* * *
Сначала я думаю, что не успею – черт знает, как долго его доска болтается на гребне волны. Может – пару секунд, а может – все те полчаса, что я осваивал свою красотку, пытаясь загнать ее на волну и не сверзиться. У меня не выходило, меня обдавало водой, я тонул, я всплывал, дергал за шнурок и подтягивал к себе доску, а затем пробовал снова. Белая кофта давно промокла, облепив мои плечи и руки, ноги сводило судорогой от усталости, но я пробовал и пробовал, не замечая, что уже устал и продрог. Когда я вижу малиновый росчерк – доску без хозяина, к которой никто не плывет, которую никто не ловит, - всё это становится неважно. Я разворачиваюсь, делаю пару размашистых гребков, но мой сёрф – мой чистый лист, моя судьба, - безжалостно тянет назад, так что я ныряю и отстегиваю от ноги браслет. Шнурок исчезает в глубине волны, и мою белоснежную девчонку-красавицу уносит прибоем – а я разворачиваюсь и наконец-то плыву туда, где алым пером, ярким, приметным, болтается на гребне волны его брошенный сёрф. Чтобы доплыть до него, я трачу почти две минуты. На то, чтобы найти его под водой – секунд двадцать; сёрф болтается над ним, словно буй, пристегнутый к щиколотке страховочным шнурком. На то, чтобы ухватить его за волосы и вытащить наверх – на воздух, под солнце, на хренов божий свет, с которым он чуть не распрощался, - уходит минута, и еще пять – чтобы докричаться до парней на берегу. У меня от усталости отваливаются ноги; я пытаюсь грести одной рукой, но скоро и она подведет. Парня, брошенного животом поперек сёрфа, то и дело захлестывает водой, и я думаю: он, наверное, давно уже мертвый… Волны катят по берегу, размазываясь и теряя свою синеву, а в ушах у меня шумит так, словно там что-то лопается. «Айв гот ит, айв гот ит», - кричат парни, хватая его под руки и вытаскивая на песок. «Гоу гоу гоу гоу!» Ты будешь в порядке? – думаю я. Ты совсем идиот – лезть на сёрф в одиночестве, толком не зная, как с ним совладать? Я бреду по берегу, проваливаясь по косточки в песок, ноги еле гнутся, и мне хочется вогнать в онемевшие икры иголку – прогнать судорогу и проверить: они уже совсем деревянные, или еще мои, из плоти и крови? Но иголки нет, и мне приходится брести по песку, волоча за собой не свои ноги, сопротивляясь волне – туда, где двое незнакомых парней откачивают третьего, тоже незнакомого. Когда я уже думаю, что пожертвовал своей девчонкой-раскрасавицей впустую, он откашливает воду и приходит в себя. Парни что-то кричат, а он смотрит на меня пустыми, мало что понимающими глазами, и дышит так, словно сейчас у него отберут воздух. Нос сломан – наверное, ударился о доску при падении; а может, это я его приложил, когда пытался затащить на сёрф. Полоса крови тянется от ноздрей до верхней губы, размываясь, смешиваясь с соленой водой. - А ю окей, бади? – кричу я, падая на подкосившихся ногах и упираясь руками в песок. Кричать не обязательно, но я оглушен: кажется, что волны все еще плещут, бьются о сёрф, и их нужно перекрикивать. Я дотягиваюсь до него, хлопаю пару раз по щеке, и взгляд его становится чуть более осмысленным. - Вэлкам бэк, дуд! – говорит один из парней. Он глубоко вздыхает и дергает уголком рта – улыбается, реагируя на интонацию, но вряд ли понимая смысл. - А ю окей? – спрашиваю я. Он смотрит на меня, и глаза его – зеленовато-карие, загнанные и широко раскрытые от удивления, словно он только что понял, что произошло. Он молчит еще секунду, а потом отчетливо, на чистейшем русском говорит: - Спасибо. Внутри все вздрагивает – свой! я скучал! - а потом обрывается и летит вниз, как курс в две тысячи восьмом. Свой… Куда ни сбеги – от русских не скроешься. - Большое спасибо… - повторяет парень. И смотрит так, будто кроме меня и моря за моей спиной в этом мире больше ничего нет.* * *
- И давно ты здесь? - Три года. Его зовут Роман Белкин. Тоже москвич. Только я – бывший, а он – вполне даже нынешний. Рома любит Москву: это сквозит в его взгляде. Это видно в глазах, в его целеустремленном узком лице, в сведенных бровях, даже в разбитом носу, на котором виднеется белая нашлепка пластыря. - А чего ты вообще свалил? – спрашивает он. Глупый вопрос. Зачем люди вообще сваливают? Потому что пришлось. В моей жизни все было правильно, все по порядку – сначала у меня появилась работа, потом деньги, потом любовь. Вот только Юля ненавидела мою работу и мои деньги, зато обожала ввязываться в сомнительные авантюры вроде акций протеста, зеленых инициатив и народных бунтов против действующей власти. Пока она вместе с друзьями делала коктейли Молотова и записывала агит-ролики, я дергал кокс через свернутую пятитысячную купюру, а потом работал как проклятый – снова, и снова, и еще, до оголтения. Пожалуй, у наших отношений не было шансов. - Да погода не очень… - говорю я. … мое руководство так и решило. И уволило меня к хренам, подведя под громкое дело о растрате и хищении, за которое я мог присесть лет на семь. Если бы не оказался на Бали. Три года на райском острове – намного лучше, чем семь лет на полном казенном обеспечении. Выбор был очевиден. - А мне здесь уже скучно, - говорит Рома, скользя по мне взглядом. Заметно, что его смущает борода. Сам он – мальчишка с картинки, гладко выбритый, с зачесанными от лица темными волосами, влажными от волн и просоленного ветра. Ворот белой рубашки расстегнут, и в нем виднеется заостренная линия ключиц. - В храмах был, - говорит он. - Еду попробовал. Встал на доску – чуть не утонул… Левая половина его лица облита лунным светом, правая – скрыта в тени. Из-за этого черты заостряются, ямочка на подбородке становится жирной черной точкой, а глаза кажутся темнее и глубже, чем они есть. Рома тянется ко мне через стол, и мы чокаемся бокалами шампанского, такими хрупкими и узкими, что это наводит на мысль о шестнадцатилетних девственницах и том, что у них между ног. - В общем, пора домой, - заканчивает Рома. В России нас бы засмеяли – чё вы как педики? Что еще за шампанское на морском берегу? Но тут всем плевать. Даже если мы и впрямь педики, и, прикончив бутылку, пойдем трахаться ко мне на виллу. Почему-то от мысли об этом бросает в жар, и виноват отнюдь не алкоголь – я всего-то пару глотков сделал. Наверное, я просто отвык от России. От мыслей о ней в моей голове. От хамства, от дискриминации по всем признакам, будь ты женщина, еврей, инвалид, гей или лох. От того, что тебе вечно нужно оправдываться и держаться за свою мужественность, словно ничего важнее её в жизни нет. Рома не знает моих мыслей. Он просто смотрит на меня и улыбается. - На работу пора? – спрашиваю я. Он не торопится отвечать – сперва пьет шампанское из бокала, а затем поворачивает голову и смотрит на штормовой прибой. - Макс, - говорит он. - В Москве сейчас другие волны… и их надо седлать. - Там опять что-то поменялось? Мне не интересно знать, что там происходит в Москве, но интересно, когда он говорит. - Тезисно, - роняет Рома. - Гламур сдох, с Верту уже никто не ходит, с коррупцией – борьба, что меня очень радует. Наконец-то дают нормально работать… Он тянется за бутылкой, вытаскивает её из гремящего льдом ведерка и обновляет содержимое бокалов – сперва себе, потом мне. - Самое важное, - говорит он, - люди осознали, что на нефтяной игле особо не просидишь, и начали что-то менять. Москва – мировая столица! Лучшие ученые мира, художники, урбанисты – все летят работать в Москву! Рома и впрямь его любит: этот дрянной городишко, зыбучий и топкий, стоивший мне миллионов нервных клеток, сотен тысяч евро и одной девушки, которую я считал Той Самой, Единственной. - Разбудите меня через сто лет, - говорю я, глядя в свой бокал, - и спросите, что сейчас происходит в России. Я вам отвечу: пьют и воруют. Рома смотрит на меня без интереса. Что бы я сейчас не сказал о его возлюбленной России – это соскользнет с него, как с гуся вода, разобьется, разлетится мелкими брызгами, не пошатнув его уверенность. - Сам придумал? Я улыбаюсь, едва заметно качаю головой: - Салтыков-Щедрин. Какое-то время Рома пьет свое чертово шампанское, поставив разговор на паузу. Потом говорит: - А я из «быть или не быть» выбираю «быть». Я широко улыбаюсь – так, чтобы у Белкина мурашки поползли по спине; как у кролика, которого сейчас разорвут. И говорю: - А ты, значит, из тех, кто это бытие меняет к лучшему? Рома тоже улыбается и пожимает плечами. Он так прост, так простодушно-понятен мне, что это кажется фальшивкой. Не бывает таких наивных людей, верящих в светлое будущее без малейших на то оснований. Чтобы верить в такое, нужно быть либо полным кретином, либо закоренелым лгуном. Заглядывая в его мальчишечье лицо, в его прохладные, влажно блестящие в темноте глаза, я не знаю, что из этого выбрать. - За меня это никто другой не сделает, - говорит Рома. Я упираюсь локтями в стол, чуть наклонив голову. А потом говорю: - Ром, видишь там океан? Он смотрит сперва на океан, а затем на меня, и взгляд его становится злым и упрямым, что совсем не вяжется с его показным оптимизмом. Какие бы пороки не гнездились в голове Ромы, среди них вряд ли есть глупость. Эта мысль заставляет меня улыбнуться шире. - Мы умрем, а он будет здесь, чтобы через сто лет услышать точно такой же разговор двух других дураков, - говорю я. Потом указываю рукой в сторону плещущихся волн. Одну из них рассекает серфер, предпочитающий черноту ночного моря его дневной лазури. - Я выбираю океан. Рома смотрит на меня ужасно долго, прищурив глаза, вынужденно и неискренне улыбаясь уголками губ. Смотрит так, словно боится отвести взгляд. А потом говорит: - Выпьем? Пузырьки щекочут нёбо и щиплются – совсем как снежинки в далекой, почти стершейся из памяти Москве. Зимой от них никакого спасу: так и лезут, так и колют раскрытые ладони и лицо…* * *
Снежинки кружатся, кружатся… В маленьком снежном шаре с Кремлем, который стоит у меня на полке. Больше у меня в доме ничего русского нет – даже ноут без русскоязычной раскладки. Рома Белкин – москвич-идеалист с ямочкой на подбородке, который чуть не отправился на дно Индийского океана, - пропадает из моей жизни так же быстро, как возник. Вот мы пьем шампанское на берегу – а вот прощаемся, и он обнимает меня напоследок, медленно скользнув ладонью по спине. Он выше меня почти на пять сантиметров, и в полтора раза легче: тощая длинная жердь, которая, должно быть, отлично смотрится в приталенных итальянских костюмах. На следующий день Рома улетает к своим костюмам в холодную весеннюю Москву. - Эй, Макс! А на Бали – вечное лето. Я ем гребешки и запиваю их белым вином, кого-то приветствую, с кем-то танцую, кому-то улыбаюсь. Эти люди зовут меня «Максимус», жмут мне руки и принимают предложенное им вино. Эти люди смеются. Эти люди счастливы. А я несчастлив, как будто у меня отобрали нечто ценное. Напомнили о той, другой жизни, а потом выдернули её у меня из-под носа. - А девчонка-то ничего… - говорит Берни, глядя мне за спину. Девица, на которую он намекает, в такт музыке трясет грудью, и та едва не выпрыгивает из черного бандо. - Почему тормозим? Какое-то время я слежу за тряской, почти завороженный ею, а затем поворачиваюсь к Берни. - Хочу большой и чистой любви, - твердо говорю я. - Как у вас с Эммой. В голову почему-то приходит сперва Юля, а потом – Рома Белкин. Мой чудом спасенный москвич. - Стареешь, Макс, - ворчит Берни. У них с женой – такая любовь, что я могу только завидовать. У меня такой не было. Когда всё случилось, Юля не захотела сбежать со мной на Бали. Она хотела судебных заседаний, громких разбирательств и борьбы с системой. Она планировала доказать всем, что я невиновен, и что дело, которое мне шьют – редкостная дрянь, сфабрикованная с первой и до последней буквы. А я знал, что если в мире бабла тебе решили что-то пришить, то пришьют, как ты не борись. Так я уехал на Бали, а Юля, раздосадованная и обиженная (я лишил ее такой веселой забавы, как суд надо мной) – осталась в Москве. Иногда я думал, что Юля была Той Самой, Единственной. Вот только Единственная, наверное, поняла бы мое нежелание угодить в тюрьму. Но если не она – то кто же? Я улыбаюсь девчонке в черном бандо и киваю ей. У нее упругий второй размер, и танцевальные тряски еще не скоро на нем отразятся. Я думаю: Рома Белкин, должно быть, не отягощен мыслями о «большой и чистой любви». Такие как он – лощеные столичные мальчики, - всегда по уши в бизнесе, и жен себе выбирают по принципу статусности, а не по любви. Таких же лощеных. Таких же красивых. Прилагающихся к дорогим тачкам и отлаженному бизнесу, словно драгоценные аксессуары. Я представляю Рому с какой-то девицей; её лицо выглядит расплывчато – как я ни напрягаюсь, что-то во мне противится этой фантазии, и спустя минуту я отпиваю немного вина и иду танцевать. Мне кажется, что это будет длиться вечно – вечно, вечно! мое прекрасное трехгодичное лето! – но потом на вечеринку врывается целый взвод местной полиции, и низкорослый скуластый офицер всаживает в меня электрошокером шестьдесят тысяч вольт.* * *
Я не виноват. Я повторяю это множество раз, множеству разных людей. Я не виноват; нет, не мое; да, подбросили. Найденный у меня пакет с героином мог бы осчастливить полторы сотни московских торчков, или вызвать токсический шок у проглотившего его дельфина. Я впервые вижу этот пакет и не знаю, кому и зачем это понадобилось. Но знаю точно, что дело дрянь. - Басов Николай Алексеевич, второй секретарь посольства РФ, - говорит вихрастый немолодой мужик. Его аккуратно подстриженная бородка не вызывает у меня доверия. Впрочем, выглядит он намного благообразнее, чем я – в замызганной белой кофте с подкатанными рукавами, в шортах длиной до колена, с короткой густой бородой и полной неразберихой на башке. В тюрьмах на Бали так себе с зеркалами, средствами гигиены и пресной водой. - Николай Алексеевич, - говорю я как можно тверже, - это полная подстава! Эти твари… - Успокойтесь, - требует Басов. - Я ни в чем не виноват! – огрызаюсь я. - Я российский гражданин… - Все решим, я здесь именно для этого, - говорит Басов, успокаивающе двинув рукой. - Даже если это не твой героин – его нашли у тебя дома, а это серьезно. Но выход есть… Мне не нравится его подлая, почти седая бородка. Мне не нравится его крысиное лицо. Мне не нравится, что «выходы», которые обычно предлагают в таких случаях – это сплошные входы в глубочайшую жопу. - Какой выход? – спрашиваю я. - Обычный. Собираем деньги. А чё ты думал, здесь как-то по-другому?.. Как ни беги от России, она все равно тебя догонит. Так или иначе – красавчиком ли москвичом, смс-кой от соскучившегося по тебе русского оператора, или вторым секретарем посольства РФ на Бали. Человечком с доверительным взглядом и крысячьей мордой. - Сколько? - Максим Евгеньевич, - вкрадчиво говорит Басов. - Вам от десяти до вышки светит. Так что, я полагаю, продавать придется все, что есть. Занесем кому следует, сделаем коридор на границе, улетишь в Малайзию… Я смотрю на него даже не возмущенно – непонимающе. Даже не замечаю, что он перешел на «ты». - В Малайзию?! - Ну, или в Таиланд… - Басов равнодушно пожимает плечом. - Года на два, на три, пока все не затихнет… Кажется, моя голова сейчас должна быть полна мыслей и страхов, как стеклянный шар с Кремлем – пенопластовых снежинок. И они должны метаться во все стороны, колотить по моему черепу изнутри… А там пусто. Вместо паники меня накрывает ватное, глухое онемение. - Максим, я хочу тебя отсюда вытащить, - говорит Басов, - но если не решим сейчас – твое дело уйдет наверх, и тогда я уже ничем не смогу помочь… Я киваю, бездумно соглашаясь с человеком-крысой. Я подписываю доверенность на продажу дома… Я…* * *
… даже не удивляюсь, когда никакой коридор на границе мне не прокладывают. Басов пожимает плечами и говорит что-то о том, что мой загран просрочен, и что единственное место, в которое меня сейчас могут спровадить – это Россия. Я загружаюсь на борт в тех же шмотках, в которых кантовался по тюремным камерам. У меня нет денег, нет ноутбука, нет даже проклятого снежного шара с Кремлем. В ту секунду мне кажется, что это расплата. Неделю назад я отпустил свой сёрф. «Tabula rasa»… С ним моя жизнь должна была начаться с чистого листа. А я бросил его, променяв на жизнь незнакомца. Словно отдал кому-то свой счастливый билет, а сам остался ни с чем. Интересно, Рома Белкин того стоил? Уже поднимаясь по трапу, я оборачиваюсь и бросаю на человека-крысу встревоженный взгляд. - У меня ведь даже нет телефона! Он кричит мне: - Сочувствую. И моя бесконечная летняя сказка заканчивается.