До смерти и дальше

      — Крейтон, — девушка взъерошила короткие черные волосы и с улыбкой откинулась назад, расслабляясь, — расскажи мне о ТОМ человеке.       Крейтон поморщился так, будто сделал щедрый глоток уксуса: Хейзел... как обычно. Любому другому он бы без зазрения совести за подобный вопрос заехал кулаком в челюсть — не сняв кольчужной перчатки. Но Хейзел — особый случай. Впервые она умерла подростком. Из всех Пальцев обижать ее позволял себе только Леонхард, и даже он — вполовину не так жестоко, как умел.       — Да не помню уже толком ничего, — буркнул Крейтон, слабо надеясь этим закончить разговор. Любопытство Хейзел его всегда раздражало. Да и не только его, если уж начистоту.       Они отдыхали между вторжениями в укромном закутке замка. Камень был жестким и холодным, но убийца не оставлял надежды вздремнуть.       На его беду, Хейзел — не из тех, от кого просто отделаться. Особенно если она вознамерилась вытянуть очередной кусочек «темного прошлого» кого-нибудь из Пальцев Розарии.       — Ты не можешь не помнить совсем ничего, — она свесила ноги с подоконника и нагнулась, чтобы заглянуть в лицо сидевшему на полу Крейтону, — Как ты тогда собираешься мстить?..       — Как — жестоко и с удовольствием, — огрызнулся убийца и, взглянув на надувшую губы Хейзел, закатил глаза. — Если я его встречу, я узнаю. Но я действительно ничего, — на это слово он сделал особое ударение, — не помню. Даже черт лица. Только их выражение, ухмылку эту треклятую. И то смутно.       Крейтон не боялся показаться смешным и не скрывал, что движим жаждой смерти человеку, которого, вероятно, уже давно и на свете нет. Не скрывал — но прямых расспросов тоже терпеть не мог. А впрочем, кто их любил.       Хейзел долго — по ее меркам — молчала. Но Крейтон рано обрадовался:       — Знаешь, — медленно произнесла она, черные глаза как-то странно блеснули, — я ведь тоже забываю. Уже ни помню ни отца, ни учителя. Но когда я думаю о них, на ум приходит... Всякое. Скрип кожаных ремней. Запах пыли и пергамента. Помню, как меня в детстве отец катал на плечах, а я держалась за этот его дурацкий шлем — тот был холодный и гладкий под ладонями.       Крейтон скептически посмотрел на девушку. Она же, не обратив на него внимания, продолжала:       — Есть ведь какие-то такие ассоциации и у тебя, да? Расскажи, мне правда интересно знать. У тебя ведь такая жизнь была...       «Жуткая, девочка, вот какая. И жутко долгая», — Крейтон пожал плечами и, отвернувшись, закрыл глаза, делая вид, что думает. На самом деле он рассчитывал все же уснуть.       Он не соврал, сказав, что не помнит. И какие у него могут быть «ассоциации»? Воображение — не самая полезная для убийца штука. Часто наоборот.       Паранойю Крейтона оно, например, очень неплохо подпитывало.       Но одновременно с этими рассуждениями — почти против его воли — перед глазами начали возникать неясные картины из затуманенного Проклятием прошлого.       Поздняя осень. Если сравнивать год с циклом Огня в миниатюре, то пламя того года уже едва тлело и со дня на день готовилось угаснуть. Солнца много дней не видели — небо обложили свинцовые тучи. Промозглый ветер скрипел деревьями в окрестном лесу, в котором не было слышно ни зверя, ни птицы, а листья, кое-где еще чудом державшиеся на сухих ветках, усохли и прогнили — медленное разложение перед окончательной смертью. Подходящие декорации для их с Пэйтом первой встречи. Тогда еще ни один не знал, что под ключицей второго — такие же, как у него, уродливые щупальца метки проклятия, что они оба живы не более, чем те бурые сморщенные листики, непонятно зачем и как еще оставшиеся на деревьях.       Холод. Не зимний сухой мороз, а та противная липкая прохлада, которую ощущаешь по утрам возле озера или речки. Пробирающаяся под одежду, въедающаяся в кости. Такое же ощущение зябкости оставалось от разговоров с Пэйтом, пусть тот и пытался улыбаться так приветливо, открыто и искренне, как вообще мог. Кажется, этот паршивый холод — одно из немногого настоящего в нем, куда как более настоящего, чем напускные добродушие, общительность, дружелюбие. Крейтон всем естеством чувствовал его, он сквозил в каждом слове мародера; Пэйт об этом холоде даже не догадывался, и действительно не мог понять, почему отнюдь не к каждому ему удается втереться в доверие, почему те люди, что склонны полагаться на интуицию, стараются держаться от Пэйта подальше.       Ложь. Ставшая настолько естественной и привычной, что уже сам не понимаешь, зачем врешь — даже тогда, когда сказать правду вовсе не опасно. Пэйт обманывал всех — врагов, друзей, весь мир и самого себя, в непонятном Крейтону стремлении выиграть что-то даже там, где и выигрывать было нечего. Казалось, остановиться и прекратить череду обманов мародеру в какой-то момент стало просто страшно, а может, он и не подозревал, что жить по-другому вполне реально. Однако в Дранглике, где ложь — в разных ее формах — являлась основой существования, бесконечные обманы и предательства Пэйта казались вполне оправданными и уместными.       Ветхость. В Дранглике она преследовала повсюду. Обычно даже самые нищие семьи стремятся заменять отслужившие свое вещи новыми. Но в том королевстве Проклятие грубо прерывало заведенный прядок: новому неоткуда было взяться, старое продолжало бесконечно стареть. Крейтон не помнил ни одной не гнилой доски, ни одной не выщербленной ступени или не трухлявого куска ткани. Оставленные кем-то сотни лет назад бочки или ящики стояли нетронутыми до тех пор, пока иссохшее дерево не развалится под собственной тяжестью, и проржавевший металл скоб, когда-то надежный, не распадется в бурое крошево. Казалось, в пыль рассыпались даже каменные стены замков. Странное сочетание зыбкости и ненадежности с вечностью и неизменностью. Примерно такое же впечатление оставалось от их с Пэйтом «дружбы» — Крейтон уже тогда знал, что непрочный союз, хоть и казался выгодным и по-своему приятным обоим, мог развалиться в любой момент; и в то же время вынужденная проклятая не-жизнь заставила бы их двоих существовать бок о бок — друзьями или врагами — всю поганую вечность.       Дранглик. В сознании Крейтона Пэйт стал неотделим от этого места, почти что неотъемлемой частью пейзажей. В старой броне, с копьем и щитом, побывавшими во многих битвах, с рукой на плече очередного случайного союзника, который скоро будет вероломно им же предан — льет в уши сладкую ложь. Мародер, конечно, и близко не величественный символ Дранглика, как король Вендрик, королева Нашандра или, например, Изумрудная Вестница, но саму суть жизни в проклятых землях отражает, пожалуй, как никто...       — Крейтон! Ты там уснул, что ли?!       Крейтон резко распахнул глаза и увидел напротив себя возмущенное до крайности личико Хейзел.       — Да если бы! — несправедливость обвинений его чуть ли не оскорбила. — Вспоминал...       Хейзел моментально сменила гнев на милость, черные глаза вновь загорелись интересом:       — Правда? И вспомнил?!       Крейтон даже открыл рот, сказать, что да, кое-что, и, пожалуй, довольно многое... Но так и закрыл, ничего не сказав. Понял, что слов для описания ему при всем желании не хватит.       — Знаешь что, — он решительно поднялся и посмотрел на девочку с высоты своего роста, — и так засиделись. Пошли за языками.       Хейзел, опустив голову, ухмыльнулась так, чтоб Крейтон не видел. Хоть ей теперь всегда выглядеть на пятнадцать, прожила она достаточно, чтобы при желании ставить на место старух, считавших себя мудрыми и опытными. Она прекрасно понимала, почему Крейтон ушел от ответа. Теперь оставалось дождаться, пока сам Крейтон осознает, что именно он вспомнил, и тогда повторить расспрос.