Since Your Love

— Люди сами открывают для себя ворота Ада, — сказал ему когда-то Шоё. В те дни Такасуги не видел многих из заложенных смыслов, но всегда обращал внимание на слова; карьера отца Шоё катилась к закату, и каждое из его слов было тяжёлым, как крест, и таким же ценным. Такасуги не мог позволить себе притворства — в том крылось бесчестье, и куда большее, чем в ошибках, что ждали его верном-неверном пути. Он прекрасно знал, что делал, когда давал Гинко обещание, которого не имел права давать; это не имело ничего общего с заботой о прихожанке — он всё ещё не был рукоположен и не мог совершать таинств[10]. Знал лишь одно, это не было похотью, ничем даже близким к ней; но лучше бы, лучше бы было. В пятницу он не пришёл. Ночь терзала его кошмарами; ему вновь снился Шоё, оставляющий церковь, уверенность, с которой он произнёс «Бог с тобой, потому что у тебя, Шинске, есть ты. Помни», но утро принесло облегчение. Он проснулся за час до рассвета, раскрыл окна, вбирая в себя холод и свежесть нового дня, и неожиданно успокоился. День он провёл, не поднимая головы от бумаг, и к концу его не страшился ни кошмаров, ни очередной ночи. Молитва его была как никогда горяча. — Ты плохо выглядишь, — сказал Кацура за завтраком. Он был одет как на выход, но ел степенно и чинно, как делал почти всё в своей жизни. Такасуги покачал головой. — Это был не вопрос. Я останусь сегодня, — решился Кацура и взмахнул рукой, отметая все возражения. — Это тоже был не вопрос, Шинске. Прогуляйся. Ты, кажется, до сих пор не посмотрел город? — Что я тебе сделал, Зура? — печально спросил Такасуги, подпирая ладонью подбородок. — Гневаясь, не…[11] — Никаких цитат, — свёл брови Кацура. Быстро поправился: — Никаких цитат за завтраком! Такасуги усмехнулся. В город ему не хотелось, по крайней мере, пока новизна его лица и свежесть новости о приезде наконец не сменятся более насущными вопросами: кто лучше ухаживал за садом, кто с кем танцевал на празднике и у кого уродились самые красивые в этом году цветы. Кацура посмотрел на него неожиданно проницательно. — Они никогда к тебе не привыкнут, если будут видеть тебя только в церкви, — заметил он, подливая себе чай. — Ненавижу, когда ты прав, — неохотно согласился Такасуги. Город оказался таким, каким Такасуги и ожидал: маленьким, чистым и очень нарядным. Низкие несуразные домики жались вплотную друг к другу, нависали надстройками, хлопали вывесками. Люди улыбались ему и кивали, куда более сдержанные, чем в церкви. Такасуги кивал им в ответ. — Гинко-сан, — растерянно произнёс мужской голос. — Но как же так? Вы столько для меня сделали, а теперь… — Ну хватит, а, — тоскливо отозвалась Гинко. — Подумаешь, сделала. Потрать лучше на них. Такасуги оглянулся; глаза первыми поймали дурацкий пушистый хвост на макушке и пластиковые мордочки «хелло китти», свисающие с резинки, и лишь потом — мужчину в одежде не по сезону — не от хорошей жизни — и крутящихся у него под ногами детей. — Бывай, — сказала Гинко, прежде чем уговоры зашли на новый круг. — Если дочка родится — назову её в честь вас, — крикнул мужчина. Гинко рассмеялась и, не обернувшись, махнула рукой. — Не надо. Имя, говорят, повторяет судьбу. — А вдруг повторит характер, — тихо сказал мужчина и, вздохнув, наклонился: младший из его детей нашёл крохотную лужу и теперь с упоением забрызгивал остальных грязью. Такасуги не хотел её видеть, не хотел с ней говорить, но следом пошёл, словно баран на верёвочке: степенно и медленно, упираясь всем существом. — Гинко-сан, — рассмеялась торговка, грозя Гинко пальцем. — Не думайте, что я не заметила! Та улыбнулась, с аппетитом откусывая от булочки, развела руками: — Я делаю вам лучшую рекламу, тётушка! Разве каждому, глядя на то, с каким аппетитом я ем, не захочется купить пару домой? — Иди, чертовка, — отмахнулась торговка, не прекращая смеяться. — А то совсем меня заболтаешь. — Данна, — едко поздоровался какой-то мальчишка; по виду ему едва исполнилось восемнадцать. — Снова обворовываете мирное население? — Окита-кун, — приветливо кивнула Гинко, — и все его шуточки. Здравствуйте, шуточки. И, кстати, Окита-кун, население обворовываете только вы, наживаясь на наших налогах. — Как будто вы хоть раз их платили. Гинко с возмущением помахала недоеденной булкой, и они пошли вниз по улице нога в ногу, перекидываясь остротами и не обращая внимания на остальной мир. Такасуги, приложив усилие — большее, чем требовала от него ситуация — развернулся и пошёл в обратную сторону. Настроение гулять, и без того невеликое, пропало окончательно. — Ты кого-то избегаешь, — заметил Кацура, столкнувшись с ним через пару дней. — Кого? — Может, тебя? — усмехнулся Такасуги. — И это очень легко сделать, потому что тебя здесь никогда нет. Где же ты тогда, Зура, у чьих берегов? — Ты переводишь стрелки, и не думай, что я не вижу! — возмутился Кацура, но с расспросами отстал. По правде говоря, Такасуги никого не избегал — он всего лишь хотел разнообразия. Позавтракать на веранде вместо столовой, пить кофе вместо чая, приходить в церковь по ночам, когда внутри нет никого, кроме теней и образов, кроме мягкой темноты, запаха воска и ладана, читать те книги, которые хочется, а не те, которые нужно. Его подвела привычка — из тех немногих, от которых не хотелось избавиться — в послеполуденные часы делать это у клёна за оградой кладбища, в одном шаге от освещённой земли. Он не был монахом, не был связан обетами или запретами, но в этой привычке, в этом шаге, в ограде ему виделся безмолвный, никому невысказанный протест — несформулированный, непонятный даже ему самому. Но сегодня этот протест пропал втуне; место было занято, и отчего-то, ещё не приблизившись, он уже понял кем. Гинко спала, закутавшись в плед, на коленях у неё было какое-то толкование, но между страниц блестел глянец журнала. Такасуги фыркнул, не выдержав: это было так на неё похоже. А ему стоило уйти; но вместо этого он подошёл ближе, разглядывая пряди её волос, упавшие на лицо, серёжки в виде сов, свисающие до плеч, переплетенье фенечек на запястье и шее. — Добрый… день? — поздоровалась она вежливо, посмотрела на него, козырьком приложив ладонь, и в её прищуренных глазах недавняя дрёма сменилась насмешкой. — Я не нравлюсь вам, — хрипло сказала она, не спрашивая, а утверждая. — Так ведь? — Так, — согласился Такасуги, пожав плечами. Добавил: — Но вам и не обязательно. Гинко кивнула. Они разделённые оградой, словно были на разных берегах, на разных сторонах жизни, и ни одна из них не была тюрьмой. Не должна была быть, иначе это всё не имело смысла. — Прошу прощения, — ровно сказал он, отворачиваясь. — Не хотел вас побеспокоить. — Стойте! — торопливо окликнула Гинко и он остановился. — Я видела вас здесь раньше. Я заняла ваше место? — Это ваша земля, — ответил Такасуги. — У меня есть моя. Гравий мягко шуршал под его ногами. За спиной раздался треск ткани и топот. — Да подождите же! — крикнула Гинко, подбегая, и, едва касаясь, придержала за локоть. — Я хотела вас попросить… Отец Кацура не пришёл на последнюю исповедь. Вы передадите ему, что я приду завтра? Что я буду ждать его? Она пытливо заглядывала глаза. Хвостики перекосились, один из них съехал к уху, а с подола юбки свисала полоска оборок. — Передам, — бездумно пообещал Такасуги — и она отпустила руку. Утро выдалось до нелепого хмурым. Такасуги столь же хмуро перебирал палочками то одно, то другое, когда Кацура впорхнул в столовую в самом жизнерадостном настроении из возможных. — Как поживает твоя колонка? — спросил Кацура вместо приветствия. Такасуги закатил глаза и налил ему чаю, надеясь, что завтрак если и не отвлечёт, то хоть организует паузы в монологе. Взгляды на церковные дела у Кацуры были революционными, и пару столетий назад за половину высказываний его бы давно уже жгли на костре. Сам Такасуги тоже склонялся к необходимости реформ, но предпочитал действовать более обтекаемыми методами. — Процветает, — неприветливо ответил он и подвинул Кацуре плошку с рисом. — Это не ответ, — сказал Кацура. — Многие люди рассчитывают на тебя, ты не можешь просто взять и всё бросить. — Кто сказал, что я что-то бросаю, — вздохнул Такасуги. Свою первую статью на втором курсе он подписал броским «Разрушение прогнивших скреп», и с тех пор не мог отделаться от славы радикала. Его позиция была простой и современной: приблизиться к тем, кто стал новым поколением паствы, понять их проблемы, заботы и трудности, двигаться в будущее, а не в отжившее прошлое. Кацура тогда назвал его «популяризатором» и предрёк обеднение умов, а теперь… –…забота — это помощь и в мирских нуждах, — вдохновлённо вещал Кацура. Волосы его рассыпались в беспорядке, когда он наклонился над столом, и передние пряди плюхнулись в чашку с соусом. — А их список нынче гораздо шире, чем прежде! Слушатели Кацуре были не нужны отродясь, в отсутствие прихожан он мог читать проповеди скамьям, и те послушно бежали бы выполнять его поручения. Такасуги хмыкнул, представив вежливую толпу резных скамеек, построившихся по парам. Кацура, обрадовавшись вниманию, зажестикулировал активнее, и Такасуги бесшумно утёк из-за стола. У него сегодня было дело важнее возвышенных споров об общем и гипотетическом, и от этого по спине пробегал холодок. — Нет дел сложнее дел правильных, — сказал когда-то Шоё, и с ним, даже в мыслях, невозможно было поспорить. — Святой отец, вы всё-таки пришли! — радостно выпалила Гинко, вламываясь в кабинку исповедальни. Такасуги потёр лицо, собираясь с духом, чтобы наконец рассказать ей всю правду и извиниться за невольный обман — и свою трусость, но в умении разговаривать со скамьями Гинко, кажется, была ещё лучше своего дражайшего духовного наставника. — Я не думала, что этот ваш помощник вам что-то передаст. Он всегда такой вредный и неразговорчивый, и на мои юбки смотрит так, будто они его оскорбляют, — Гинко запнулась и хихикнула, а затем залилась смехом. — Юбки и оскорбляют! Мне срочно надо поискать такую, ну, как мягкие игрушки, знаете. Я вот знаю, что мишек можно научить произносить твоё имя, а вдруг юбку можно научить произносить… Ну, ничего, я придумаю какой-нибудь интересный вариант. — Попробуйте почитать Библию, — на автомате посоветовал Такасуги, оторопев от напора, и удивился, поняв, как едко звучит его голос. Потом приободрился. Что нового может сказать ему эта соплячка, такого, чего он не слышал бы в кулуарах семинарии. И он ещё хотел перед ней извиняться. — Там обычно есть ответы на все вопросы. — Отличная идея, — воодушевлённо воскликнула Гинко. — Врагов надо бить их же оружием! — Любите врагов ваших и молитесь за обижающих вас[12], — фыркнул Такасуги больше себе. — Это скучно, — отмахнулась Гинко. — Надо доводить врагов до того, чтобы это они молились. Желательно за то, чтобы больше никогда вас не встретить. — По-моему вы неправильно понимаете суть исповеди, — заметил Такасуги, не сдержавшись. Гинко вздохнула. — Может быть, — неохотно сказала она. — Но вы же научите меня, правда, святой отец? — Как будто у меня есть выбор, — буркнул Такасуги себе под нос и громче добавил: — В следующий раз начните с того, чтобы рассказывать о себе. — Это я мигом, — просияла Гинко и вскочила. — Тогда… до скорой встречи? — Через неделю. — Ну святой отец! — И ни днём раньше. — Никаких с вами развлечений. Если прежде Такасуги казалось, что его жизнь идёт в каком-то неправильном направлении, то теперь он знал это наверняка. К выходным ему пришло письмо из редакции журнала, в котором он публиковался с последних курсов, сменив студенческую газету на более солидное издание, которое, тем не менее, хотело идти в ногу со временем, а на служения и проповеди зачастила Гинко. Что двигало ею, было откровенно непонятно: на проповедях она, устроившись поудобнее в заднем ряду, дремала, иногда бормоча что-то себе под нос, а то и шелестя чем-то, похожим на мангу, а не Писание. На служениях же наоборот садилась поближе, чередуя из одежды платья и юбки, а из выражения лица — натужную серьёзность, комичную саму по себе, и откровенные кривляния — когда он смотрел в её сторону. Письмо из редакции его волновало мало — у журнала то и дело случались «перемены направления», в результате которых они хотели то ввести больше цензуры, то, наоборот, показать предельную толерантность к любым мнениям, а вот Гинко… она отвлекала. Её побрякушки, которые бренчали в самые неподходящие моменты, её хвостики, которые мелькали то в одном месте, то в другом, её отвратительный вкус в выборе литературы — впрочем, это и литературой-то было называть грешно, её ужимки. В последний раз она и вовсе показала Такасуги язык, и он, взбесившись, едва дождался, пока после служения рассеется толпа. — Не зачастили ли вы в церковь? — поинтересовался он, появляясь перед ней и наступая, но Гинко даже не подумала сдвинуться с места. — Не вам гнать меня из дома Божьего, — возмутилась она. — Мне, если вы приходите сюда, чтобы поспать, почитать или отвлекать прихожан! — Так вы о них заботитесь или о себе? — сладко спросила Гинко и тоже начала наступать на него, уперев руки в бока. — Не хотите ли примириться за чашечкой чая? — предложил Кацура, появляясь из ниоткуда; вид у него был доброжелательно-заинтересованный, но Такасуги бы сказал «плутоватый». — Я могу сделать нам онигири. Такасуги переглянулся с Гинко, так же зло, как и он, сверкавшей глазами, и они в один голос выдохнули: — Не хотим! — А придётся, — неожиданно зловеще заключил тот и подтолкнул их обоих между лопаток. — Вперёд. Поставите чайник, накроете стол. И не вздумайте сбежать! — Влипли, — закусив губу, заключила Гинко. Такасуги кивнул и с издевательской улыбкой открыл перед ней дверь. — И не по моей вине. — То есть, по моей? — Я здесь работаю, — сурово напомнил Такасуги. — А не прохлаждаюсь, как некоторые. — Я и не прохлаждаюсь. И это не я сегодня была рассеянной и вовсю смотрела по сторонам! — Ещё скажи, — фыркнул Такасуги, — что слышала хоть слово из того, что он говорил. Гинко закатила глаза. — Как будто ты слышал, — и добавила: — Или кто-то, кроме влюблённых в него старушек. — Когда это Зура успел перейти на старушек? — неподдельно удивился Такасуги, а Гинко, хохотнув, махнула рукой куда-то назад. — Он — никогда, а вот они на него… — Свершилось, — довольно пробормотал Такасуги и пояснил: — Раньше на него западали в основном лысые и семейные мужчины под сорок. — И сейчас западают, но команда старушек пока выигрывает по очкам. Они поднялись по лестнице, и Такасуги снова открыл перед ней дверь — на этот раз машинально. Гинко, ничего не сказав, зашла внутрь и с любопытством осмотрелась. — А у вас миленько. Эксплуатируете труд прихожанок? Такасуги выразительно промолчал. — Не представляю тебя с тряпкой, — пояснила она, ехидно улыбаясь, и покрутила рукой, подбирая слова. — Слишком… — Уже не знаем, куда от них деться, — оборвал Такасуги с достоинством и ткнул пальцем на неё. — Как видишь, сами приходят, когда их не звали. — Меня как раз звали! — возмутилась Гинко. — И обещали напоить чаем. И где, где он? — Сама и поставь. Кухня вон там. — Ты точно священник? — недоверчиво уточнила она и Такасуги издевательски пожал плечами. Гинко фыркнула. На кухне она первым делом открыла холодильник и долго пялилась в него, выставляя на стол всё то, что приготовили им на обед и ужин, бубня под нос «Вот это вкусно, а это ещё вкуснее, а это вообще моё любимое». Такасуги не протестовал — по крайней мере, она перестала пялиться на него как на зверька в зоопарке и доводить до белого каления. Он достал из шкафа приборы и запасной набор палочек, потом придвинул к ней поближе чайник. — Налить и поставить греться, — напомнил он. Гинко не глядя отмахнулась и послала его в столовую, с подозрительным дружелюбием уверив, что справится и сама. — Шинске! — изумлённо позвал Кацура через полчаса. Всё это время Такасуги провёл в кресле, читая одну из книг, начатых для удовольствия, и мужественно пытался не прислушиваться к звукам, доносившимся из кухни — пела Гинко совершенно отвратительно. — Она сказала, что справится сама, — крикнул он, не подумав встать. — Она и справилась, — сказал Кацура, выходя к нему, и вид у него был ошеломлённый. Такасуги всё-таки поднялся и обогнул его, заглядывая через плечо, а затем присвистнул. Гинко, перемазанная шоколадом, спала прямо за столом, нежно прижав к себе тарелку с недоеденным куском торта. Часть блюд была ополовинена, остальная часть — сметена подчистую, а чайник так и стоял пустым там же, где он его и поставил. — Давайте, и вам будет дано[13], — прокомментировал Такасуги насмешливо. — Как никогда верю в твою силу примирения, Зура. С ней молчащей я готов примириться даже такой… впечатляющей ценой. — Наш обед и ужин, — вздохнул Кацура. — Кто же мог подумать? Такасуги утешающе похлопал его плечу. — Есть вещи, которые дано предугадать только Господу. А меня провидение, пожалуй, зовёт прогуляться: давно не был в городе, а ты ведь сам повторял, как важно единение с горожанами. Сегодня, например, я уединюсь с ними в одной едальне. Уверен, это будет в высшей степени познавательно. И так полезно для прихода! — Шинске! — одёрнул его Кацура, но тот и не подумал остановиться, всё пятясь назад. — Не смей бросать меня одного. Шинске! Такасуги, вдоволь насладившийся закатом и долгой пешей прогулкой, вернулся поздним вечером, когда на небо выползла крупная неповоротливая луна, а Кацура, блюдущий идеальный жаворонковый режим, гарантированно отошёл ко сну. Удовольствие от жизни, казалось было покинувшее его прежде, вернулось и наполняло всё его существо, отчего молитвы вышли горячее и ярче, а собственная работа — привлекательнее в разы. Такасуги так увлёкся, что и о письме из редакции вспомнил только к середине следующего дня, когда Кацура, сердитый и приличный до зубной боли, уже ушёл по своим особо важным делам. Погода стояла отличная: сочное, солнечное лето в самом разгаре, не слишком жаркое и безветренное, и Такасуги решил не отказывать себе в очередной возможности пройтись. О том, что не стоит искушать судьбу по пустякам, он вспомнил только завидев в толпе знакомые белые хвостики, сегодня украшенные разноцветными бусинами. — О! — поздоровалась Гинко лениво, кажется, занятая поиском сокровищ в собственном ухе. Такасуги покосился на её ногти, на блестящий серебристый лак и аппликацию из голубеньких звёздочек, и едва сдержался, чтобы тотчас же не начать молить Господа о терпении. — Не хочешь меня угостить? — спросила Гинко как бы между делом, для пущей убедительности похлопав ресницами. Выглядело до того глупо, что от зрелища просто нельзя было оторваться. Но Такасуги, собрав волю в кулак, произнёс с идеально выверенным недоумением: — Не хочу. Улыбка Гинко — которая, вероятно, должна была быть дружелюбной — стала широкой и неприятной. — Тогда, — сказала она заговорщическим шёпотом, — я не расскажу тебе, где ошивается Зура. Такасуги нахмурился, задумавшись о дьявольских происках, дающих неподходящим женщинам такую неприличную проницательность. — А я его и не ищу, — быстро сказал он. — Разве религия не запрещает тебе врать? — любопытно спросила Гинко. — Религия запрещает мне впустую тратить время на препирательства, — вздохнул Такасуги и попробовал было шагнуть назад, как Гинко, ойкнув, схватила его за руку и нырнула в кусты. Такасуги, зашипев, отвёл в сторону ветку, чуть не выцарапавшую ему глаз, и пригрозил: — Если это какая-то очередная шутка… — Тсс, — одёрнула его Гинко и очень довольно добавила: — Смотри, выходят. На пороге и впрямь появились люди: Такасуги легко узнал Кацуру в его строгой синей рубашке с колораткой и такого же цвета лентой, перевязывающей волосы у лопаток, а вот женщину не узнал. Глаза у неё были неожиданно тёмные для таких светлых волос, а вид — на редкость достойный. Обычно на Кацуру велись пустоголовые хорошенькие девицы, милые и домашние, но эта женщина не казалась ни домашней, ни милой. — И что мы тут делаем? — Я собираю компромат, — поделилась Гинко, вытаскивая из сумочки телефон. — А ты сидишь в кустах. И если присмотреться — прямо на муравейнике. — Это-то — компромат? — презрительно фыркнул Такасуги, но на всякий случай отодвинулся. Не хватало ещё вернуться к вечерней службе покусанным. — Компромат — когда не знает никто, а про Зуру ещё с семинарии не знает только ленивый. Гинко отмахнулась. — У нас местный тотализатор, — сердито сказала она, включая камеру. — И в этом месяце я наконец выиграю. И куплю себе самое большое парфе, которое только смогут сделать. — В ведре или в тазике? — ухмыльнулся Такасуги. Гинко презрительно оглянулась на него через плечо и едва не упустила удачный кадр: Кацура, положившись руки поверх рук женщины, и склонившийся к ней в утешающем шёпоте. — Всё, — радостно пробубнила Гинко, убирая телефон обратно, — теперь не отвертятся. Увидимся на вечернем служении? Кстати, я не против ещё раз зайти к вам на чай. Не хочешь поругаться со мной и сегодня? — Боже упаси, — с содроганием бросил Такасуги и начал рьяно выдираться из кустов, пока её не посетила очередная гениальная идея. — Шинске? — удивлённо окликнул Кацура — за переругиванием Такасуги и не заметил, что тот успел проститься со своей вдовой. — А почему у тебя листики в волосах? Гинко в кустах зафыркала так выразительно, что Такасуги с трудом подавил желание вытащить её наружу и предъявить Кацуре — тот обычно рьяно заботился о приличном виде своих прихожан. Останавливало только то, что объяснить их совместное времяпрепровождение было бы ещё сложнее. — Божья благодать, — безмятежно ответил Такасуги и, подхватив Кацуру под локоть, потащил его за собой. — В прошлый раз вы говорили мне начать с себя, — деловито напомнила Гинко. Её каблуки постукивали по полу, когда она усаживалась, и так и не утихли, задавая их беседе лихорадочный и весёлый темп. — Говорил, — признал Такасуги со вздохом. Зачем он всё это затеял, не помнил и сам. А в неудачное стечение обстоятельств или насмешки мироздания никогда прежде не верил — но теперь был близок к этому как никогда. — Начните с того, что потрясло вас больше всего за прошедшую неделю. — Так всё и не упомнишь, — протянула Гинко и в дополнение к постукиванию каблуками начала стучать пальцем по решётке, разделявшей исповедальню. — Столько всего случилось! Вот, например, наше примирительное чаепитие… — Помимо чаепития, — оборвал её Такасуги, чувствуя себя так, будто у него разом заныли все зубы. Кацура по поводу чаепития всё ещё нудел и бурчал, и это было хуже радио, работавшего с помехами — радио обычно не повторяло по тридцать раз одно и то же. Такасуги едва не спросил, выиграла ли Гинко своё парфе, но затем вспомнил, что Кацура об этом не знал, а Гинко по-прежнему не знала, к кому приходила исповедоваться. Он нахмурился и на всякий поплотнее сжал крест — так, чтобы тот отрезвляюще врезался в ладонь. — На этой неделе, — начала Гинко, — я ловила котиков. Обычно я люблю котиков, они толстенькие и мягкие, но у этих были когти как у динозавров… — У каких динозавров? — с тоской спросил Такасуги. — Я откуда знаю, у каких? — удивилась Гинко. — У когтистых. Ррр, мяу и зубы. — И что дино… то есть котики? — перебил Такасуги. «Ррр» отдавалось внутри мягкой вибрацией, совершенно недостойной и низменной. — Поймались, конечно. Один из них, правда, чуть не расцарапал мне руку. Вашего помощника напомнил: злющие глаза, вытянутая морда и усы длиннее лап. — У моего помощника нет усов, — сердито возразил Такасуги. — А могли бы быть, — отмахнулась Гинко небрежно. — Так вот, на этой неделе я ловила котиков, пила чай, занималась… фотоохотой и, и… — Что же вы замолчали? — поинтересовался Такасуги, почувствовав удовлетворение от неожиданной заминки. Судя по молчанию, Гинко собиралась поведать ему о чём-то личном и нечестивом, именно таком, о чём и стоит исповедоваться священнику. Даже отсутствие сана — и возможности отпустить ей грехи — его больше не смущали ни капли. — Целовалась, — выпалила Гинко и жарко вздохнула. — Прямо за кустами, долго-долго. Такасуги застыл; кровь глухо ударила в виски. Он представил это самое «за кустами»: откинутую голову Гинко, чьи-то пальцы выше воротника — на нежной коже затылка, у маленькой родинки рядом с выступающим позвонком, и зажмурился до белых кругов. — Что ж, дочь моя, — ответил он, скрипя зубами, и невпопад заметил: — Целомудрие — добродетель. И замолчал. Через пару минут Гинко нерешительно окликнула: — И вы мне больше ничего сегодня не скажете? Шла бы ты с миром, — с тоской подумал Такасуги. Сердце билось так, что крест на груди, казалось, вот-вот взлетит к потолку. — Через неделю, — выдавил он через силу вместо прощания, и покинул кабинку первым. — Как давно она вообще тут живёт? — спросил Такасуги вечером, выбрав удобный момент. Настроение у Кацуры было на удивление благодушным, и даже его бубнёж перешёл в тихую фазу, сравнимую с бормотанием телевизора. — Гинко? — переспросил Кацура и задумался. — Давно. До того, как меня направили сюда. С прошлым священником у неё не сложилось, но мне она очень помогла, когда я только приехал. — И с тех пор она верная прихожанка? — хмыкнул Такасуги. Не то чтобы он не верил, но было в этом что-то… разочаровывающее. — Если бы, — с сожалением вздохнул Кацура. — Обычно её приходилось уговаривать по неделе, чтобы только появилась на службе. Да и то всегда сбегала, едва получалось. Чего я только не делал, можешь мне поверить. — Подкупил бы едой, — предложил Такасуги иронично. — Как тебе такое в голову пришло. Я использовал другие… методы, я с ней разговаривал! Всё как нас учили. — Сейчас тогда чего зачастила? — оборвал Такасуги, пока Кацура не начал пересказывать ему тексты унылых лекций о способах расширения паствы, половина из которых устарела ещё во времена инквизиции. — Сам задаюсь вопросом, — сознался Кацура. Ничего про провидение он не добавил, значит и сам не верил, что Гинко ходит к ним от чистого сердца. Такасуги раздражённо придвинул к себе листы с недописанной статьёй: у него были дела поважнее. Эта статья, например — у журнала была фаза предельной толерантности, и в этом месяце они требовали обличения грехов и безжалостной критики. Безжалостным Такасуги быть умел и любил, но и дураком не был, поэтому писал иронично, но сдержанно. Все ключевые фигуры прекрасно угадывались в намёках, изящно рассыпанных по тексту и прикрытых флёром сочувственной снисходительности. — Тебе бы только романы с ключом[14] писать, — заметил Кацура, заглянувший через плечо. — Расходились бы неприличными тиражами. Он нахохлился. У него самого ходить по такой тонкой грани не получалось — его статьи напоминали или агитационные листовки, или расстрельные списки. — Отличная идея, — одобрил Такасуги и пихнул его в плечо. — Изобличать лицемеров и пускать вырученные деньги на благие дела. Кацура обошёл стол и посмотрел на него с сомнением. — Ты бы не пускал деньги на благие дела, ты вообще веришь в принцип «помоги себе сам». — Это смотря какие дела считать благими, Зура, — скромно возразил Такасуги, но, не сдержавшись, ухмыльнулся. — У концепции благости, благо, широкая интерпретация. Летние лунные ночи были притягательны разом по сотне причин: воздух, мягкий и обволакивающий, такая же темнота, сплетение ароматов, лишённых горечи — полуденное солнце ещё не успело выжечь траву до сухости или растрескать землю. Такасуги шёл по улицам, огибая фонари, и размышлял, к собственному удивлению, о романе, в шутку упомянутом Кацурой. Идея не стоила ничего, а жанр и вовсе обнищал и превратился в оду самолюбованию авторов, но слова и образы без его участия и желания уже складывались в осмысленную картину. Вот — грузный тайный правитель в башне из слоновой кости (государственный секретарь Ватикана), вот — молодой правитель, деятельный, добродетельный (префект Конгрегации), вот его дальний родственник, мечтающий занять трон (патриарх Венеции). А вот — обычный учитель, попавший между жерновов исторических событий. Самым ценным были, конечно же, изобличения и скрытые связи, но от этого добра у него в любом случае ломился стол. Ход его мысли прервал короткий вскрик, перешедший в вой, и отборная ругань. — Я предупреждала, — равнодушно произнёс знакомый голос. — Оставьте старика в покое, проявите благоразумие. И милосердие… к себе же. Из переулка, прихрамывая и опираясь на стены, выбралась шайка каких-то отбросов — вид у них был откровенно неважным — и поковыляла прочь, непрестанно оглядываясь. А в глазах стоял страх. Такасуги, подумав, достал из нагрудного кармана платок и вежливо протянул его Гинко, вышедшей следом. — Чёрт, — вздрогнула она. — Я думала, ты один из них. — А платок держу вместо белого флага? — полюбопытствовал Такасуги и повёл им в воздухе из стороны в сторону, прежде чем впихнуть ей в руки. — И даже не будешь читать проповедей? — сухо поинтересовалась она, прикладывая платок к губе и чуть морщась. — За чёрта или за драку? — склочно уточнил Такасуги и тут же добавил: — Не неси ерунды. Идём, надо промыть царапины. Гинко посмотрела на него задумчиво. — А ты не такой чистоплюй, каким хочешь казаться, а? И тебе даже всё равно, что случилось? — Это не моё дело, — пожал он плечами. — Хочешь исповедоваться — иди к отцу нашему Зуре. Впрочем, говорят, ты и так к нему ходишь. — Хожу, — кивнула Гинко и шагнула под фонарь, разглядывая рассаженные костяшки. — Придётся снова наматывать бинты. В голосе у неё была тоска. — Клиенты волнуются, если видят следы драки? — Ага, — просто ответила она. — Думают, что по-другому я не умею решать вопросы. Глупости, — Гинко с раздражением потёрла лоб. — А ты как здесь оказался? Гуляешь по ночам? — Красивая луна, — сказал Такасуги и, подняв голову, обнаружил, что ту плотно затянуло тучами — лишь сверху, как в насмешку, торчал тонкий краешек. — Была. — Сделаем вид, что я тебе верю, — усмехнулась Гинко и снова поморщилась, когда из ранки потекла кровь. — Сделаем вид, что ты в порядке, — в тон ей ответил Такасуги. — Пойдёшь со мной или будешь ждать, пока окончательно испортишь свой наряд? Гинко машинально оглядела себя: на полосатой блузке уже расплывалось несколько маленьких пятен, а юбка-солнце с одной стороны была вся в пыли. — Благодетельность однажды меня разорит, — вздохнула она. — Ничего не порвано, — заметил Такасуги равнодушно. — А пятна отстирываются. — На этот раз, — возразила Гинко и больше ничего не добавила. — Уверен, блудные котики портят одежду не хуже, — задумчиво произнёс он и тут же прикусил язык. Гинко недоверчиво подняла на него глаза, а потом, вдруг расслабившись, с притворной обидой пробубнила: — Я не только потерявшихся кошек с деревьев снимаю, чтоб ты знал. — Разумеется, — с лёгким сердцем согласился Такасуги. — Я видел в округе петуха, как минимум трёх кроликов и даже одну декоративную свинку. Гинко закатила глаза и шлёпнула его по плечу, пачкая кровью рукав рубашки. Такасуги покосился на это, но ничего не сказал — всё равно было уже поздно. — Ты ужасно ограниченный, знаешь? Так и быть, можешь зайти со мной в аптеку и проследить, чтобы я купила бинты и антисептики, если мне не доверяешь. Шовинист! Уверена, я побывала в большем количестве драк, чем ты! — Можем на это поспорить, — предложил Такасуги, подстраиваясь под её шаг. — Если проиграешь, то принесёшь нам столько же еды, сколько приговорила на том чаепитии. — А если выиграю? — Я куплю тебе парфе размером с… так что там было, тазик или ведро? — И тазик, и ведро, — отрезала Гинко. Такасуги только фыркнул. — Договорились. — Как я могла тебе, тебе проиграть? — подвывала Гинко, размешивая что-то в большой жестяной миске. Приносить готовую еду она отказалась наотрез, сказав, что это её разорит, и поэтому принесла продукты. Такасуги, вслух засомневавшийся в её кулинарных талантах, получил лопаткой по лбу и устроился в дальнем углу — на случай, если придётся тушить пожар. Но пока Гинко справлялась отлично — движения её были уверенными, а специи она добавляла не глядя, но ничуть не небрежно, и, кажется, в самом деле знала, что делает. Разбитая губа уже поджила, из-за чего Гинко болтала вдвойне активнее, чем прежде — словно хотела возместить пару дней молчания, а вот корочки на костяшках пока не внушали особого доверия. — С приправой из крови есть не буду, — сразу предупредил Такасуги, доставая из аптечки пластыри и размягчающую мазь. — Если не перестанешь нудеть, питаться будешь через назогастральный зонд, — прошипела Гинко, снова потрясая лопаткой, но руки обработать дала. Кацура, вернувшийся от своей вдовы пораньше, счёл за благо ретироваться и теперь наверняка слушал их перепалки из гостиной, обратившись в одно большое ухо. Такасуги, убрав аптечку обратно, разложил перед собой черновой вариант статьи. В планах у него была простейшая вычитка — ни на что большее в этом бедламе он рассчитывать не мог — но внимание рассеивалось, сползая то на абсурдную идею с романом, то на Гинко. Та, нацепив принесённый ей фартук — бледно-розовый фон, густая россыпь разных пирожных, шоколадного цвета кайма и пояс в горошек — ловко мешала, солила, обмакивала что-то и выкладывала на сковороду. Длинные перья её серёжек взлетали, когда она поворачивалась, и качались туда-сюда. — Чего ты всё смотришь, — буркнула она неприветливо. — Не собираюсь я никого травить. Или пожар устраивать. Или о чём ты там ещё думаешь? Такасуги постучал ручкой по губам, сделав вид, что задумался. — Что ты схватишь тарелки и выпрыгнешь в окно? — предположил он. Гинко перевела ироничный взгляд с него на свои туфли и на пробу стукнула об пол каблуками в виде гномиков, держащих свод. — Не-а, не выйдет. — Мне стало намного спокойнее, — заверил её Такасуги и демонстративно уткнулся в бумаги. Работа не шла. Он недовольно чёркал, меняя одни слова на другие и не находя в том особого удовлетворения, а на ближайшем свободном листке порой набрасывал сокращения имён со стрелочками. Стрелочки расползались, а схема с каждой минутой становилась всё запутанннее и увлекательнее. — Это какое-то современное художество? — любопытно спросила Гинко. Она приподнялась на носки и вытянула голову, чтобы лучше видеть; вид у неё был потешным. — Это схема, — отрезал Такасуги и перевернул листок. Постучал кончиком ручки по обороту. У него не было ни малейшей идеи о том, как бы поизящнее обозначить конклав, не называя его конклавом, и это раздражало. Обычные дворцовые интриги, династии, линии наследования были и в половину не так интересны как подкуп выборщиков и подтасовка результатов. — Выглядишь загруженным, — заметила Гинко. Она вновь вернулась к готовке; от плиты ненавязчиво и приятно тянуло едой, что-то шкворчало, зашипел чайник. — Не могу решить один вопрос, — нехотя сказал Такасуги. На обороте схемы он, отвлёкшись, начал рисовать большую луну и воющего на неё чёрного волка. Гинко, взглянувшая через плечо, удивлённо присвистнула. — А говоришь не художество. Как живой! Такасуги дорисовал волку впечатляющие клыки и красные глаза, а потом, подумав, дорисовал клыки и луне. Гинко прыснула. — Не станешь священником — покоришь все выставки. «Пожирание луны». Круто же звучит, ну? — Это всё от голода, — возразил Такасуги, с трудом сдержав улыбку. — Мне обещали обед, а кормят одними завтраками. Кацура печальным призраком замаячил в дверях. — Я тоже… — пожаловался он, — тоже проголодался. — Неужели тебя даже не покормили после твоих важных духовных дел? — притворно изумился Такасуги. Кацура громко вдохнул и скользнул на соседний стол. Тут же подпрыгнул. — Шинске! Зачем луне такие, такие… — Клыки, — подсказала Гинко, раскладывая еду по тарелкам и пиалам. — Всем зверям земным, и всем птицам небесным…[15] — нараспев начал Такасуги. — Там было про траву, — отмахнулся Кацура и выхватил листок из-под его руки. — О, это же… — Отдай Зура, отдай по-хорошему, — но тот уже ловко отпрыгнул на другой конец кухни, вчитываясь на ходу. — Ты всё-таки его напишешь! — восторженно выдохнул он и Такасуги устало потёр глаза. — Отдай, говорю, — рявкнул он, приподнимаясь, но Гинко, оказавшаяся рядом, бесцеремонно впихнула шарик риса ему в рот. — Жуй, — велела она и повернулась к Кацуре. — А ты — покажи мне. — Это — сокровище, — пробормотал Кацура, прижимая листок к сердцу, и только потом пихнул его под нос Гинко. — Стрелочки какие-то, буквы. Ниче… го не понятно, — пожаловалась она, поймав насмешливый взгляд Такасуги. Он был уверен, что сказать она хотела «ничерта» и почти сожалел, что всё-таки не сказала — это бы отвлекло Кацуру пуще всякой революционной чуши. — Это коллегия[16], — взбудораженно пояснил Кацура и забегал по кухне кругами. — В миниатюре. Такасуги, перегнувшись через стол, выдернул листок из рук Гинко, а потом, подумав, потянул её к себе за локоть. — Встань в угол, — шепнул он, — снесёт и не заметит. — Никогда не видела его таким оживлённым. — Зура у нас человек редкой связи между идиотскими интересами и идиотским поведением, — пояснил Такасуги. Пальцы, так и оставшиеся на локте Гинко, отчего-то кололо. Наверное, какая-нибудь приправа, — решил он про себя. — Если что-нибудь остынет, он будет человеком редкой связи с загробным миром, — проворчала Гинко. — С этим я помогу, — пообещал Такасуги и для надёжности запихнул листок во внутренний карман — чтобы никто из них точно до него не добрался. — У него губы были как земляника, — восторженно рассказывала Гинко пару недель спустя, и её браслеты звенели, когда она размахивала руками. — Вы же знаете, святой отец, как я люблю сладкое, не могла оторваться. — Сожрали несчастному лицо? — очень серьёзно уточнил Такасуги. Гинко закашлялась. — Ваше чувство юмора испортилось, — сказала она сурово. — Выбросьте его, пока совсем не прогнило. — Милосердый будет благословляем[17], — возразил Такасуги. — Так жив ваш молодой человек или нет? — Вам бы в полицию, — с тоской отозвалась Гинко. — Жив, конечно, что ему сделается. И он не мой! Он… просто… И за локти придерживал так осторожно, — вдруг добавила Гинко, опускаясь до шёпота, едва слышного, легче пера, легче пуха. Такасуги с трудом подавил дрожь и вновь промолчал. Прежде колени, вот теперь локти, зажившие костяшки с тонкой бледно-розовой кожей и открытые плечи, арсенал её сарафанов и открытых сандалий — жара, накрывшая город, просто не оставляла выбора. Сам Такасуги перешёл на свободные лёгкие рубашки самых интересных расцветок сезона — не в последнюю очередь потому, что у Кацуры при виде него начинали дёргаться попеременно оба глаза. — А как связаны «коллегия», «напишешь» и тот листок? — непосредственно спросила Гинко, поняв, что продолжения разговора о молодых людях не будет. Такасуги представил, как она вертится на сидении, изнывая от любопытства, и как белые пряди от жары липнут к вискам и шее, и облизнул губы. — Всегда интереснее, чтобы тексты основывались на реальных событиях, — сказал он. — Листок — это схема взаимоотношений между кардиналами. А «напишет»… он пока и сам не знает, что он напишет. — Но вы же знаете? — Роман, — тихо ответил Такасуги. — Он должен написать роман. — Если должен, значит, напишет, — так же тихо ответила Гинко и, не прощаясь, ушла.