Сначала я думаю, что все это – шутка.
Что я всё не так понял.
Что сейчас мы доберемся до квартиры Белкина, и нажремся там до поросячьего визга. Лично мне так и хочется сделать – цедить вискарь, намешанный с джином и шампанским, и плакаться о нестерпимости бытия.
Но в просторном, ярко освещенном лифте я вспоминаю, как было с парнем года три назад – в клубе, на адреналиновом и кокаиновом угаре. Точнее, никакого «было» у меня не было: парень попытался меня облапать, наговорил чуши (что-то о том, что «для большинства это так, обыденность», и о том, что для обретения полной свободы нужно сделать «шаг, один маленький шажочек, и все»).
За это – получил по щщам.
Когда я делаю этот «шажочек» и кладу руку на бедро Белкина, то вспоминаю, за что на самом деле сломал тому парню нос.
Не за то, что он был пидором.
И не за то, что он облапал меня как телку.
Просто я был на взводе – ломаный-переломаный, доведенный до сумасшествия тем, как складывалась моя жизнь. Я все потерял. Я не понимал уже, куда качусь. И в ту секунду, когда чужие пальцы «прошагали» по моей ноге от колена до паха, наступило помутнение: мне застлало глаза, забило уши обрывками электронных битов, и я сорвался на незнакомце так яростно, словно это он был во всем виноват.
Теперь я смотрю на Белкина, молча сжимаю пальцами его бедро и думаю, что разбитый нос мне, пожалуй, исключительно необходим.
Но Рома ничего такого не делает.
Рома смотрит на меня и говорит:
- Очуметь можно…
В квартире его ждет Алена – она уехала с причала в числе первых, заранее вызвав такси. Рома хватает с вешалки ее пальто, швыряет его, словно мячик комнатной собачке.
- Пошла вон, - говорит он.
Алена смотрит на меня с ненавистью, а потом хватает сумочку, мобильник, натягивает пальто и выбегает, едва запрыгнув в туфли. У нее есть своя квартира – не на улицу же ее выгоняют.
Ничего, - думаю я.
Перебьется.
В эту секунду Алена меня ненавидит, и я даже знаю, за что: за то, что мы с Белкиным сейчас будем развозить пьяные сопли, а потом, наверное, вызовем шлюх. Ей и в голову не придет, что за закрытой дверью я со стоном обхвачу Белкина руками, прижмусь губами к губам, целуя голодно и неловко – словно еще не поняв, что тискаю не бабу.
- Я тебя трахнуть хочу, - говорю я, задирая на Роме пиджак и с трудом пропихивая руку под ремень штанов. Сделать это непросто – засранец фигуристый, и его броские серо-буро-малиновые костюмы подогнаны под его тело до миллиметра. Я быстро облизываю губы, выдавая этим свое волнение, и добавляю: – Ты когда-нибудь?..
Рома смеется, а потом трется об меня медленно и тягуче – движением, в котором читается желание скидывать штаны по первому же требованию, и без него, и просто так.
- Один раз пососался с мужиком в клубе... – роняет он. - Мои парни тогда разбили два мобильника и один фотоаппарат. Повеселились...
Когда кровать попадается нам под ноги, Рома падает на нее первым – с громким вздохом, раскинув руки.
- Не боишься, что сплетни будут в интернете распускать? – спрашиваю я, рухнув сверху и дотронувшись языком до его шеи. - Даже без фоток...
- Не боюсь, - говорит Белкин. Он, кажется, никогда ничего не боится. - Кто им, трепачам, без доказательств поверит? Из местного бомонда в гомосексуализме не обвиняли разве что Розенбаума.
Я двинул рукой, все еще засунутой Роме в штаны, крепко зажатой между кроватью и его телом. Смял ягодицу, а потом защипнул ее двумя пальцами – не как в детстве, ущипнул и все, а стиснул слегка, собрав кожу складочкой, перекатывая ее между подушечками. Кожа у засранца была шелковая.
- А меня один уебок в клубе за ногу облапал, - в порыве глупой откровенности признаюсь я. И добавляю: - Я ему рожу разбил…
Рома смотрит на меня широко раскрытыми глазами – а потом смеется, распластанный подо мной, с разбросанными по кровати руками и ногами, весь податливый, мягкий, с медленно движущейся в такт дыханию грудью.
Кажется, совсем не возбужденный.
Я закусываю щеку изнутри, боясь шевельнуться. Что теперь делать? Как соблазнить? Как сделать так, чтобы он мне в челюсть не дал, когда я попытаюсь ему вставить? Хотя вроде лежит… еле дышит. Не отпихивается.
Тоже хочет?
- Мне просто не до того было, - говорю я, словно оправдываясь. - Не до ебли. Если бы лапала баба, я бы кулаками махать не стал, а тут мужик, вот и...
- А если бы было до того, - спрашивает Рома, глядя на меня из-под ресниц, - попробовал бы?
- Нет, - я хмурюсь, закусив губу и внимательно рассматривая его лицо. Потом вытаскиваю руку из штанов и принимаюсь расстегивать на Роме рубашку, - ... тогда - нет. Он мне был никто, хуй с горы.
Я прижимаюсь губами к губам, лицом к лицу, торопливо справляясь с пуговицами и распахивая полы его рубашки. Скольжу ладонями по груди и животу – без единой мысли в башке, обжигаясь, отдергиваясь. Даже от лица отшатнулся – привстал, ошарашенно глянув на Рому сверху вниз. Будто не ожидал, что все так получится. Что он вообще ответит.
Помедлив, снова опускаю руки и берусь за ремень, выдергиваю его из пряжки и расстегиваю с глухим скрипом хорошей кожи о металл. Расстегиваю ширинку, сдергиваю вниз трусы и выпускаю на волю чужой член, смотрю на него с еще большим изумлением – как будто ожидал увидеть что-то другое.
- А я – нет? – спрашивает Рома, не обращая внимания на мои манипуляции. – Я – не хуй с горы?
- А ты… - я запинаюсь, не зная, как и сказать. «А ты красивый» - словно телку оцениваешь. «А ты особенный» - глупо звучит…
- А с тобой бы я хотел, - твердо говорю я, решившись. – Где у тебя смазка?
Я не спрашиваю: «есть ли у тебя смазка?» - господи, ну конечно есть. Таких девчонок, как Алена, отрабатывают во все дыры – безо всякой любви, но со смазкой, конечно же. В этом плане Рома наверняка джентльмен.
Он пытается объяснить мне жестами, указывая то налево, то направо, а то и просто хватая меня за галстук и дергая к себе. Взгляд у него потерянный.
Заметив это, я подаюсь навстречу и целую его, открывая рот и сталкиваясь языками, даже стукнувшись зубами в спешке. Стаскиваю с него штаны до колен, забыв про туфли внизу, а потом отдергиваю руки, привстаю и начинаю торопливо расстегивать на себе рубашку.
- Забавно вышло, - бормочу я. – Когда познакомились – шампанское распивали на морском берегу, как парочка пидоров…
Облизываю губы, не зная уже, зачем я это говорю и важно ли это сейчас. Расстегиваю манжеты рубашки, порывисто сдираю ее с плеч и отшвыриваю, попав ею в стул.
- А теперь ни шампанского, ни морского берега, ни хера романтики, - заканчиваю я. - А мы…
- В жопу романтику, - говорит Рома, выпутываясь из одежды ниже пояса, оставаясь в одной только распахнутой рубашке. - И шампанское в жопу.
Про морской берег он ничего не говорит.
Я представляю его на песке – распластанного, раскрытого. Представляю, как пялю его прямо на берегу, зажимая рот ладонью и едва сдерживаясь, чтобы не стонать. Не выдержав, накрываю ртом Ромины губы, завладеваю ими всецело – обвожу кончиком языка и ныряю вовнутрь, выдыхаю со стоном, слегка сжимая зубами его метнувшийся навстречу язык. Потом отрывисто вздыхаю и отшатываюсь, снова вставая – сперва на четвереньки, уперевшись в постель руками и коленями, а потом – соскользнув с нее на пол. Презервативы и тюбик смазки находятся не сразу, но Рома не жаждет мне помогать – только пялится, раскинувшись на кровати и приподняв голову.
Я возвращаюсь к постели, ощущая, как расстегнутые штаны съезжают по бедрам, открывая косые мышцы живота и резинку трусов, под которой виднеется притянутый к бедру член. Обхватываю Белкина руками, рывком переворачивая на живот, бросая лицом в сбитое покрывало.
Все это пиздецки страшно. И чем дальше я продвигаюсь – отщелкиваю крышку на тюбике, выдавливаю смазку, лью ее в ложбинку между ягодицами, - тем страшнее. Опыта с девственниками (и даже девственницами) у меня немного – как правило, спал с уже опытными, которым не нужно ничего объяснять и ничем помогать. Сами что угодно объяснят. Сходу. На все семнадцать с половиной сантиметров.
Но потом я вталкиваюсь в его тело одним пальцем – и думаю, что не так уж это страшно.
И что Рома – потерпит.
Он явно и сам не прочь потерпеть – дрожащий, кусающий и без того яркие губы, поглядывающий на меня через плечо. Я медленно ввожу в него второй палец, потихоньку распрямляю его, прижимая к среднему. Медленно двигаю ладонью, поворачивая пальцы подушечками вниз, а затем снова вбок, чувствуя Рому изнутри – мягкого, влажного от смазки, горячего. Наверное, глубже – еще горячее... Я кусаю губы, нетерпеливо подрагивая, прижимаюсь к его бедру коленом, налегаю на спину, комкая задравшуюся рубашку и лаская внутри пальцами. Рома выдыхает коротко, с присвистом. Он не рыпается, даже слегка приподнимает зад, будто ждет чего.
Догадавшись, чего именно ждет, я извлекаю пальцы и лью на ладонь больше смазки. Отбрасываю тюбик, срываю коричневато-золотистую обертку с гондона и торопливо, одной рукой принимаюсь натягивать его на член. Застреваю примерно на середине – латекс тонкий, многократно хваленый за полноту ощущений, но на хуе раскатывается как сволочь. Кое-как справившись, обхватываю член обильно смазанной ладонью и пристраиваюсь к Белкину сзади – торопливо, уже совершенно наплевав, девка или пацан. Надавливаю хуем, глядя, как розовато-бежевые складочки расходятся, подаются под давлением, и как головка постепенно исчезает внутри.
Рома всхлипывает, и звук этот настолько тихий, что похож скорее на вздох. А может, это и был вздох…
Я тоже вздыхаю, налегая бедрами, не обращая внимания на мешающиеся штаны. Сдергиваю их одной рукой, оставляя болтаться на бедрах, елозя складками ткани и кромкой ремня по чужим ногам. Скользкой от смазки ладонью пытаюсь ухватить Белкина за жопу – слегка сжимаю, но пальцы соскальзывают, оставив влажные следы. Пригибаюсь, вытирая ладонь о простыню, а потом берусь за Ромины бедра и медленно толкаюсь, плавным движением натягивая его на себя.
Именно что натягивая – тугого, как презерватив-маломерка, так тесно обхватившего член, что у меня яйца сводит от удовольствия. Я постанываю, сцепляя зубы так крепко, что удивительно, как эмаль не посыпалась – и медленно подаюсь назад, а затем вперед, ощущая сопротивление, преодолевая его и через силу погружая член в чужой зад.
Рома стонет – отчетливо, отнюдь не с болью в голосе, - и все вдруг становится именно так, как должно.
* * *
Мы, наверное, сошли с ума, - думаю я.
Мы, наверное, кончились вчера, как пузырьки в шампанском, как растаявшие кубики льда, - и начались заново, такие странные, непонятные, еще незнакомые друг с другом.
Мы давно этого ждали.
Не я один ждал – это точно. Рома пялится на меня дурными глазами, безостановочно шепчет «давай, давай, давай, давай», - и сам дает тоже, раздвигая ноги, выбирая удобные позы, кусая себя за кулак и крича так, словно его пытают каленым железом.
В первый раз мне приходится ему додрочить, но во второй Рома кончает так, что его слышит половина соседей.
Блядский девственник…
Я так ему и говорю – «Блядский ты девственник!», - а потом наваливаюсь на его спину и быстро дышу. Утыкаюсь лицом в его волосы, провожу по ним носом – тут куча геля, потому они и выглядят такими гладенькими, вечно зачесанными, убранными от лица…
На море Рома был другим. И все в нем топорщилось, стояло дыбом, падало прядями на гладкий лоб. И никакого геля – только морская соль.
Рома спихивает меня, переворачивается на спину, и мы целуемся так долго, что у нас заканчивается кислород. А потом – еще немножко. До темноты в глазах. До белых искр. До тихого всхлипа, с которым Рома от меня отваливается, хватает воздух распахнутым ртом и жадно дышит.
А потом смеется.
А потом – целует меня снова…
Я ухожу на самое дно, без кислорода, без помощи, без надежды на то, чтобы выплыть обратно.
Если это не счастье, то его, должно быть, вообще не существует.
* * *
- Я присяду, - говорит Алена. - Ты не против?
Она опускается за мой столик, вся отглаженная, в белоснежной блузочке с кокетливым бантом, с алыми губами, голубыми глазами и уебищным начесом на голове. В ушах у нее – жемчужины размером еще больше прежних.
Видимо, извинение от Ромы за вчерашний инцидент.
- Слушай, Ален, - говорю я, забрасывая в рот кусок лазаньи. - А ведь я о тебе ничего не знаю. Чем ты, например, тут конкретно занимаешься?
В моем голосе – бесконечное дружелюбие.
А внутри – прорва ревности, колючая, высасывающая изнутри, обгладывающая меня до костей. Распроклятая черная дыра, в которую катится моя жизнь. Я смотрю на Алену – а думаю о том, как она отсасывает Роме. Или раздвигает перед ним ноги. Или пытается его соблазнить, вся такая ухоженная, в шикарном черном белье…
- Я руководитель отдела спецпроектов, - говорит Алена.
- Ух ты, - восклицаю я. - А что это такое?
Замешательство на Аленином лице проступает так явно, что требовать от нее ответ – все равно что пинать щеночка. Но я безжалостен. Единственное, чего я хочу сейчас – пинать щеночков.
- Ну ты вот, например – спецпроект, - говорит Алена. В ее голубых глазах – растерянность, как у отличницы, не знающей ответа на ЕГЭ. Она пытается уличить меня в сарказме, в жестокой насмешке, но я вытираю губы салфеткой и ничем себя не выдаю.
По крайней мере, так мне кажется.
- Польщен… - спокойно говорю я. - Ну а возраст? Место рождения? Что в жизни главное?
Малолетняя блондинистая дура, - думаю я.
И злюсь на себя за эту мысль. Алена ничего мне не сделала – простая девчонка, красивая, может даже умная…
- Саратов, двадцать четыре года, - говорит Алена. - Что главное…
Я ничего о ней не знаю. Только то, что она оказалась достаточно неравнодушной, чтобы откликнуться на мои мольбы и позвонить Белкину. Это было три месяца назад – когда я, весь оборванный, заросший и грязный, пристал к ней у входа в офис.
Она меня выручила.
А я…
- Обнимашки, - решает Алена. - Спать голышом… Ну и любовь.
Внутри меня что-то щелкает.
- Любовь! – восклицаю я, и в голосе сквозит неприкрытая язвительность. Я готов дать себе за это по роже, но сдержаться не могу. Не могу слышать, как она говорит про «любовь». Не могу представить, сколько «любви» она вкладывает в старательные минеты по утрам. – Угу... Ну а карьера, машина, бриллианты?
- Это конечно, - говорит Алена, и вызывающе кладет локти на стол. Она видит, что со мной что-то творится, и пытается ответить достойно. - Я же хищница. Я же в топе!
Ты – жалкая маленькая девочка, испуганная моими нападками, - думаю я.
Ты ничтожество.
Да кто ты ему…
* * *
Всю неделю я чувствую себя, как слепок из жевательной резинки, на котором остались следы от чьих-то зубов.
Я бесцветный, затвердевший и безвкусный.
И становлюсь нормальным, только когда Рома ложится в мою постель. Нам не обязательно трахаться – я просто провожу ладонью по его волосам, убирая их от лица, и чувствую, как внутри все сжимается и становится горячим и мокрым, словно от крови. Я выгораю, как бумажный лист – сперва обугливаюсь с краев, заворачиваясь и осыпаясь хлопьями, а потом становлюсь все меньше, и меньше, и меньше… И огонь погасает, потому что ему нечего больше жрать.
Рома тревожится из-за работы, но мне ничего не рассказывает. Каждая его редкая смс-ка – зов о помощи, и когда Рома пишет «приедешь?», я бросаю вещи в портфель, заталкиваю туда договоры и срываюсь с места, будучи не в силах ждать.
- Прекрасно! – говорю я команде. Улыбаюсь криво, словно по мне пропустили электрический ток. - Я сейчас лично проеду через все компании, чтобы убедиться, что все у нас идет по плану.
- Максим Евгеньевич, - тревожно зовет Дима. - У меня вопрос…
Я набрасываю на плечи пиджак, торопливо застегиваю верхнюю пуговицу.
- Дим, потом.
Он не отцепляется, дышит мне в затылок, и его светлые кудряшки, светлая щетина, светлые ресницы щекочут мне мозг.
- Дело в том, что отдел валютного контроля не пропускает платеж в Сингапур…
- Да, - говорю я, пытаясь отыскать телефон.
- В паспорте сделки…
- Потом, - бросаю я. - Все, ребят, все остальное – завтра!
- Просто в паспорте сделки указано…
- Дима, потом!
Я убегаю.
Дима смотрит мне вслед – встревоженный и напряженный, не понимающий, чем провинился, - но мне некогда с ним разбираться.
