Since Your Love

Такасуги не был из тех, кто может годами не замечать очевидного, прикрываясь «бессознательным», «правильным» или «приличным». Он не перешагнул рубежей, не бросил на себя тень, но чистота и в самом деле покинула его сердце, покинула так давно, что он больше не помнил себя иным — незапятнанным, опустошённым от этой блажи, от этой безумной нежности, от этой неистовой горечи. Молитвы слетали с уст, но шли не от сердца, а разум не подсказывал ничего — никакого выхода, никакого решения. Август догорел дотла жаром и сменился сентябрьской теплотой с извечной нотой печали. — Я хочу уехать, — сказал Такасуги, решившись, и Кацура, подскочив, тут же развил бурную деятельность. — Тебе не нравится у нас? Что случилось, Шинске? Приход? Прихожане? Церковь? Ты поссорился с кем-то? — сначала на пол, сметённый широким рукавом, полетел соусник, следом за ним — палочки. Такасуги наблюдал с интересом, как за вечерним шоу. — Когда ты уже перестанешь быть такой наседкой, — поморщился он, когда Кацура наконец позволил себе отдышаться. — Я просто хочу уехать. — Влюбился, — вдруг припечатал тот с непрошибаемой логикой. — И кто она? — Не влюбился, — упрямо ответил Такасуги. — Гинко. Кацура хлопнул в ладоши, потом вдруг осел, помрачнев, и поставил локоть прямо в лужу разлитого чая, но ничего не заметил. — Ну уж нет, — решительно сказал он вдруг спустя минут пять — Такасуги за это время успел спокойно доужинать и перейти к десерту. — Пока все полгода не пройдут, никуда не поедешь. — Боишься, что тебе придётся объясняться, — осклабился Такасуги. — Отличная идея, Зура, как я сам не подумал. — Боюсь, что ты делаешь глупость, о которой будешь жалеть, — спокойно ответил тот. — Сперва реши, чего хочешь. Ведь ты же не знаешь, не так ли, Шинске? — Я знаю, — упрямо ответил Такасуги и, сдавшись, добавил: — Но не хочу хотеть. — Сходи лучше в город, — неожиданно успокоившись, велел Кацура. — Кто наблюдает благоразумие, тот находит благо[18]. — Не знал, что ты тоже так можешь. — У тебя нет копирайта на все священные тексты, — возмутился Кацура. — И почему у меня рукав мок… Шинске, ты что, не мог сказать, что я сижу в луже? — Я хотел вспомнить подходящую цитату, — развёл руками Такасуги и поспешно выбрался из-за стола, — но не смог. Наблюдать за благоразумием он решил издалека и, перестраховываясь, обогнул город по краю. Деревья шелестели кронами, звёзды высыпали на небо. Такасуги свернул с дорожки и двинулся по траве, не торопясь и не задавая себе направлений, и ветви расступались перед ним, не стесняя движения. Отвлечённый, погружённый себя как в молитвенном трансе, он просто шёл вперёд, и луна скользила за ним, показываясь между стволами то краем, то целиком, и воздух казался расплавленным серебром на подложке из тёмного бархата. Ночь пьянила, пьянила и тишина. Вскоре он замедлил шаг и остановился, ощущая себя бесконечно одиноким и бесконечно законченным, словно только сквозь единение с собой он мог познать Бога, а сквозь единение с Богом — себя. Впервые за долгое время ему было легко, и лёгкость эта словно толкала в спину. Он вышел к узкой тропинке и не посмел уклониться; его вела воля — ничья иная как собственная, и так было всегда. Когда вдалеке показались блёклые огни города, он был вновь уверен в себе и спокоен, точно зная чего хочет — и что может получить, лишённый тревог и гнетущих сомнений. Между деревьями эхом прокатился смех, и Такасуги списал бы его на божественное знамение, но в чувство юмора высших сил он не верил, а смех этот порой слышал по сто раз на дню. Он скользнул за развесистый куст и осторожно выглянул, всматриваясь в темноту. Они сидели на поваленном дереве и передавали друг другу фляжку. Голубоватый свет единственного фонарика делал Гинко мстительным духом, и глаза у неё блестели весело и нетрезво. Её собутыльника узнать тоже было нетрудно — буйная шапка волос и очки, повисшие на одной дужке, выдавали лучше таблички с именем через всю грудь. Сакамото был из другого города, но говорил, что он не из одного. На служения он прибегал в распахнутом плаще с кое-как намотанным шарфом, и был дружелюбным, как щенок лабрадора, и проницательным, как профессиональный букмекер. После он всегда оставался поговорить, и, увлёкшись, забалтывал даже Кацуру — скамейки для него были этапом пройденным и давно забытым. Такасуги он нравился, особенно нравился потому, что не был одним из таинственных кавалеров Гинко: Сакамото вовсю вздыхал по своей помощнице, женщине сдержанной и суровой, не стеснявшейся отвешивать затрещины, когда его заносило. Сакамото в ответ вздыхал и бубнил «Чего не стерпишь ради того, чтобы коснуться любимой», но улыбался так, что понятно было — не в обиде. Такасуги бесшумно отступил назад — дружеские попойки и пьяная болтовня его не интересовали — как вдруг услышал очередной взрыв смеха. Сакамото, получивший тычок в грудь, опрокинулся на спину и забарахтался как жук, комично потрясая ногами. — Моё сердце занято, — кровожадно вразумляла его Гинко. Фляжку она, несмотря на жалобные стоны, держала подальше, а для пущего вразумления подпинывала Сакамото коленом в бедро. — Ты же знаешь. Нечего сватать мне не пойми кого! — Тебе — по дружбе — только самое лучшее! — увещевал Сакамото горячо и охал, когда пинок оказывался особенно ощутимым. — И так нормально. — Вот и доказательство! — обрадованно сказал он, растекаясь по земле. — Если бы сердце было занято, от этой безнадёжности оно бы болело. — Кто тебе сказал, что не болит? — насупилась Гинко, отхлёбывая сразу чуть ли не полфляжки. — Ты не похожа на девушку, которая несчастна. — Ты же знаешь, — фыркнула Гинко, — я не умею слишком страдать. — Как это не умеешь? — искренне удивился Сакамото, наконец обретая опору и приподнимаясь на локтях. — А как же тот раз, когда ты на последние деньги купила парфе, а оно оказалось прокисшим? Гинко от души треснула его по лбу и рявкнула: — Я имела право расстроиться! Сакамото, пыхтя, сел и потёр лоб. — Крепко бьёшь, — одобрительно сказал он, но на всякий случай отодвинулся. — Добавлять не надо! — А ты не доводи! — пила Гинко сурово, крупными глотками, а рот утирала широким мужским жестом, ничуть не смущаясь. Такасуги привычно залюбовался ей: взъерошенными кудряшками, вывернувшимся наружу капюшоном ветровки, рукавами, подтянутыми до локтей — один из них постоянно сползал, и Гинко морщилась, поправляя — потрёпанными тряпичными кедами, безвозвратно убитыми землёй. — Ты не хочешь рассказать ему? — вдруг спросил Сакамото со всей серьёзностью. — Я же видел, как он на тебя смотрит, когда вы ругаетесь. И когда миритесь, и когда он отвлекается на тебя в церкви. Он не выглядит человеком, который станет на кого-нибудь отвлекаться. Такасуги упёрся лбом в шершавый ствол. На поляне стало очень тихо: Сакамото занёс ладонь над плечом Гинко, словно решаясь приободрить, а она, свесив руки между колен, глядела куда-то в пустоту. — Не хочу, — бесцветно сказала она. — Что у нас может выйти? «Поющие в терновнике»? Встречи раз в десять лет, роза в молитвеннике и пустые клятвы? — И всё-таки я бы спросил его, — настойчиво повторил Сакамото. — Хотел потрепаться, шёл бы в бар, — оборвала Гинко и зло отшвырнула опустевшую флягу подальше. Сакамото ойкнул и бросился искать, спотыкаясь о ветки и с трудом держа равновесие. Гинко вновь улыбнулась — хоть и слабо — будто это возня её забавляла. Такасуги разжал пальцы, до судороги вцепившиеся в кору, и попытался призвать обратно ту внутреннюю тишину, то понимание себя, единение — но не нашёл ничего. Она решила прежде него и была права, вместе им ничего не светило. Лучшее, что он мог — принять её решение и вырезать себя из картины, оставив на холсте пустое место, которое, в конце концов, кто-то смог бы занять. Такасуги больше не планировал ни скорых отъездов, ни пряток. Вооружившись принципом «Не заботьтесь ни о чём[19]», он планировал без стеснения заниматься тем, чем привык: своими обязанностями в церкви, статьями, романом и доведением Кацуры до белого каления, что, быть может, было не богоугодно, но весело. — Остаёшься? — удивился тот поутру. Вид у него был цветущий: его очаровательная вдова, уезжавшая было на неделю вразумлять своих поставщиков, сегодня обещала вернуться. Такасуги порой завидовал его незамутнённой легкомысленности, но никогда бы в том не признался. — Много замыслов в сердце человека, но состоится только определённое Господом[20], — напомнил Такасуги доброжелательно и подколол: — А что, ты уже понадеялся от меня избавиться? Кацура закатил глаза и удалился со всем достоинством — так поспешно, что даже забыл отчитать за нарушение правила «никаких цитат за завтраком». С Божьей помощью, осуществлять задуманное было легко; в редкие моменты просветления Такасуги казалось, что ему вкололи что-то навроде местной анестезии, но все открытия подобного рода он игнорировал, а от навязчивых мыслей спасался размышлениями о сюжете. В этих размышлениях проходили дни. Такасуги не пропускал прогулок и не выискивал никого в толпе, но, столкнувшись, был неразговорчив и безукоризненно вежлив. На служениях он больше не глядел в зал, а после учтиво и подолгу беседовал с прихожанами. Иногда, случайно, он всё-таки ловил пристальный взгляд Гинко, полный недоумения, и от этого дёргало что-то внутри; но ненадолго. — Отец Кацура давно не исповедовал меня, — сказала она однажды, как по волшебству появляясь рядом. Такасуги, привыкший, что один прихожанин без его участия чинно сменяет другого, даже не заметил подмены. Он вскинул голову и прищурился. На Гинко были солнечно-жёлтые сапоги в голубых птичек, настолько яркие, что всё остальное терялось. — Там разве дождь? — спросил он бездумно. Птички были такие живые, что тянуло сесть и потрогать — а вдруг улетят. — К вечеру обещали. Или ты не смотришь прогнозы погоды? Такасуги пожал плечами, и Гинко нахмурилась, потом тряхнула волосами. — Так скажешь или нет? Что я буду ждать его на этой неделе? Кацура стоял в десяти шагах от неё и был не слишком-то занят выслушиванием откровений о припарках из чьей-то мочи. Гинко, с её бесцеремонностью, легко вклинилась бы и не в такую беседу, но вместо этого стояла и смотрела на него — Такасуги — щурясь на солнце, и кусала губы. — Разумеется, — ответил он без особого интереса, и лицо Гинко застыло. — Тогда увидимся, — так же без интереса сказала она. — Или нет. Такасуги выбросил это из головы, а в назначенный день закрылся у себя и последовательно перечитывал всё, что уже успел написать, чтобы даже случайно, даже на минуту не появиться где-то поблизости. И на исповедь, конечно же, не пошёл.