Minority (Ученик палача-4)

После таких суровых слов Верховного понтифика все шепотки в зале смолкли. Подобный приговор из самих уст наместника святого Петра на земле звучал как проклятие. Собравшиеся в зале служители церкви, затаив дыхание, обратили своё внимание на Анжело Кларено, но тот, ничуть не смутившись, ответил: — Святой отец! Меня невозможно отлучить от церкви, поскольку я не отлучаемый от церкви! — монах с полуулыбкой деланно оглянулся по сторонам, проследив за реакцией зала. — Я всегда повиновался желаниям Папы Бонифация, патриарха и других, кто стоял надо мной. Я сейчас всё объясню… — и он принялся монотонно рассказывать, каким образом были получены компрометирующие письма и как были представлены ему во вред, пока понтифик его грубо не прервал, сделав прогоняющий жест рукой. Сидящие подле Папы кардиналы зашептались, стараясь понять степень гнева, в котором сейчас находится их верховный владыка. — Святой отец, — не унимался Анжело, — почему вы готовы слушать ложь от других, и не желаете выслушать правду от меня? Внезапно кардиналы подключились к их спору. Один из них, Джакомо Колонна, повысив голос, настойчиво разъяснял, что положение тогдашних дел, а именно ссора между Папой Бонифацием и кланом Колонна, вынудила Анжело обращаться к тем и другим, защищая собственное право на новый орден, разрешенный предшественником, Папой Целестином, который сам стремился к отшельнической жизни, поэтому ласково приветил бедных братьев. Тогда Папа Иоанн вяло спросил у всех присутствующих, в какой же орден следует вернуть Анжело. Ведь из целестинцев остался он один-единственный, а поскольку орден не был утвержден, то мятежного монаха нужно вернуть францисканцам. Однако министр ордена, Михаил из Чезены, выступив вперед из круга своей братии, заявил, что не желает видеть Анжело в своём ордене. Споривших успокоил кардинал Наполеоне Орсини, сидевший по правую руку от Папы Иоанна, посоветовав обратиться к бенедиктинцам. Анжело Кларено предложили выбрать: отдать себя в руки инквизиции или остаться в заточении в одном из бенедиктинских монастырей в Ланье или Субиаке, чьи аббаты изъявили желание его принять. Монах выбрал Субиако, отказавшись от дальнейшей борьбы, и глухо пробасил себе под нос, что будет во всём повиноваться понтифику. До глубокой ночи, уже при свечах в пустом зале приёмов, писари составляли документы, довершающие папский суд. Джованни сидел на кресле, где до него грел свой зад Орсини, и откровенно клевал носом, проваливаясь временами в глубины сна. Первое действие было закончено полной победой Папы Иоанна. Лидеры спиритуалов довольно откровенно признали себя послушными орудиями в руках предшествующих понтификов и попросту оставили своих братьев, которых сами же вдохновляли на борьбу за идею об абсолютной бедности. Никто из них на суде не попытался защитить взгляды мятежных братьев из Нарбонны, Безье или Тосканы, что собрались в Авиньоне или спешили сюда в надежде, что их не бросят, а защитят и позволят жить так, как они считали праведным, сверяясь по строкам Священного Писания, рассказывающего им о жизни Христа. Это заседание суда привело к обнародованию официального документа, о котором узнали все — Умбертин Казальский становился бенедиктинцем. Таким образом, всем остальным было негласно сказано: идеи спиритуалов не признаны, и теперь каждый из них обязан, повинившись, вернуться обратно в орден святого Франциска или сменить устав, по которому впредь будет жить [1]. Спустя седмицу, в которую писари канцелярии трудились в поте лица, переписывая новую буллу Папы, начинавшуюся словами «Quorundam exigit…» [2], всем спиритуалам была объявлена война. «Орден погибнет, если подчинённые откажут высшим в повиновении», — говорилось в письме, поэтому устав ордена францисканцев с высшего решения понтифика будет изменен: братья-минориты могут хранить пшеницу и вино на будущее в амбарах и погребах, полагаясь на усмотрение своих руководителей. Повиновение возводилось в высшее правило, а за ношение короткой и бесформенной одежды впредь будет назначаться наказание от Папы или наказание министров ордена. Вечером того дня, когда гонцы разлетелись во все края быстрокрылыми птицами, унося с собой сотни раз переписанные слова буллы, Джованни решился спросить у брата Доминика: в чём же суть нынешнего решения понтифика? Тот посмотрел на него, явно удивившись проявленному интересу, но решив, что представился благоприятный случай изложить свою лекцию благодарному слушателю и скоротать время за шахматной игрой, начал свой рассказ: — Тебе же известно, что спор о pauper usus, или абсолютной бедности, ведется уже более ста лет? — Джованни кивнул, подложил себе под спину мягкую подушку и, облокотившись, приготовился слушать. Его волосы уже порядком отросли, он откинул прядь со лба и завернул её за ухо, поймав на себе жадный взгляд брата Доминика. Монах облизнул пересохшие губы и продолжил: — Некоторые братья толкуют бедность по-своему, уподобляясь еретикам-вальденсам, которые считают, что даже краюху хлеба не стоит откладывать на завтрашний день. Многие из них, подражая Христу, странствуют, призывая в своих проповедях мирян последовать их примеру. И множество людей, поддавшись соблазну, продолжают отказываться от собственности и начинают вести жизнь нищих, просящих подаяние. А что же будут делать богатые, приумножающие свое состояние, если кругом все станут бедными и убогими попрошайками? Брат Доминик сделал многозначительную паузу в своём повествовании и, не дождавшись от Джованни ответа, высказал собственную мысль: — Рождается зависть: к украшенным сводам церквей, расшитым праздничным одеждам священников, надеваемым на праздники, к монастырям, что рачительно ведут хозяйство, позволяя братии совершать свой труд молитвами. Слишком много развелось на свете вольнодумства, они говорят, что Римская церковь богата золочеными подсвечниками и ритуальными чашами, поэтому не следует пути Христа, а значит — греховна. Однако больший грех, когда люди, принявшие обеты, возводят хулу на самого понтифика, обвиняя его в праздности и стремлении к роскоши. Ставят под сомнение его силу принимать исповедь и отпускать грехи. Брат Доминик смолк, потирая массивное золотое кольцо на своем пальце с вплавленным в него изумрудом. Он посмотрел на фигуры, расставленные на доске, и просчитал партию, которая приведёт его к победе: — Я рад, что Папа Иоанн взял на себя этот непосильный труд — призвать монахов и поддерживающих их мирян к покорности. Охваченные смущением в умах должны отречься от каких-либо воззрений, порождающих грех. — Он сделал ход и с улыбкой посмотрел на Джованни, который нахмурился, оценивая бедственное положение своих всадников на доске. — Теперь нас ждёт смута? — проронил флорентиец и посмотрел на брата Доминика в поисках ответа. — И да и нет, — загадочно ответил глава папской канцелярии, — спиритуалы пойдут в народ. Но время работает против них: скоро ты увидишь следующий папский суд, на который будут приглашены те, кто возмутится буллой, а многие из них уже здесь, в Авиньоне, их не нужно будет собирать. Сначала напишут обращение, а потом сами придут на встречу с понтификом. Скажут, что Папа Иоанн, выпустивший некое постановление, начинающееся с Quorumdam, которое, определяя или позволяя братьям-миноритам хранить пшеницу и вино на будущее, действует против евангельской бедности и поэтому против благой вести Христа. Брат Доминик опять сделал ход, подставляя незначимую фигуру, и игра набрала темп. Джованни сел, напряженно склонившись над доской: — Это уже ересь! — И какая! — торжествующе откликнулся брат Доминик, почти завершая проигрыш Джованни. — Таким образом, Папа Иоанн, если развивать подобную мысль, становится еретиком и, соответственно, теряет папскую власть. Он больше не может заставлять кого-либо повиноваться ему, теряет и многое другое, например, представление, что он непогрешим в своих делах, и прелаты, поставленные им с тех пор, как он издал постановление, не имеют церковной юрисдикции и власти. — И если каноники объявляются еретиками, — устало продолжил Джованни, вытягиваясь на боку на ложе и подкладывая подушку себе под голову, — то и все другие, кто поддержал издание буллы и сейчас поддерживает, становятся еретиками. — Конечно, — брат Доминик переместился к нему на длинную скамью, устланную мягким сиденьем, набитым лебяжьим пухом, и расположился в ногах, — и братья-минориты, которых просили утвердить новый устав или те, кто утвердили или приняли это, кто следует этому, становятся еретиками. Джованни почувствовал, как ладонь доминиканца прошлась по его бедру, а потом переместилась в область ягодиц. Монах придвинулся ближе. Флорентиец со вздохом смежил веки и недовольно пробурчал, ожидая дальнейших поглаживаний уже по обнаженной спине: — Разговоры о ереси тебя слишком сильно возбуждают! — Как и еретики — явные и скрытые, — прошептал брат Доминик, прикасаясь жаркими губами к его плечу. — Ты даже не представляешь, какие усилия я прилагаю, чтобы отвратить себя от соблазна. — Представляю, но продолжаю соблазнять! — Джованни отстранился от его поцелуев, переворачиваясь на спину. Брат Доминик замер, не решаясь сделать следующий шаг, и начать ласкать чувствительные места на груди и животе. — О нас уже пошли разговоры. Братия в ожидании, когда сможет услышать вожделенные стоны. Как ты им объяснишь, что всего лишь испытываешь себя на крепость духа? Джованни настороженно наблюдал, как меняется лицо брата Доминика: от явного гнева, заливающего гладкие щеки яркой краской, до бледности, присущей страху: — Ты прав, — тяжко выдохнул монах, — осторожность нам не помешает. Следующие шахматные партии будем играть в саду. И почаще выезжать на прогулки за город. Мне нужно что-то придумать, чтобы моё покровительство тебе не выглядело столь явным. — Но ты не отступишься? — на губах флорентийца заиграла снисходительная улыбка. Ему даже стало жалко брата Доминика, поставившего себя в ряд тайных воздыхателей, не смеющих ни купить услуги шлюхи, ни проявить свои чувства прилюдно. — Эх, Мональдески! — доминиканец с печалью во влажном взоре провел пальцами по груди флорентийца. — Я не могу забыть тот день, когда впервые увидел тебя в тени деревьев, ты выглядел таким уверенным и совершенным в своей красоте, что я невольно сравнил тебя с мраморной статуей, что вытачивали твои великие предки, украшая Вечный город. Как я могу отступиться? Ведь удерживаю тебя рядом не ради удовлетворения своей похоти, а из любви к совершенной красоте вещей. Джованни хотелось рассмеяться ему в лицо: так искусно скрыть и покрыть плащом таинственного мрака свои откровенные желания сможет не каждый. Однако сделал вид, что поверил: те небесные своды, на которые вознёс его брат Доминик, давали слишком много преимуществ: спокойное изучение книг, уважение к статусу папского нотария, значимость подписи и доступ к печати. Используя такое положение, можно было составить любой документ или письмо, если потребуется. Да и ласковые поглаживания не приносили отвращения, а скорее смывали серую пену тоски, что захватывала сердце каждый раз, когда солнечные лучи гасли в сгущающихся сумерках и наступало время зажженных лампад и потрескивавших углей в камине — предвестников наступающей блёклой осени и холодной мрачной зимы. Последующая седмица не принесла ничего нового, кроме отъезда понтифика с кардиналами в Карпантрас и многочисленных жалоб или восторженных строк на буллу об изменении в уставе ордена. Архиепископский дворец вновь погрузился в сонную тишину скриптория. Затем Джованни получил краткое письмо из Флоренции от брата Райнерия о том, что брат Стефан ушел из обители в неизвестном направлении, хотя по слухам — отправился с братией в Авиньон. Брат Пьетро с матерью тоже собираются отправиться в гости к Джованни, обеспокоенные его летними призывами крепко следить за Стефаном. Это известие и обрадовало, и опечалило: теперь стоило держать себя с осторожностью и молиться, чтобы Стефан не натворил глупостей. Ходили слухи, что Папа вернется ко дню святого Мартина [3], чтобы встретиться с теми, кто возроптал против его воли, изложенной в Quorumdam exigit, и в канцелярии начали появляться списки тех братьев, кто обязательно придёт на следующий суд, чтобы с пламенным словом Господ на устах защитить веру. Родового имени Мональдески Джованни там не обнаружил, чему очень обрадовался. Назначенный день приближался, и Джованни не находил упокоения своей душе, пытаясь просчитать последствия, выпытывая у брата Доминика, как поступят с теми, кто окажется осужден. Ненамеренно он даже познакомился с помощником городского нотария, который выполнял при тюрьме те же обязанности, что и Джованни в Агде, замещая Обертана Николя. От него и узнал, что подвалы доминиканской обители, как и францисканской, готовы принять множество узников. Глава канцелярии тоже, повинуясь общему волнению, вел себя осмотрительно: мог ни разу не взглянуть в сторону флорентийца, несколько раз на дню посещая скрипторий, а на ночь запирал за собой дверь в спальню на засов, с грохотом и царапающим нервы скрежетом, чтобы всем любопытствующим было ясно: доминиканец и не помышляет о грехе.

***

[1] 1 октября 1317 г. Иоанн XXII официально объявляет Умбертино бенедиктинцем и назначает в монастырь Gembloux (Жамблу, на территории современной Бельгии). [2] 7 октября 1317 г. [3] 11 ноября.