в детстве, и Итачи обозначал в своей голове это всегда одинаково: младший выёбывается. Так вовремя. Когда брату так плохо, и он тут реально нуждается в элементарной помощи, по-семейному. Черт возьми, Итачи бы принес ему таблетку, если бы Саске лежал с похмелья и страдал. Конечно, сперва он бы отпиздил его, потому что ему ещё рано пить, так что пример не слишком корректный, но, например, если бы Саске просто заболел… А-а-а, как болит голова от этих бесконечных сумбурных мыслей! Ну ничего, сейчас Итачи встанет, и всему миру будет так же плохо, как ему. Стены дома плавали перед ним, потолок наклонялся, как на тонущем корабле. Но он четко поставил свою цель и двигался к ней твердым, уверенным шагом, наблюдая через мутную пелену на зрачках, как пролетают вокруг стены, фотографии и мебель, а затем в эпицентре его фокуса оказался знакомый силуэт на диванчике. — Теперь у нас «так», значит? — уверенно заговорил он, бесцеремонно садясь на живот брату и игнорируя его ойкание от боли и тяжелого веса. — У нас теперь каждый сам за себя, да, Саске? Никто не делает с тобой больше уроки, не катает тебя на байке и в тачках с тобой не ковыряется. Итачи ухмылялся уголками губ, оглядывая искоса вспотевшего в испуге братца усталыми, измученными глазами. Он кажется таким мягким. И так приятно вдавливаться в него. — Ты, — громко заругался Саске, кривя черты лица в обиженной, горькой злости и стараясь безуспешно спихнуть каменное тело брата, — ты сам вчера душил меня и просил тебя ненавидеть! Урод! — Пф, — сразу же фыркнул Итачи, не пытаясь даже обдумать услышанное. Некогда обдумывать. Он не особо понял, что услышал. Если он, и правда, виноват, надо действовать быстро, — ну ты забавный, Саске. Зачем ты воспринимаешь всё так близко к сердцу? — Итачи улыбнулся настолько очаровательно, насколько ему позволяло его похмелье. То есть, совсем чуть-чуть. — Ну прости меня, — он ткнул брата в лоб, едва ли не улюлюкая. — Просто… — Итачи, наконец, поднялся с брата и присел рядом, упираясь локтями в колени и направляя взгляд в пол, — иногда мне непросто справляться. На этом, казалось, стоило остановиться. Остальное Саске должен додумать себе сам, а Итачи пора раздобыть аспирин и водичку. В любом случае, если на Саске не сработает пряник, всегда есть кнут. Итачи быстрыми, обрывочными движениями рылся в ящичке тумбочки с лекарствами, не разбирая даже, какие из них берет в руки и бросает обратно. Какая-то мысль упорно пробивалась в его сознание из глубин сердца, и он столь же упорно противодействовал ей, занимая руки делом, переключая каналы и листая свои книги, туша об неё окурки в пепельнице, пока, наконец, она совсем не зачахла и не угомонилась, засыпая глубоким сном на непроглядном дне. Вечером Итачи попросил Саске купить ему баночку минералки на обратном пути с прогулки. И Саске купил.***
С каждым новым днём Итачи казалось, что вокруг его шеи затягивается петля, сантиметр за сантиметром, медленно продавливая кожу, впиваясь в горло и, наконец, перекрывая мозгу доступ к кислороду. Перед глазами темнело, и все вокруг покрывалось мутной желтой рябью. Преподаватели становились всё более невыносимыми, как и одногруппники, которые бесили его своими постоянными тупыми шутками, улыбками, несбыточными наивными планами и одержимостью женщинами, на которых Итачи было плевать. Даже за мнимые гипотетические услуги и полезные связи он не встречался с ними уже пару месяцев. Ему хватало и обыкновенной дрочки. Вот и сегодня он, вернувшись с утомительной работы, завалился сразу же в ванную комнату и сел на старую стиральную машинку, подымая голову к желтому потолку и выпуская изо рта вымученный вздох. Так не хотелось ни о чем думать. Кто-то рассказывал ему однажды, что то ли буддисты, то ли какие-то шаманы пришли к идее постигать дзен, заметив и запомнив ощущение прострации в оргазме. Они видели между оргазмом и отрешением от мыслей какую-то особую связь, и теперь Итачи видел её тоже. Во время оргазма Учихи Итачи нет, и мира тоже нет. Ничего не существует. И это чувство было прекрасно, пускай и длилось всего несколько секунд, а потом мир вдруг начинал являть свои очертания из белизны, возвращая Итачи в реальность. Он стянул с себя рубашку и направил руку к железному ржавому тазику бирюзового цвета с грязным бельем, но неожиданно остановился. В куче вещей лежала футболка, которую он с утра видел на Саске. И какая-то неведомая сила, совершенно бессознательная, заставила его кинуть рубашку туда же и взять футболку в руки. Она была черного цвета, с принтом кучи вертикальных рядов из зеленых букв и цифр, над которыми была надпись «MATRIX». Саске обожал это кино. Пару лет назад, когда фильм только вышел, он всё лето ходил в черных очках, пародируя главного героя, так как был ещё слишком впечатлителен и юн. Итачи не переставал сидеть на машинке и разглядывать футболку в своих руках. Весь день Саске проходил в ней. Его юное тело было объято этой тканью, терлось о неё, оставляя на ней свой запах. Который Итачи уже бесстыдно вдыхал, потому что этот аромат, немного сладковатый и терпкий, был прекрасен. Он сводил Итачи с ума, заставляя сжимать ткань в руках всё крепче и вдыхать воздух всё глубже. Он будто бы пьянел от этого сандалового привкуса, прикрывая веки и размывая мысли, думая лишь о том, как он возбужден. До трепетной дрожи — возбужден. Взгляд вдруг на миг прояснился и метнулся к защелке, Итачи даже проверил её рукой — закрыто. Хорошо. Он уже знал, что это, черт возьми, будет лучшая дрочка в его жизни, потому что всего одно прикосновение к члену уже вызывало у него дрожь по всему телу. Ему было на всё плевать. Да, дрочить с футболкой брата несколько странно, но дрочка сама по себе процесс не слишком-то регламентированный, и правил в этом деле нет, кроме одного единственного: дрочить вообще не стоит, но все дрочат. Чем больше он вдыхал этот цитрусово-гвоздичный аромат, чем больше двигал рукой по своему члену, тем больше думал о нём, думал о своем сне, который давно увидел. Он прокручивал его в своей голове, потому что этот сон был концентратом его подсознания в своей чистейшей форме и дарил ему наслаждение каждым размытым образом подрагивающего юного тела, сверкающей в свете желтой лампы слюны на подбородке и слез на щеках. Он слышал эхо стонов на грани боли и удовольствия, он слышал судорожные вздохи: «Нии-сан… Нии-сан… Итачи…». Просьбы, мольбы, мука на лице… А потом Саске исчез, и всё исчезло, весь мир потерял цвета, вкусы, запахи, оставляя одну лишь безграничную, болезненную эйфорию, встряхивающую его тело мелкой судорогой, из-за чего Итачи немного склонился и замер, изливаясь в кулак. Потом он на автомате, будто бы ничего и не произошло, смыл свою сперму с рук и начал раздеваться, чтобы закончить начатое — принять, наконец, душ. Стоит признать, в первый раз ему делать подобное было всё-таки стыдно. Стыдно перед самим собой. Это было действительно извращением. Но с каждым разом (не то, чтобы в общей сложности этих случаев вышло много — вероятно, не больше семи) это чувство становилось всё тусклее, оставляя лишь только некоторый страх быть пойманным за таким развратом: дрочка с футболкой младшего брата. Это было сложно объяснить даже самому себе. За пределами ванной комнаты это казалось глупостью, чем-то нелепым, совершенно ненужным. Но стоило замочку на двери щелкнуть, как открывалось что-то иное в его сознании, срывались барьеры, и Итачи просто доставлял себе удовольствие, как хотел. Иной раз, оставшись дома наедине с собой, он изредка мог захватить футболку или рубашку Саске в свою комнату и, заперев дверь, кинуть её на свою подушку, уткнуться в неё носом и думать, думать… в такие моменты он, казалось, то ли переставал быть человеком вовсе, то ли, наоборот, наконец-то им становился. Мускусный запах Саске сводил Итачи с ума, будоражил внутренности, заставляя их сжиматься в болезненной теплоте, заставляя кончики пальцев трепетать, мять безжалостно податливые складки ткани и тонуть всё глубже и глубже в океане судорожной нежности на грани чего-то жуткого: там, на дне этой толщи воды из светлых чувств, он точно знал — непроглядная тьма… Итачи искал эйфорию, наслаждаясь воистину острыми, безумными ощущениями. Он был предельно осторожен, и, очевидно, не вызывал ни у кого никаких подозрений. Вряд ли кому-то вообще могло хотя бы прийти в голову, что Итачи способен дрочить не так, как это делают все остальные люди. Что таить, многим и вовсе казалось, что такие персоны, как Итачи, не мастурбируют вовсе. Тяжелее всего ему бывало справляться со своими чувствами, когда, придя домой с вечерней смены, он видел в который, мать вашу, раз обтянутые в боксеры аппетитные ягодицы, медленно двигающиеся вслед за подымающейся и опускающейся в безмятежном сне спиной. Рука так и тянулась прикоснуться, хоть немного почувствовать мягкость этой задницы, которая, казалось, была создана для его ладоней, но всякий раз он сдерживал себя. Не хотелось попасться так глупо.***
Приближалась замечательная пора окончания учебного года, и Итачи взял побольше выходных на работе, чтобы сдать хоть на какие-нибудь еле как натянутые тройки свою ненавистную сессию. Он сидел целыми днями на полу своей комнаты, занимаясь построением каких-то чертежей на А3 и даже А1 формате. Иногда к нему заходил заинтересованный Саске, глазел, и Итачи раздраженно выгонял его, прося не стоять над душой, отчего младший надувался, фыркал и, гордо виляя задом — как это видел себе Итачи, — покидал его укромное жилище. Утомившись от долгой работы над проектом, Итачи поднялся с затекших колен и, разминаясь, проследовал в гостиную, где, к сожалению, уже сидели его родители, чьего общества Итачи терпеть не мог, но ему слишком уж хотелось хоть как-то отвлечься телевизором, по которому шли новости. Отец в очередной раз наливал себе в рюмку водку, которую закусывал простым бутербродом со шпротами и луком. Они с Микото о чем-то говорили, точнее, как обычно, какую-то особо важную мысль декларировал отец, а мать молчаливо слушала, а ещё точнее: притворялась, что слушала. — …нарушают все стандарты, — гневно жаловался он, нюхая рыбу на хлебном тосте, — подкупают всех и вся, любые ГОСТы — побоку. Мне на это смотреть противно. Не хочу работать на этих жуликов. Но, что поделать, — закачал он головой, — жизнь… «Сколько можно ныть», — закатил глаза Итачи, присаживаясь рядом с матерью на диван и вытягивая ноги. — А всё эта рыночная экономика, черт бы её побрал, — продолжал ворчать Фугаку. — Во что превращается наша страна? Она берет от Запада всё худшее и заражается его болезнями. Пусть это и банальная фраза, но раньше было лучше. И не смотри так, сын, ты просто не знаешь, как оно было, ты этого почти не застал. Всё было в ежовых рукавицах, всё было на своих местах. А сейчас мы потеряли своё имя, свою гордость, державу, которую мир боялся — нас просто поимели. Итачи зашевелился на месте, переставляя вытянутые ноги и вздыхая. Отчего-то его опять потянуло все-таки переубедить отца. Он даже поднапрягся, раздумывая, как же получше подать свою мысль, чтобы, наконец, расположить отца хоть немного — хоть немного прийти к общему между их противоположными мнениями. — Там не было места развитию, — тихо заговорил он, разглядывая узоры на обоях. — Тоталитаризм — это как криокамера, всё заморожено на месте… Знаешь, настоящих перемен не добиться, будучи связанным бесконечными ограничениями и законами. Ты зацикливаешься на каких-то мелочах вроде своей гордости, упуская из виду самое важное. Глупо бояться и ненавидеть то, чего даже, по сути, не видел и не знаешь. — Что ты говоришь, Итачи? — обеспокоенно и угрюмо рыкнул Фугаку. — Так говорят всякие нигилисты с аморальными ценностями, которым лишь бы оправдать свою безнравственность. — Итачи дрогнул, сглотнув, но лицо оставалось таким же безразличным, как и всегда. Отец, глядя только на рюмку, продолжал. — Такими лозунгами можно оправдать всё, что угодно, знаешь — хоть иди да людей насилуй. А по факту ты просто бесполезный щенок, и я всё понять не могу, какой был смысл Богу в том, чтобы ты родился. Микото, поджав губы и прикрыв глаза, потянулась за глянцевым журналом на подлокотнике, в то время как по телевизору неожиданно началась реклама с присущим ей более громким звуком, из-за чего отец торопливо схватил в руки пульт: — Черт возьми, почему же оно всегда так орет-то, не могут они, что ли, одной громкости сделать и новости, и фильмы, и рекламу?! Никто не обратил внимания на то, что Итачи уже минуту сидел в прострации, совершенно окоченев и глядя в одну точку; лишь рука пару раз дрогнула, лежа на его животе. Он смотрел перед собой, но уже давно ничего не видел и ничего не слышал, находясь в непонятной отчужденности от мыслей и чувств. Ноги сами подняли его и потащили обратно в свою комнату, к сигаретам и валяющимся на полу чертежам. Он открыл окно и вдохнул необходимый ему никотиновый дым поглубже, глядя во двор, в кроны цветущей черемухи, запах которой распространился всюду. «Оправдать всё, что угодно…», «Какой был смысл в том, чтобы ты родился», «безнравственность» — проносилось в его голове снова и снова. Он явно ощущал, что в его голове сформировалась какая-то истина, но никак не мог толком принять её и облачить в слова, замыкаясь в цикле непонятных размытых образов и ударяясь о бесконечные стены страхов. Сигарета дрожала в вспотевшей руке. Он смотрел на чертежи на полу и тщетно искал смысл и мотивацию, то, что вообще заставляет его заниматься этим, что удерживает его в училище. Что удерживает его в этой жизни, которую он ненавидел. Что удерживает его от того, чтобы делать абсолютно всё, что хочется, и преодолеть последний барьер. Он отбирает у людей нужные ему вещи, переступает черту за чертой, лишь бы выжить… а что мешает ему отобрать себе человека? Наконец, докуривая, он понял одно. Молочная пелена сомнений и путаных мыслей выстроилась в четкое осознание. Нет смысла для Итачи так много о чем-то думать. В конце концов, его жизнь стоит не больше, чем деньги, которые он зарабатывает. Губы скривила еле заметная тень ухмылки буквально на секунду. Он вытер потные ладони о джинсы и медленно опустился на пол, пытаясь поскорее влиться в рабочий процесс. Меньше мыслей. Меньше. Меньше. Меньше… Итачи просто продолжал работать, продолжал учиться, и это спокойствие, это абсолютное равнодушие каким-то магическим образом позволило ему сдать все долги в срок, закрыть сессию и выйти на летние каникулы со спокойной душой. Ему было просто на все плевать. А его интимная отдушина и вовсе спасала его, заставляя сильнее забыться, отвлечься от этой непонятной, скребущей его душу боли, потому что его сознание утешало предвкушение чего-то большого, чего-то действительно избавляющего, чего-то невероятного — он не думал об этом, но видел себя огромным, бескрайним океаном, таким, обычным, как все другие океаны — с бисером золотых бликов на ребристой поверхности, потоком Гольфстрима, коралловыми рифами, косяками рыб и прочими обыкновенными, казалось бы, явлениями, но дно, дно было самым темным, пугающим и настолько неизведанным, что Итачи и сам понятия не имел и не думал вовсе, что там, потому что до этой черной пропасти ещё ни разу не достиг ни один луч света. Итачи, как принято по законам жизни, в каникулы набрал себе побольше рабочих смен, и Саске, кажется, тоже умудрился найти себе унылую подработку за совершенно копеечную оплату от городской администрации, которая предлагала трудоустройство всем школьникам, которые и рады рвать зад хоть за пачку сигарет, ибо больше не получали денег нигде ни в каком виде. Иногда их выходные совпадали, и они оба не знали, радоваться ли таким дням, или они всё же напрягали друг друга… Тяжело жить такой большой семьей в маленькой квартирке. Например, борьба за каналы… — Саске, тебе правда интересно это смотреть? — равнодушным голосом без тени упрека спросил Итачи в один из таких дней. Душная жара вынудила двух братьев спрятаться в тени дома, спасаясь холодным квасом и окрошкой у экрана телевизора, который Саске занял первый. И, конечно, думая, что дома никого нет, он включил то, что действительно хотел посмотреть… BBC. Передачу про животных. Свою любовь к ним он тщательно скрывал ото всех. — Да это самое… просто больше смотреть нечего, — пробубнил Саске, съеживаясь и подтягивая колени ближе к подбородку. Итачи же, развалившись, как султан на шитых золотом подушках в своем гареме, смотрел скептичным и сонным взглядом то на сафари на экране, то на пульт, то на братика в черных коротких шортиках и белой поношенной майке, доставшейся от самого Итачи. Ему самому и в джинсах было неплохо — он чаще всего не обнажал колени даже в самую жуткую жару. Какой-то отдел мозга, отвечающий за адекватность, в фоновом режиме подавлял все зарождающиеся мысли о том, насколько его братик соблазнителен в этой одежде, как эти шортики хорошо сидят на его попке, какие у него изящные щиколотки, угловатые коленки и локти… — Нечего смотреть, говоришь… Может, я полистаю? — зевнул Итачи в попытке отвлечься. — Ну… — Саске начал теребить обивку ногтем, — мне надо. Для учебы. Полезно. — Ты же на каникулах, — равнодушно выгнул бровь Итачи, после чего пригляделся к тому, насколько его младший братишка взволнован. Честное слово, так и хотелось поиздеваться над ним, но не стоило прыгать сразу с места в карьер, сегодня была возможность разнообразить общение. — Учитель сказал. — Да-да, — фыркнул старший и, подперев щёку кулаком, начал глядеть на охоту крадущегося изящной поступью гепарда в сторону стада зебр. Итачи удивлялся тому, как люди вообще снимают такое… вокруг палящее африканское солнце, ядовитые змеи, пауки, и при этом ни зебры, ни гепарды не обращают внимания на потный запах человечины с большой камерой, микрофоном, всякими светоотражателями и прочей габаритной съемочной атрибутикой. Саске же был уже весь поглощен процессом, происходящим на экране. У него то и дело пересыхало во рту, и он неосознанно сглатывал слюну и наклонялся вперед, вцепляясь ногтями в согнутые обнаженные коленки. Он смотрел на этих безмятежных зебр и их детенышей дрожащими зрачками, почти не дыша, потому что момент всё больше накалялся: гепард готов был сделать прыжок. Даже Итачи уже полностью окунулся в происходящее, склоняя голову чуть вбок и сощуривая взгляд, всё также по-барски раскинув по спинке дивана руки. Ну же, ну же, ну же… Вжих! — Гепард наконец-то совершает резкий прыжок и несется с самой быстрой среди всех млекопитающих скоростью к выбранной жертве. Кажется, ею стал отбившийся от стада совсем юный жеребец, и, когда до кровавой кульминации остались считанные секунды, оба брата слегка подорвались с мест, одновременно выкрикивая: — ДАВАЙ, ЛОВИ ЕГО! — ДАВАЙ, БЕГИ ОТ НЕГО!!! К сожалению, мольбы Саске не были услышаны, и вскоре могучие когтистые лапы завалили беззащитную зебру на зеленую траву; трепыхающуюся в судорогах шею перекусили массивные желтовато-бежевые клыки, и жертва была повержена. Саске потускневшим взглядом смотрел на то, как гепард разделывает красное мясо. — Только не плачь, — не удержался от язвительного комментария Итачи, протягивая к плечу младшего руку, которую тот сразу швырнул от себя с раздражением. — Не плачу я, это природа, это нормально, — хмуро высказался он. — Гепарду тоже нужно кушать. Но я не понимаю, почему все не могли быть травоядными на земле. Почему есть хищники, и есть их жертвы… Это как-то несправедливо. — Так уж сложилась эволюция. В любом случае, хищник уже родился с этим, убивать — его судьба, — спокойно начал рассуждать Итачи, доставая сигарету из пачки и раскуривая её. — Ну да… — задумчиво хмыкнул Саске и неосознанно смахнул рукой дым рядом с лицом. — Те же кошки, например… Они видят что-то маленькое и движущееся и бегут за этим, даже если абсолютно сыты, сидят дома, и объект их охоты — всего лишь фантик на нитке. Это их первая реакция — кинуться вслед за чем угодно мелким и шевелящимся. И только секунд через пять она может осознать всю ситуацию, например, что это неживой предмет и она, вообще-то, сыта и всё такое, лишь тогда она бросает дело. — Именно, — в хвалебном тоне слегка улыбнулся одним взглядом Итачи, убирая звук на телевизоре. — Но, знаешь… — в голосе старшего зародилась небольшая хрипотца от того, насколько он стал тише в интриге; оранжевый уголек на кончике сигареты томительно алел, — некоторые люди тоже теряют голову при виде чего-то провокационно движущегося и мнимо маленького, как хищные животные, — брат не удержался и запустил руку в волосы младшего, разглядывая его сощуренным взглядом; в глубине темноты его глаз тлело что-то жгучее. — Не понимаю, о чем ты, — бездумно пожал плечами Саске, не сопротивляясь порывам брата играть пальцами в его черных прядях. — Однажды, думаю, поймешь. А может, и нет, — усмехнулся Итачи. — Я думаю, в человеке с рождения борются два начала… он разрывается между хищником и травоядным, тебе так не кажется, Саске? И в итоге какая-то чаша весов перевешивает… — голос старшего становился всё более вкрадчивым, и он смотрел на Саске всё пристальнее, что явно тому не нравилось. — Похоже на рассуждения самовлюбленного засранца, который хочет найти лишний повод собой полюбоваться, — пренебрежительно фыркнул он, убирая, наконец, чужую руку со своей макушки. — Тот, кто возомнил себя хищником, пусть пойдет и попробует голыми руками кого-нибудь поймать и съесть в сырую, а я погляжу. — Да ладно тебе, Саске, — с примирительным снисхождением и веселой искоркой в глазах усмехнулся старший, — я ведь сказал, что доля хищника есть в каждом, абсолютно каждом человеке. Я уверен, что даже самый отрешенный в своем аскетизме буддист, который босиком порхает по земле, лишь бы не раздавить хоть одно насекомое, глубоко-глубоко в душе всё равно имеет долю этой тьмы. И в тебе тоже есть этот потенциал. — Во мне? — хмуро изогнул бровь младший. — Да, только, знаешь, хищник хищнику всё равно рознь, — Итачи склонил немного голову, всё ещё глядя на Саске как-то высокомерно и игриво, в томительной паузе долго затягиваясь сигаретой. Вскоре он выдохнул белый дым и затушил окурок о блюдце с хлебными крошками от доеденного бутерброда младшего Учихи. — Медведь порой может полакомиться волком. А волк — лисой. И так далее… — Знаешь, Нии-сан, — Саске опасливо скривил губы и нахмурился, — не особо понимаю, к чему ты клонишь, но, в любом случае, мне это не нравится, и я подозреваю, что тебе стоит меньше пить, а то ты, кажется, пошёл в папу. — Пф, — Итачи улыбчиво фыркнул. — Глупый братик, неужели правда так режет твои невинные глазки? Как насчет ещё одного бутерброда с колбасой? Саске напрягся, сжимая в кулаках края своих черных шортиков. Он, казалось, задержал дыхание, превращаясь в маленького свернувшегося в колючках ёжика. — Я хочу на вегетарианство перейти, — заявил он вдруг, — и мне, если что, плевать, что ты думаешь об этом, — процедил он, глядя в свои колени. — Я на тебя не похож и не собираюсь быть таким, как ты. Итачи удивленно разинул глаза, впав в недолгий ступор, после чего весело поднял брови и вновь подпер щёку кулаком, поставив локоть на спинку дивана. — Я с тобой — ненавижу мясо, — улыбнулся он. Теперь пришла очередь удивляться для Саске. Он медленно повернул к брату голову, уставившись своими сверкающими солнечными бликами зрачками в шокированном, опасливом взгляде на стоически безмятежное, радушное лицо Итачи. С одной стороны он уже готов был радоваться, кидаться брату на шею, но с другой он чувствовал явный, совершенно безнравственный и издевательский подвох во всем этом, только не мог понять, какой именно. Но он точно был. — Кстати, — непринужденно сменил тон Итачи, вставая и потягиваясь, — говорят, в наше время многие коты, кроме сухих кормов, ничего не едят. Но исправно ловят при возможности мышей, птиц и даже крыс каждый день, а потом просто бросают их трупы там, где убили… Им просто нравится охота, нравится убивать. С этими словами он вернулся в свою комнату, чтобы взять денег и пойти в магазин за каким-нибудь прохладным пивом. Саске с отвращением показал фак закрытой двери и, резко схватив пульт, начал нервно переключать каналы в мыслях о том, как же он просто не-на-ви-дит этого человека. Итачи же, зайдя к себе, старался абстрагироваться от любых мыслей вновь. Просто взять деньги. Прогуляться. Купить пиво. Выпить пиво. Почитать, потупить за телевизором, подоставать Саске, чтобы он разнылся, потом подоставать родителей, которые встанут на его защиту, потом извиниться перед всеми и лечь спать. Элементарный план для идеального выходного в его жизни. Который нарушился звоном домашнего телефона в гостиной. Итачи прислушался в надежде, что это какой-нибудь Наруто или какая-нибудь Сакура звонят Саске, а не кто-нибудь по его душу. — Итачи-и! Это тебя! — крикнул громко подросток, и старший закатил глаза, простонав. Ну кому он там так сильно нужен? — Мама звонит! Ну, мама — это слава богу. Итачи прошёл в гостиную и взял трубку из рук младшего брата. — Алло, мам, — отстраненно обратился он в полном равнодушии. — Алло, Итачи, — легким, даже несколько веселым голосом заговорила Микото, — как там дома, всё хорошо? — Да, сидим, телек смотрим. — Ага… слушай, мы с твоим отцом поедем на дачу дяди Яширо, вернемся только ночью или утром. — Ого… — Поедете с нами? — мило спросила она, очень надеясь на положительный ответ, но очевидно было, что, конечно, сыновья ни за какие уговоры не поедут в какую-то глушь, где нет телевизора. — Не… — ожидаемо начал отмазываться Итачи, — у меня работа всё равно завтра… отоспаться хочу, всё такое. — А Саске? Итачи задумался и поглядел на брата, что, откинувшись боком на спинку дивана, вытягивал голову, силясь понять, о чем речь. Как-то не особо Итачи хотел терять возможность провести с Саске целый день. Это слишком заманчиво. Он даже спрашивать не станет. Тем более Саске все равно бы ответил «нет». — Саске тоже не поедет, он уже договорился погулять с Наруто и Сакурой. — Ну вот… — расстроено вздохнула мать. — Пригляди за ним, хорошо? — Понял, — пожал плечами Итачи. Боже, как он обожал выходные без родителей. — Смотрите там, не нашкодьте, ладно? — Ладно-ладно, — устало забубнил сын. — Ну, давай тогда. Итачи положил трубку. — А я и не в курсе был, что иду гулять с Наруто и Сакурой, — с каким-то ехидным недоумением воскликнул Саске в ответ на устроенный братом фарс. — Ты идешь со мной в магазин, — констатировал уверенным тоном Итачи. — С чего бы? — А ты не пойдешь? — выгнул бровь Итачи в стиле: «Как можно отказываться от такого невероятного предложения? Да каждый человек на этой планете мечтал бы сходить со мной в магазин». Этот дар убеждения через парадоксальные вопросы почему-то работал с Саске на ура. — А вот и пойду! — Ну вот и пойдем.***
Итачи стоял на улице и курил, ожидая, когда Саске, наконец, выйдет из подъезда — как назло перед выходом ему позвонил Наруто что-то срочно обсудить. Брата не было слишком долго. Разговаривает с Наруто о чем-то веселом? Чем-то таком… живом, жизненном?.. Хех. Саске повезло, что у него есть такой друг. Но у Итачи отчего-то было какое-то странное ощущение на душе — скребущее, сжимающее со всех сторон. Тоскливое, одинокое чувство. Слишком одинокое. В этом был минус выходных: начинаешь думать. А мысли, как назло, заставляют чувствовать себя никем, заставляют чувствовать себя пустым, и всё это гложет до безумия. Итачи всегда казалось, что с ним, вероятно, что-то не то. Как бракованный товар, который стоило утилизировать ещё на конвейере, но он каким-то образом попал на рынок. Ведь Итачи чувствовал, как сильно отличается от стальных людей, пусть он и гений, но отличается, пусть он и гений — всё идет наперекосяк. Всё потому, что отличие от стандарта — брак, верно?.. Именно поэтому никакая гениальность не помогает… Губы дрогнули в кривой усмешке, выпуская молочный никотиновый дым. Ожидание накаляло. И этот Наруто все свои позиции не сдает. Крутится туда-сюда. Таким темпами они снова могут… — Нии-сан, извини! — выкрикнул Саске, выбегая из подъезда. — Наруто блин… спрашивал у меня график работы, пришлось искать его и диктовать. Ему без меня словно вообще заняться нечем и не с кем. — М-м, — хмыкнул старший, поворачиваясь на месте с каким-то нервным дерганием в плечах и отправляясь в сторону универсама. — И что мы будем брать? — заинтересованно вопросил младший, пытаясь подстроиться под быстрый шаг брата, который прежде обычно не ходил такой походкой. Он всё пытался заглянуть Итачи в лицо, но то словно совсем оттенилось во взгляде, уставленном себе под ноги, помрачнело, было совершенно нечитаемо. В душу подростка закрадывался странный холодок. — Позволю тебе выбрать, Саске… — заговорил Итачи медленно, совершенно безэмоционально. — Между пивом, вином, водкой, Блейзером… что твоей душе будет угодно.