Маленькая трагедия

Лукашевич на своей собственной шкуре испытал предательство — бил ножом в спину сам, и ему били тоже. Неприятно, обидно, тяжело, но он не Литва, чтобы терпеть и работать. Хотя в чистом омуте черти водятся. Ещё какие черти! У пугающего своим спокойствием Ториса могло кончиться терпение, и весь скопленный гнев, ярость, обида выльется тогда на соседей. Но что-то поляку подсказывало — великие времена литовца закончились уже очень давно. Не суть. Феликсу бы о себе позаботиться. Польский воинственный дух в нем сидел притаившись, но теперь рвался наружу. Пусть Лукашевич проиграет Людвигу, но тогда Германии придется разменять свою гордость на помощь Брагинского. В ином случае, Людвиг понесет достаточно большие потери, которые точно не будут сопоставляться с планами. *** « — Господи, укажи мне верный путь, чтобы потом совесть не съедала немецкие души, чтобы не было тяжкого груза на груди. Крест мой на груди — твой в сердце. Возжелай, чтобы убийцы твои ответили за деяния против рабов божьих. Направь меня, уверуй в меня… Господи.» Людвиг трясся в машине. Благо всё, кроме ухабов на грунтовой дороге, располагало к комфорту. Гилберт спал, облокотившись головой о стекло. Его фуражка куда-то закатилась, когда на одном сильном ухабе слетела с головы прусса. А тот даже не проснулся, только дернулся во сне. В такие моменты Германия не был раздражен чрезмерной говорливостью старшего брата, наоборот — испытывал самые тёплые братские чувства. Лицо у Гилберта во сне было немного детским: грубая усмешка не портила мягкие черты, глаза, выражающие презрение ко всему, были покорно сомкнуты, а главное он не издавал звуков. Германия тоже сидел тихо, вглядываясь в пейзажи за окном и вслушиваясь в рев двигателя недешевого автомобиля. На небольшом холме метрах в двухстах стоял крест, а значит немцы уже на подъезде к городу. Хоть к какому-то населённому пункту за несколько часов тряски.  — Ефрейтор, остановите тут, — тихо попросил Людвиг, похлопав водителя по плечу. Тот кивнул и уже через пару секунд остановился у обочины. На улице было куда более жарко, чем в машине. Ветра не было, и земля казалась выжженной долгими пожарами. На небольшом холме стоял крест. Деревянный, аккуратно выбитый из дуба, он возвышался над всей округой. «Боже, храни град сей.» Людвиг глянул на город, уже они скоро будут там, уже скоро польская компания будет окончена. Но ещё быстрее она завершится с русскими. Правильно Германия заметил как-то раз — Брагинский должен показать хотя бы свой минимум, чтобы Австрия, Пруссия и Германия трезво оценили силы СССР. Если Германия идёт на Лукашевича с Запада, целесообразно было бы организовать наступление на восточную часть Польши, чтобы как можно быстрее подавить все восстания и армию. Этим бы занялся Брагинский. « — Господи, укажи мне путь, расскажи мне, покажи мне. Укажи своей могучей рукой, где возжелаешь ты видеть меня.» Людвиг аккуратно наклонился, подобрал сухие листья, наметённые ветром у основания. Сам не зная для чего, вдохнул запах этих листьев — выжженные, сухие и пряные. « — Оправдай меня, воодушеви меня…» Людвиг крепко сжал руки, растирая меж пальцев сухую листву. Она хрустела, как кости. Его воля — его руки. Листва — его кости. « — Дай знание мне?» Немец легко вскинул руку, отпустил растёртую листву по ветру. А ветер дул на восток. Будучи верующим, Людвиг с полной грудью уверенности в правильности своих действий спустился к автомобилю. Бог ведь сам указал ему направление — восток. Из приоткрытой двери выглядывал Гилберт. Видимо, его что-то разбудило, и он уже несколько минут наблюдал за братом. Людвиг, конечно, предполагал, что сейчас Гилберт начнёт шутить про религию и Германию, но всё равно сел.  — Проснулся? Скоро приедем, — сказал немец, садясь в салон.  — Да так. Поссать вышел, — отмахнулся пруссак, но через пару секунд спросил. — Сомневаешься? Германия повернулся к Гилберту, тот почти не улыбался и взгляд казался потухшим, понимающим. Пруссия был непривычно спокойным, ему было ясно, о чем думал Людвиг и зачем брату Бог. Оправдание в своих деяниях.  — Сомнение — признак страха, — тихо проговорил старший. То ли хотел, чтобы водитель не услышал их разговора, то ли пытался показать свою духовитость и превосходство над Германией.  — Нет, я не сомневаюсь. Германия лгал без зазрения совести, ведь правды никто не узнает: ни Гилберт, ни Фюрер, ни Брагинский. И сам порой ловил себя на факте, что начинает верить лжи. Победителей не судят. *** Вокзал. Люди. Москва. Письмо, которое сжимали несильные, но грубые руки. Девушка стояла на месте, от удивления приоткрыв рот — для варварского восприятия все было слишком красиво, божественно. Значит тот, кто создал это, должен быть тоже божественно красив и умен. Люди не замечали её — у всех свои заботы: вот идет политрук с парой тройкой агитационных листовок под рукой, в него врезается какой-то хилый юноша с большой сумкой за спиной, просит прощения; там стоит армянин, поглядывает на дорогие наручные часы, кажется, боится опоздать на поезд.  — Ваня, Ванечка! — звала какого-то пацанёнка некая женщина, весом под центнер, но, наверное, девушке это только так кажется — женщина та была в сотне одёжек. Девушка выискивала знакомое, немного детское и слегка пухлое лицо среди нахмуренных посетителей вокзала. Вот, в очередной раз повернув голову в сторону шума, девушке в глаза бросилась высокая фигура и ненавистное лицо. Он ей тепло улыбался и подзывал рукой к себе. И она бы поверила в реальность происходящего, если бы не холщовая рубаха, которая точно была не по погоде. Внезапно кто-то толкнулся ей в плечо и глухо пробухтел:  — Что встали, девушка? А?! Ну вот — упало всё из-за вас… Женщина начала судорожно подбирать с пола выпавшие из сумки при столкновении продукты. Девушка извиняться не спешила. Только пренебрежительно хмыкнула и зло проговорила:  — Гляди куда прёшь… Смысла стоять на одном месте и ждать, пока подойдут и предложат донести сумки, не было. Девушка сама отправилась искать своего ненаглядного брата. Но ни через десять, ни через пятнадцать минут нужного человека она не нашла. Злость на брата закипала где-то глубоко. Раздражалась из-за его вечных опозданий и дурного отношения к обещаниям.  — Гражданка Арловская, — раздалось за спиной.  — Что Вам… — недовольно начала говорить девушка, и только после полного оборота к человеку, радостно пропела, — Ваня, Ванечка, брат мой! Уже через секунду девушка не чувствовала под собой земли, только ощущала крепкие объятия и зимний холод на его одежде. Крепкий поцелуй в красную щеку вместо приветствия. Несмотря на молчание, Брагинский был очень рад видеть сестру в полном здравии. Сестра навсегда останется сестрой, особенно, если всей душой она предана семье. В России девушка брата не узнавала — не похож! Пусть на голове меховая шапка, пусть на широких плечах шинель и вокруг шеи замотан шарф — не он. Глаза потухшие, с прищуром, щеки впали, обнажая грубые скулы и острый подбородок. Но она желала не смотреть на внешние изменения брата, только радостно хлопала его по плечам, прижималась к широкой груди и гладила по волосам.  — Как похорошел, как похудел, — восхищенно говорила девушка, а молодой человек только улыбался.  — Моя ли это сестра, товарищ Рохманов? — обратился Иван к одному из своих сопровождающих, что стояли за спиной.  — Точно, товарищ полковник! — ответил какой-то паренёк из-за спины.  — Больно много нежностей, Наташенька, — девушка только сильнее прижалась к Брагинскому.  — Только ты, брат, моей любви достоин! Пойдём скорее, а то я замёрзла в твоей Москве… К кому, как не к брату придёшь жаловаться на все проблемы и невзгоды? Только к сильному, мужественному брату. Нужно было быть либо полной дурой, либо слепой, чтобы не заметить изменений в Иване. Романтика революции погасла так же внезапно, как и появилась. Ей на смену пришла строгая советская действительность со всеми вытекающими — мрак, милитаризация и тоталитаризм. Иван почти ничего не говорил во время недолгой поездки к кремлю, только пару раз спросил:  — Не холодно ли тебе? Не замёрзла ли? В прочем обижаться на брата было бы глупо — Иван всё же управленец, деятель, а значит, его могли и задержать. Не стоило на него держать обиду. В Кремле девушка бывала уже очень давно, но в памяти ещё всплывали эти длинные светлые коридоры и проходящие мимо люди в красивых мундирах и платьях. А что теперь? Только через окна просачивался солнечный свет, потупленный облаками и плотным снегом. По полу стелился красный ковер, как река из крови тех, кто пал здесь. Пусть даже не в Кремле, а на русской земле. Пали ради этого красного ковра. И запах. Редко Арловская обращала внимание на ароматы вокруг себя, но тут он бил в нос. Пахло сыростью, холодом и кровью. Та небольшая комната, где обитал и работал Брагинский, была достаточно строгой: почти пустой стол под окном, грубые деревянные стулья и голые стены. Никогда бы в жизни никто не сказал бы, что Брагинский на короткой ноге со Сталиным.  — Присаживайся, — сказал мужчина и отодвинул перед девушкой стул напротив себя. Из стола достал пару гранёных стаканов и полулитровую бутыль. Было не трудно догадаться, что брат предлагает Наталье выпить за приезд. Водка пусть и не была чём-то очень ценным и недоступным, но она нравилась Ивану, а значит, и Арловская полюбит этого змея.  — Давай, сестра, за тебя, за меня, за товарища Сталина! Звон гранёных стаканов, кажется, раздался по всему Кремлю и прорезал слух самого генсека. Спирт разъедал ранки на потрескавшихся губах не хуже соли, и по груди прокатилось далеко не приятное тепло. От этого разъедающего ощущения девушка зажмурилась и затопала ногами по полу. Стук невысоких каблуков ударился о стены. Иван коротко усмехнулся от вида сестры и налил ещё. Правда, только себе, Арловской наливать не стал.  — Знаешь, соскучился я по тебе, сестрица. По тебе, красавице, спортсменке, комсомолке. Иван широко и ясно улыбнулся, что все его острые и худощавые черты немного сгладились. Вот тот лучезарный ранимый паренёк, стоящий рядом с добродушным императором, если бы сестра не знала, сколько ненужной крови он пролил. Он пролил, но она всё равно прощала ему. Арловская никогда не признается в грехах брата, понимая где-то глубоко в душе, что его грехи и на её совести. Иван всё пил и пил, закидываясь ещё одной стопкой змеиного яда. Девушка аккуратно обошла стол и тихо села к брату на колени, обвила руками короткую, но сильную шею, прижалась своей разгоряченной щекой к его ледяному лицу. И грудью чувствует медленное биение сердца и горячее дыхание на макушке.  — Ты же меня не просто так в свою ледяную любовницу Москву притащил? — мягко спросила Арловская, аккуратно поправляя волосы на голове Ивана. Уж очень беспорядочно они торчали после шапки. Иван вздохнул так, будто бы не хотел заводить с сестрой ненужную тему. Но всё же отодвинул дверцу одного из множества шкафчиков в столе, и на стол упала с хлопком серая папка. Благо зрение у девушки было хорошим и большого труда не составило разглядеть немецкий стиль и железного орла на титульном листе.  — Ты же поможешь мне в одном деле? Ознакомься с пактом. Оставаясь у него на коленях, девушка взяла папку в руки. Арловская была далека от дел политических. Всем этим занимался кто-то другой; когда она была в зависимости от поляков и литовцев, этим занимался Лукашевич на пару с Лоринайтисом, а потом политическими тяжбами занимался брат Иван. В общем, в политику были вовлечены все, кроме неё. Но из документа становилось ясным одно — образуется неофициальный союз между Иваном и Людвигом. Они обмениваются сферами влияния в Восточной Европе. Теперь, после оккупации Польши немцами, Литва должна была перейти во влияние СССР. Всё с точки зрения обыденного сознания было ясно, но Наталья всё ещё не понимала, к чему такой обмен земель?  — Вновь с фрицами земли делить будешь? — спросила девушка. Иван только искоса глянул на сестру, что-то заподозрив.  — Тебе их жаль? Вспомни, что я говорил тебе, Наташа. Было уже это настолько давно, что вряд ли кто-то что-то вспомнит с тех времен, когда, наконец, пришло русское освобождение. Тогда-то Брагинский и напомнил сестре, сколько бед принесли её лях и литовец. Сколько страданий перенёс её народ на своём горбу. И можно ли простить им это? Иван тогда чётко дал всей Европе понять — никогда! Брагинский немного смягчился, сам прижал к себе сестру, крепко целуя в щеку. Беларусь государство небольшое, зависимое, и поэтому Арловская обречена метаться между Западом и Востоком. Осуждать Иван её не мог — ему же лучше, когда сестра при нём. Тем более, Наташа крайне предана ему — за эту черту Брагинский любит Арловскую больше, чем Черненко.  — Эх, Наташа, Наташа…будет за нами, будет. Обещаю, наступит на земле справедливость, тогда все ответят за твои обиды! Иван редко говорил с полной грудью воодушевления, но девушке посчастливилось услышать его голос с верой. Литовец просто так не отдастся СССР, значит, что его нужно подкупить. Иван, к счастью, знал как и чем.