Горький пепел

Рождение ребенка в то смутное время было не самым подходящим событием. Хан по уши погряз в войне, в которую его втянула Лея, и даже не присутствовал на родах. Он пропустил появление собственного сына на свет; его не было рядом и последующие дни, и Лея сотню раз успела пожалеть о своей импульсивной идее вовлечь супруга в это бессмысленное противостояние, но сделать ничего не могла. Хан был плохим мужем и очень плохим отцом. Лея страдала, когда его не было дома, и страдала ещё больше, когда он возвращался. Их с малышом Беном загнали к востоку от Дублина в пропахший конским навозом город с монастырскими развалинами и древним крестом. Руины и серость узких мощеных камнем улиц навевали на Лею уныние. Неустанно рыдающий младенец наталкивал на мысли о самоубийстве. Возвращающийся время от времени Хан даже не старался её понять — они вечно ссорились под аккомпанемент визгов и надрывного плача сына. Ссорились по любому поводу, топча вспыхнувшие между ними чувства, пока от былого пламени страсти не осталась лишь тоненькая струйка дыма. — Я ухожу, — заявила Лея в один прекрасный момент. На красивом лице Хана померкла неизменная ухмылка. — Ухожу! — крикнула она громче. — Я выходила замуж за совершенно другого человека, у которого в душе ещё был огонь, была страсть! За человека, который любил меня, спешил увидеть, а что теперь? Хан молчал и с каждым словом жены лишь мрачнел всё больше. — Теперь ты чёрствый, ты избегаешь меня, ты влюблен в эту чёртову революцию, которая провалилась уже чёрт знает в какой раз! Эти парни, солдаты, совсем юные и неопытные, они даже не представляли, что их ждёт на войне! Все они погибли из-за тебя и таких, как ты! Все эти смерти на твоей совести, только на твоей, а я не хочу в этом участвовать! Я ухожу! Она часто дышала в попытке вернуть самообладание. Бен орал так истошно, будто с него сдирали скальп. Хан поник и ссутулился. — Я сам уйду, — сказал он и поспешно вышел, даже не оглядываясь. Дверь с грохотом хлопнула, и Лея вздрогнула. Держать лицо было уже не для кого — она устало упала на обитый поношенным коричневым плюшем диван и заплакала. Хоть решение расстаться с мужем и было обдуманным, но далось оно очень непросто, даже с учётом того, что практически ничего не изменилось — Хан и так не был частым гостем в доме. Но теперь, когда он официально перестал жить с женой и сыном, всё стало куда тяжелее. Лея сама не знала, любила она Хана или просто к нему привыкла. После недолгих лет супружеской жизни уяснила она лишь одно: они с мужем были абсолютно разными, и объединяло их, пожалуй, только то, что в споре оба были абсолютно невыносимы. Хан не оставил ей ничего, кроме разбитого сердца, непонятно за какие деньги купленной квартиры и нежеланного ребенка, до которого им обоим не было почти никакого дела. Отец не участвовал в жизни малыша, а Лея занималась им скорее вынужденно, чем из большой любви. Только чтобы он не голодал и был чистым. Единственным, кто, казалось бы, любил малыша, был его дядя. Люк в конце концов завязал с бессмысленной войной и направил свои знания в нужное русло — стал священником в церквушке неподалеку. Он часто навещал сестру, и в беседах с ним Лея находила утешение, как и в разговорах с отцом Кеноби. Первое время было тяжёлым. Послевоенный дефицит особенно жёстко ударил по бастующим ирландцам. Сопротивленцы были истощены, но сдаваться отчаянно не желали. ИРА вяло трепыхалась в силках британской армии. Лея хотела вернуться в Англию, но из-за непосредственного участия в конфликте её не пустили через границу, поэтому пришлось остаться в этом захудалом городке в крошечной квартире со старой, пропахшей плесенью потёртой мебелью. Лея была вынуждена взвалить весь груз домашних обязанностей на свои хрупкие плечи: самой стирать пеленки Бена, самой готовить, хоть и единственное, что получалось сносно — это яичница. От слуг давно пришлось отказаться, сбережений почти не осталось. Раньше непонятно откуда деньги доставал Хан, но после ссоры надежды на него не было. Когда стало невыносимо, Лея снова устроилась в газету. Тогда-то Бен, в довесок к отцовскому, лишился и материнского внимания. Младенец был предоставлен самому себе и своему дяде. Бен рос на библейских историях, окружённый трепетной заботой отца Люка, соседок, старух-прихожанок, но только не своих собственных родителей. Отца он не знал лет до шести. В одно из летних воскресений Бен сидел на крыльце и держал за тонкие бархатные крылышки бабочку. Она трепетала в его руках, а мальчик завороженно любовался её рисунком. Он хотел посадить её в банку, чтобы смотреть на неё каждый день — прямо как бог с небес смотрит на людей, которых он создал. Бену было интересно, что бабочка станет делать, окажись она в банке, но выяснить это ему помешали. — Эй, малец, — окликнул его какой-то мужчина. Голос был незнакомым. Бен поспешно поднял голову, сжав в кулаке несчастную бабочку. — Ты часом не Бен? — спросил мужчина, подбоченившись. Бен молча кивнул, ведь разговаривать с незнакомцами было нельзя. — Мама дома? Бен снова кивнул. Мужчина бесцеремонно перешагнул через его ноги и зашёл в дом. Через некоторое время из квартиры послышались крики и ругань, а потом незнакомец выскочил на улицу, гневно раздувая ноздри. — А вы кто? — осмелился крикнуть вдогонку Бен. — Отец я твой, — отмахнулся мужчина, не замедляя хода. Бен раскрыл кулак. Бабочка была мертва, а на ладони отпечаталось её пёстрое узорчатое крыло. Мальчик выбросил её в клумбу и тут же забыл и о ней, и о банке, и об отце. *** Бен от души ненавидел школу. Все в ней было ему противно: от садистов-пуритан учителей до безликого серого форменного джемпера поверх белой рубашки. Отец Люк всегда говорил о божьей любви, здесь же мальчику внушали одни лишь запреты да исступленно наставляли: — Не гневи Господа, мальчишка! Господа, может, он и не гневил, но учителей изводил с завидной изобретательностью, причем регулярно. Поставить престарелых церковников в неловкое положение было самой безобидной шалостью. Бывало Бена по несколько раз на день вызывали к директору. — Снова ты, гадкий мальчишка! — неизменно багровея, орал почтенный джентльмен. — Сколько раз я тебе велел вести себя по-божески?! — Около сотни за последние три месяца, десять на этой неделе и один раз сегодня, — делая крайне задумчивую гримасу, отвечал Бен. — У меня уже иммунитет на эту фразу. — Иммунитет?! Я тебе покажу иммунитет! Было понятно, что когда-нибудь ситуация достигнет кульминации. Когда это наконец произошло, директор схватил со стола тяжёлую чернильницу в форме кита и швырнул её вслед убегающему Бену, но смертоносный снаряд со звоном попал в поспешно закрытую снаружи дверь. Ещё бы полсекунды, четверть секунды, и Бен был бы с ног до головы фиолетовым. Конечно, в сознательном причинении ущерба имуществу обвинили несносного мальчишку. Под монотонное шуршание щетки в руках Бена, лениво отмывающего чернила со стен, двери и пола, Лее сообщили, что в школе все и так терпели его слишком долго, и она должна сказать спасибо, что её сына выгоняют без каких-либо последствий. И это только из уважения к ней и её брату, отцу Люку, святому человеку. И как у него в родственниках затесался такой монстр? Конечно, Лея знала, где таилась разгадка скверного характера Бена. Ни пробелы в воспитании, ни отсутствие отца не дали бы такой поразительный результат, как гены. Гены человека, чью фамилию не хотели носить ни Лея, ни Люк. Их отца. Энакина Скайуокера. Лее доводилось с ним встречаться, и всякий раз она насилу уносила ноги, чтобы не стать жертвой отцовского гнева. Люк однажды видел из укрытия, как он собственноручно казнил неугодных. Видел, как горстку повстанцев унизили, поставив на колени, и генерал-лейтенант Скайуокер отправлял их по очереди на тот свет выстрелом из револьвера в затылок. Он отчетливо запомнил лицо отца в тот момент — равнодушное и бесстрастное, но лишь на первый взгляд. Его глаза — вот, что ужасало больше всего. Глаза, темные, злые, Люку даже пришло на ум слово «инфернальные», блестели от скрытого, почти животного наслаждения. Он отнимал жизни так, будто это было каким-то мистическим обрядом, будто это прибавляло ему сил. От такого зрелища либо свихнуться, либо обратиться в религию. Люк молился, чтобы безумие его биологического отца не оказалось наследственным, но боялся он зря. Его настоящим отцом оставался отец Кеноби, который произвел на мальчика неизгладимое впечатление своей добротой и искренней верой в бога. Однако и неудавшиеся восстания оставили свой отпечаток. В свои тридцать три года Люк выглядел гораздо старше: лицо стало жёстче, черты тяжелее, а в золотистых волосах появилось серебро — едва заметное глазу, но не скрывшееся от взора Леи, которая и у себя нашла седую прядь после плена Скайуокера. И не только внешность подверглась пагубному влиянию деспотичного родителя. Люк, теперь уже не Скайуокер, а просто Уокер, и сам стал жёстче, строже, как к себе, так и к окружающим, что вызывало уважение одних и негодование других, в частности его племянника. С Беном у них часто возникали споры. После отчисления, следующие шесть лет образованием мальчика вновь занимался Люк, на этот раз в церковно-приходской школе, ещё более пуританской, чем предыдущая. И чем старше становился Бен, тем меньше ему это нравилось. Он разводил полемику по любому вопросу, подвергал сомнению любое высказывание, даже праведность монахинь, послушников, отца Люка, епископа и Папы Римского. Самое суровое наказание он получил, когда на вопрос о том, кто такая Мария Магдалена, ответил со всей серьёзностью: — Это любовница господа нашего, Иисуса Христа. Ибо так возлюбил бог женщин... Но договорить ему не дал хлёсткий удар линейкой по лицу. Алая полоса набухла от брови через скулу и скатилась каплями крови за шиворот. Рваная рана, грозящая оставить шрам на всю жизнь, ещё больше обезобразила некрасивое лицо подростка. — Не богохульствуй, мальчишка! — взвизгнул толстоватый, похожий на мышь учитель богословия. — Теперь с такой рожей тебе путь к женщинам точно заказан! Бен, не сказав ни слова, выбежал из класса. Поддержки у матери он не нашёл. Ей пришлось примчаться домой с работы после звонка Люка, и она даже не успела переодеться: лишь закатала кое-как рукава единственной нарядной блузки, которую каждый день стирала, чтобы пойти в ней на работу. Стараясь как-то подлатать страшную рану, Лея отчитывала сына: — Да как ты смеешь говорить такие вещи? Бен шикнул, когда мать прижгла его рану чем-то крепким, по запаху похожим на виски. — Иисус был шарлатаном, мама. Глупо верить в то, что он сошёл с небес во чрево девственницы. Мария просто переспала с кем-то и соврала Иосифу. — Бен! — Лея с трудом сдерживала желание ударить сына. — Побойся бога! Бен вскочил со стула, оттолкнув руку Леи. Он принялся яростно расхаживать по комнате, высказывая то, что ещё ни разу не произносил вслух, но о чем так часто думал. — Зачем? Зачем мне бояться бога? Если он жив, то ему наплевать на нас всех! Он хоть на одну твою молитву ответил? На мою — нет. Отец не приехал и никогда не приедет, потому что мы не нужны и ему тоже! Когда я увижу его снова, я убью его. Лея почувствовала себя так, будто на неё опрокинули ушат помоев. Она никогда не ожидала от сына такой жестокости. По взгляду его черных глаз, по сдвинутым бровям и сжатым губам она точно знала, что он и впрямь способен исполнить страшную угрозу. Ведь действительно убьёт, не моргнув и глазом. — Ты такой же, как и твой дед, — с горечью сказала она. — Мой дед? В тот раз Лея впервые за четырнадцать лет упомянула своего отца при Бене. Раньше ни она сама, ни Люк не говорили ни слова об Энакине в присутствии мальчика. Было очевидно, что он удивится и рассердится, но сравнение родилось и сорвалось с губ непроизвольно. Вернуть слова назад Лея не могла. — Ты никогда не говорила, кто мой дед, — с нажимом сказал Бен. — Мне нужно возвращаться на работу. — Лея явно не собиралась продолжать разговор и уже развернулась к двери, но мальчишка был шустрее матери в неудобных туфлях на каблуках и ловко загородил дверь своим тщедушныйм тельцем. Лея попыталась пробиться, но Бен оказался сильнее, чем можно было подумать на первый взгляд. Он выжидающе смотрел на мать, которая уже и сама была не рада тому, что сказала. Она устало опустилась на стул и осторожно начала рассказ об отце: — Твой дед — военный. Он бросил нашу с Люком маму, твою бабушку, беременной, и она умерла, родив нас. О своих детях он больше не вспомнил. И даже не узнал, когда хотел казнить нас во время войны за независимость. — Война за независимость была глупостью, — перебил мать Бен. Она, сжав губы, продолжала: — Он очень жесток. Не щадит ни женщин, ни детей, не говоря уж о мужчинах. — Как его зовут? — Генерал-лейтенант Энакин Скайуокер. *** — По достижении восемнадцати лет Бена уже ничто не сдерживало. Больше информации о Скайуокере он не вытянул ни у меня, ни у Люка, а других источников не нашел, поэтому решил разузнать все сам. Из первых уст, так сказать. Ушел добровольцем на войну, нашел деда, полагаю... Лея промокнула уголки глаз платком, а Рей сжала её ладонь. — Это моя вина, — выпрямив спину, твёрдо сказала пожилая женщина. — Нет-нет! — горячо возразила Рей. — Вы хорошая мать и многим пожертвовали ради сына. Это не ваша вина, что он сам выбрал стать тем, кем стал. — Он стал чудовищем, потому что мы с Ханом недостаточно о нём заботились, — за долгие годы самобичевания превратились у Леи в привычку, и остановиться ей было трудно. — Обо мне тоже недостаточно заботились, но я не ушла в британскую армию под покровительство монстра, — фыркнула Рей. Лицо Леи прояснилось. Она дотронулась ладонью до щеки Рей и покачала головой. — В тебе так много добра, девочка моя. В моём сыне была только тьма. Рей взглянула на фото мальчика. Озорная улыбка Бена была теплой и совершенно не вязалась с тьмой, о которой говорила леди Лея. И Рей подумала, быть может, не все потеряно. Может быть, возможно вернуть матери сына, даже спустя столько лет. Каждому можно дать второй шанс, ведь нет абсолютного греха, как и абсолютного добра. Есть только потерянные страждущие люди, которым нужны любовь, тепло и понимание. Рей была уверена, что Бену нужна помощь. И она пообещала самой себе во что бы то ни стало придумать, как ему помочь.