Маленькая трагедия

Он видел небо в стальных переливах и камни в речушке на илистом дне. Начало сентября — один из лучших месяцев в Европе. Ещё не пришли октябрьские холода, но и летняя жара понемногу сходила. Ветер качал верхушки деревьев. Казалось, что кронами они ушли под самые облака и там их греет Солнце. Пасмурно, а дождь так и не собирался. Но Хозяин леса был даже рад, что сегодня светило не грело, не выжигало лицо и руки. Уже все леса и поля истоптаны, прочесаны вдоль и поперёк, а он не прекращал наведываться вновь и вновь. Бывает скорбно на душе, тяжело в ногах и сил, кажется, нет совсем. А только устроишься под корневище поваленной сосны, так сразу медленно отпускает вся боль. Ляжешь, а встать не можешь. Он вдыхал осевший прохладный воздух, прикрыв глаза от наслаждения. Чёрная земля была похожа на мягкий матрац, и грубые корни крепко обнимали его за плечи, питая новой кровью. Хозяину иногда чудилось, будто он врастает в дерево и в землю, будто кто-то накрывает его мхом, шепча что-то на ухо. Голос, конечно, узнавал и был счастлив, что не забыл и не оглох от сотен других.  — Прекрати, — тихо хрипел он и улыбался. Улыбался не тем невидимым существам, а блаженному расслаблению в теле и духе. Улыбался спокойствию, улыбался мыслям, которых в голове совсем нет. Лежал бы тут целую вечность, ел бы ягоды и грибы, слился бы с тем, чем он является. Пора. Он Хозяин не только лесов, но и бескрайних холмистых лугов. Тёплый ветер обдувал лицо, проникал под свободную холщовую рубаху и раздувал волосы, щекоча шею. Так высоко теперь было небо, так далеко на Западе закат, такими бескрайними казались поля с травой по самый пояс. Хозяин раскинул руки, будто бы пытался обнять весь луг. Измученные работой пальцы и ладони щекотала трава, что была ему ребенком. Но пришел он сюда не за кровью из корней деревьев и не за ветром, а за товарищем. Не другом, не врагом, не братом, но давним товарищем, с которым свела история. Тот сидел к Хозяину земли спиной. Длинные светлые волосы развевались по ветру, а над головой клубился серый дым. Гость, оказывается, курил. С ветром несло этот дым, и резкий его запах был в нос Хозяину. Скорее всего это был не табак, а жженое сено.  — С какой поры ты курить начал, пан, — обратился к товарищу Хозяин. Не оборачиваясь на знакомый голос тот устало ответил:  — С первого сентября тридцать девятого года. Тишина, только трава под ветром шелестела. Какую-то обиду гость затаил на Хозяина, будто ждал от него каких-то утешительных слов или тёплых объятий. Но ему всё же удалось подавить такое отвратительное чувство.  — Это, типа, вместо приветствия? — спросил блондин. Можно было даже не заглядывать ему в глаза, чтобы понять — товарищ рад встрече.  — Здравствуй, Феликс.  — И тебе быть здоровым. Тотально здоровым, Литва! Молодой человек, которого многие именовали Литвой, уселся рядом с товарищем, крепко пожал ему руку и похлопал широкой ладонью по спине. Сосед его — поляк Лукашевич. Вроде бы друг другу братья судьбе, но всем были разные: манерами, речью, цветом волос и даже кожи.  — Держишь оборону? — спросил Литва. Поляк немного поморщился от его мягкого голоса — отвык от литовского тона.  — Ну, типа, держу, — брякнул тот в ответ. Торис хотел было предостеречь поляка — скоро придут русские с Востока, но промолчал, поджав тонкие губы. — Давно мы не виделись. И не звал я тебя вроде, а ты пришел. Почему? Феликс глядел на Хозяина земли, выжидал, когда тот посмотрит на него в ответ, когда улыбнётся и свалится на землю. Тогда он уложит голову ему на грудь, расслабится и тихо скажет: «Друг». Но литовец смотрел куда-то вдаль и даже не думал поворачивать голову. Литве было крайне жалко соседа — Польша вновь оказывается на грани смерти как государства. Кажется, что он просто оказался невинным участником ненужной ему войны. Было время, когда перед этими двумя другие хватались за сердце, но теперь им нужно пытаться выстоять перед Германией и СССР. Просто нужно.  — Я почувствовал, — просто ответил Торис. — Ты уж прости меня за то, что сосед у тебя слабак. Феликс немного вздрогнул от слов товарища. Не мог понять, с чего с такой досадой и грустью он просит прощения, а главное за что? Наконец они пересеклись взглядами.  — Это ещё с чего?  — Россия наведывался, — вдохнул тут же Литва.  — Ух ты, сам пан Брагинский? — язвительно усмехнулся в ответ поляк и покачал головой. И тут, подобно молнии в чистом небе, резко сказал литовец, потупив взгляд в сухой земле:  — Он готовит наступление на польские границы, чтобы соединиться потом с частями Вермахта. У тебя есть неделя…может, две! Феликс замер, осмысливая весть Литвы о планах СССР. Сначала поляк побледнел, затем раскраснелся от злости — удар в спину он никак не ждал.  — Как это? — всё ещё без осознания спросил Польша. — У нас ведь договор, он подписал его собственноручно!  — Когда для Ивана договор был чем-то священным? Злость на СССР теперь перекинулась на Литву. Будучи в каких-то, пусть и не удачных, отношениях с сестрой Брагинского, литовец никак не воспрепятствовал, не оказал сопротивления. Даже из личных чувств к своему соседу Литва покорился своим слабостям и страху. Будто бы почувствовал поток злых обвинений, нечаянных слов, Торис опередил поляка:  — Политика это не чувства, а…  — Проституция! Ты, Литва — проститутка! — сорвался Фелекс на крик. Явно слышно в его звонком голосе подступающие слезы обиды. И справиться с ними не смог. Польша опустил лицо себе в колени и продрог мелкой дрожью. То ли давил на слабость Литвы, то ли действительно боится вновь быть растворённым в потоке истории. Торис выбирал последнее. Литва сдался и сейчас: придвинулся к поляку, приобнял за плечи и прижал к себе. Странное проявление дружбы, граничащее с настоящей любовью, к счастью, или, к сожалению, неправильной.  — С ним была эта…как её? — начал говорить Фелекс, всё ещё всхлипывая.  — Арловская, — произнес за него литовец. Поляк вновь поморщился — сколько бы бед за ней не было, а всё равно будет он продолжать произносить её имя с нежностью, а во всем ином боготворить.  — Иван будет прикрываться сестрой до победного, манипулировать ею. Да-а-а, Торис, приглянулась тебе девица тотально дурная, а брата её вообще нужно от мира изолировать, — недовольно бормотал Феликс. И был прав во всем, начиная от характеристики Арловской, заканчивая планами Брагинского. Медленно темнело, тучи сгущались, казалось, над всей Литвой. Где-то далеко на Западном горизонте эхом проносятся залпы — немцы скоро возьмут Варшаву. Над лесом в глубине литовских земель кричит Сыч. Человеку простому, даже охотнику или лесничему, ни за что не расслышать того крика, но Хозяин этого Сыча его слышит и знает, к чему он кричит. Горит зарница над Польшей. Тусклое пламя отражается в глазах её владельца — польского юноши. Зарево это будило его, как будит весна медведя от долгого сна. Будит ярость, злость и обиду, вспыхивает большая любовь и гордость за свою земле.  — Такая наша участь. Наша маленькая трагедия, быть для них только буфером, пустым местом, — грустно заметил Литва. После этих слов поляк заметно поменялся в лице, зло оскалился на товарища. Торис только развел руками в недоумении.  — Я со своей смертью мириться не собираюсь. Правильно тогда ещё в девятнадцатом году Арловская заметила: «Слабак ты, Торис!» Феликс надавил на одно из самых болезненных месть для литовца — на союз. Для Ториса характеристика «слабак» было не оскорблением, даже не встряской — пугающей действительностью. Но он принимал это из уст Арловской, но от давнего товарища. Поляк незамедлительно вскочил на ноги. За собой Феликс чувствовал — там сила, где народ. Где народ горд землей и её историей. Польша — государство маленькое, но очень гордое. И за эту благородную черту Торис соседу завидовал. Быть бы ему таким же гордым и непреклонным, то ни Брагинский, ни Людвиг ему стали бы не страшны. *** Германия был на пике — не было ему равных в Европе, хотя и дельных союзников тоже. Но ничего, скоро все станут союзниками. Оружие самое лучшее, военачальники самые талантливые, солдаты самые бесстрашные. Мало кому захочется бороться, заведомо осознавая своё поражение. Тем более экономика Германии стремительными темпами шла вверх — всем достанется то, с чем они будут справляться. Хоть Германия и был убежден, что несёт Европе спасение, но была и другая сторона — этническая чистка. Уничтожение — лучшая из войн. Посмотри только в зеркало: прямой нос, светлые глаза и волосы, фигура стройная и высокая. Он — воплощение немецкого духа и народа. А значит, что имеет право. Железный крест от покачиваний болтался на вороте. Всё строго: осанка ровная, чистый, угольно-чёрный китель, волосы коротко пострижены и заглажены. В первую очередь на людей нужно производить впечатление внешним видом, а уже потом качественными характеристиками. А ещё поменьше бы говорить, чтобы никто не схватил его за задницу при удобном случае. Было дело, когда нацист и коммунист жали друг другу руки. Иван, помнится Людвигу, тогда ясно улыбался, хотя в газах мелькали искры осторожности. Брагинский — не дурак. Польша для немцев и коммунистов — тренировочный лагерь, чтобы показать друг другу свои способности. Пруссия его упрекал — зачем просить помощи у СССР? Так слабы и немощны? Или это твои танки только по воробьям стреляют? Или это твои солдаты путают «лево» с «право»? «Итальянцы так ещё делают», — усмехнулся Людвиг. Но дело далеко не в этом — нужно отсрочить войну с Брагинским. На год, на два, хоть на век, но отсрочить.  — Это неизбе-е-ежно, — протянул Пруссия, заваливаясь в глубокое кресло. Всё прошло для Германии хорошо — пакт подписан, а к нему ещё один, разглашать который было бы не разумным. Шум поднимется в мировой общественности такой, что и Британия, и Франция, и даже законченный капиталист Америка не упустят возможности ущипнуть Людвига за его зад. «Уж лучше Гилберта, это по его духу», — ловил себя на этих мыслях Людвиг.  — Чего завис? Гилберт скомкал какую-то бумажку и бросил в брата. Попал. Прямо в лоб. Не больно, но неприятно. Ему до всей этой чепухи, которая и день, и ночь мучила Германию, не было дела. Он просто иногда обходил кресло брата, наклонялся к его уху, даже немного интимно касаясь губами кожи, и томно шептал:  — Введи войска, брат, хоть во Францию, хоть в Британию, хоть в Румынию. Можешь все переложить на меня, а сам будешь пить шнапс каждое утро и каждый вечер.  — Не нуди, — коротко отрезает Людвиг и тянется за стоящей на столике бутылкой. Грубо пьёт из горла, а затем передаёт брату. Сейчас Гилберт будет долго ходить по комнате, рассуждая о Венгрии, Литве, которого Германия порядком подзабыл, и о странах «буферной зоны». Но, несмотря на дурные замашки старшего брата, Людвиг понимал, что друг без друга канут. Пусть Пруссия будет двигателем, а за Германией остается думать, кропотливо пересматривая карты. Скоро война, к которой они уже готовы.