***
Зима была холодной. Очень холодной, все леса, все поля и холмы были засыпаны снегом. Всё вымерло: не слышно ни унылого кладбищенского карканья ворон, ни воробьиного треска, ни глубоких, протяжных вскриков совы. От чего-то всё утихло. Литовец шел позади Арловской. Молчал, молчала и она, нарезая круги по небольшому участку леса. Шаги у неё были тяжелыми, от чего снег хрустел как битое стекло. Противно, неприятно. Но нужно было немного потерпеть, ведь Наташе так приспичило полазать по лесу в лютый мороз. От чего-то Беларусь не спешила покидать Литву, осталась на территории Ториса. Лоринайтис мучился от одного её вида, глох от одного голоса и слеп, когда у неё не хватало гордости не смотреть на Литву. Ощущая и без неё тяжелую, разъедающую боль во всём теле, Торису приходилось терпеть её пренебрежительные усмешки и грубоватые замечания. Мог бы сейчас рывком сбить Арловскую с ног, навалиться сверху и крепко сомкнуть руки на шее. Ей Богу, задушил бы! Но не сделает этого, даже если она ему исполосует всю спину и грудь. — Ты слышишь, нет? — недовольно спросила его девушка. Кажется, она что-то ему говорила, но он слишком сильно ушел в свои мысли и переживания. — А? Извини, пожалуйста, — пробормотал Литва, отведя взгляд. Она же наоборот глядела прямо в лицо, стоя в паре метров от него. На худой, высокой фигуре мятая шинель смотрелась неаккуратно, будто на тонкие ноги нацепили несколько пуховиков. — Пшека своего любишь? — в лоб спросила Арловская. Знал бы литовец то, что творится у неё в голове, точно бы улыбнулся как дурачок, а Иван только бы подзатыльник дал. Литва поддернул плечами и замялся в ответе: — Ну…он мой друг… А почему бы…? — Ты на свой народ давно смотрел? Когда последний раз ты, безмозглый олух, смотрел на них, чувствовал их? Давно Наталья заметила за собой, что литовца ей очень жалко. Печально смотреть, как некогда воинственный, сильный молодой мужчина превращается в терпеливого разнорабочего. И губили его не реваншистские настроения, губила не мания величия, а безмерная доброта. По её мнению и опыту доброта приравнена к слабости. И эта его слабость, безразличие к обидам и унижениям заставили Арловскую уйти, полагаясь на ненависть, как на источник силы. Литва качнул головой; он уже давно забыл даже облик родных городов, но точно, по малейшим деталям помнил леса и лицо Натальи. Такого быть не должно. Беларусь осуждающе глянула на него, сердито сведя брови на переносице. Злилась, что он не понимал её, не принимал её помощь, пусть такой грубой и жестокой. Её выводила из себя глуповатая улыбка литовца, служащая ему защитным механизмом, когда тот лжёт или боится. Но больше всего Арловскую доводила до гнева его любовь. Любовь буквально ко всему. Литва даже не замечал настроений народа по отношению к полякам. Будто бы не было той войны, не было взаимной ненависти. — Ты настолько слаб, что не можешь возненавидеть его, как сделал это твой, мой, и ещё куча других народов? Беларуси жалко его до отвращения, до неприятной щекотки обидно, что к её словам совсем не прислушиваются. В который раз он выбирает слепое прощение, будто бы нет путей силы и справедливости. Ваня уже давно в курсе, что война скоро перекинется на территорию СССР. Всего можно было избежать, если бы реваншистские наклонности Лукашевича были подавлены. Его империализм зашел слишком далеко, ведь уже давно ему не подконтрольны территории Ториса, Натальи, Ольги. Уже давно все цивилизованные стремятся к независимости и самостоятельности. — Феликс позволил себе оторвать от тебя часть, твою историческую область, доставил тебе жгучую боль, в конце концов! — девушка срывалась на крик. Молодой человек морщился, стыдливо прятал лицо в вороте шинели. Стоило бы прислушаться к ней. Хотя Литва и так слишком часто слушает её, что даже забыл, каково это — решать самому. — В таком случае я могу ненавидеть животной ненавистью Брагинского, — произнес после длительной паузы литовец. — Мы и так тебя не жалуем, — тут же ответила Наталья. Теперь без надрыва в голосе, без жалости и желания помочь. Отвечала без чувств, ведь так оно и есть. Брагинский считает, что Литва обязана быть в составе его нового государства. Особенно сейчас служить ему живым щитом, сдерживающей силой. И распространять красную заразу есть куда — Иван прицельно бил по Прибалтике. У Арловской настолько бледное лицо, что даже сливается со снегом, и глаза синие-синие, которые не лишены чувств. Даже если ей будет обидно и больно, то в лице она не переменится, но глаза сразу выдадут её чувства. Как сейчас — во взгляде злость вперемешку с жалостью. Смотрит она так, наверное, только на литовца — никто, кроме Ивана и Ольги, не вправе чувствовать её нежность и любовь. И Торис последний, к кому она испытывает хоть что-то, даже если это презрение и отвращение. Он же принимает это с достоинством, как должное, ведь знает — лучше пусть будет так, чем как-то по-другому. Тут Арловская отвлеклась от взаимного переглядывания, перевела взгляд на яркие следы; несколько маленьких алых капель были слишком заметными на ярком белом снегу. С пальцев Ториса редкими каплями на снег капала кровь. — Что с руками? — спросила Беларусь, кинув взгляд на окровавленные кисти. Осекла себя за грубый тон. Низко давить на человека, когда ему и так плохо. Литва поднял голову, сначала немного растерялся, но потом горько усмехнулся и протянул ей руки, чтобы девушке лучше было видно открытые, незаживающие раны на кистях. — Экземы. От братка твоего, спасибо ему передашь. Сама. Потом. Без меня. Губы дрожали, глаза слезились, и вот-вот Лоринайтис расплачется. Будет плакать беззвучно, по-мужски, чтобы не давать Арловской нового повода для насмешек. Девушка, скрипя зубами, потупила взгляд. Жалко ей Литву, сколько бы она Брагинского не слушала. У них много общего — одни раны на руках, одна история на протяжении многих веков. — Ладно, — девушка зашагала к литовцу и, схватив за рукав шинели, повела за собой по их следам, — пойдём, я замёрзла.***
Дом, в котором часто ошивался Литва, был холодным. Нет. Холодным он был редко. Обычно хозяин этого дома бережно хранил тепло, а по вечерам в маленьких окнах горел свет. Но сейчас, даже когда в печи горел огонь, лицо и руки обжигало холодом. Непонятно, правда, от чего этот холод исходил: то ли от стен, то от просачивающегося через оконные щели ветра, то ли от соседки. Хотя последнее скорее на уровне духовного познания. Он покорно помогает ей раздеться, удивляется её внешнему виду: «Как она не мёрзнет в одном тулупе и без шапки?». Арловская не благодарит, молча уходит дальше по коридору и заворачивает на кухню, оставляя литовца одного в прихожей. Пальцы и ладони кровоточили, трудно было даже отстегнуть пуговицы. Торис небрежно кинул шапку в угол и оставил лежать на полу шинель. Литовец не думал об аккуратности, только хотел выпить чуть остывшего чая и завалиться спать. Кухня то у него маленькая, немного мрачная. Без лишней показухи и контрастной яркости. Как говорится, красота в самых простых вещах. Даже лампочка над столом висела одиноко на одном лишь проводе, освещая только небольшой участок над столом и вокруг. Что Беларусь действительно любила в Литве — скромность и простота. Правильная простота, удачно сочетающаяся с умом и застывшим где-то глубоко в его душе мужеством. — Сюда иди. Проходящий мимо кухни Торис остановился, качнул головой от досады — ему бы впору засесть в ванную и не вылезать оттуда до глубокой ночи. Но сейчас Арловская выловила его. Услышала всё-таки женщина его осторожные тихие шаги. Литва сделал шаг назад и пугливо заглянул в маленькое пространство кухни. Так темно, что даже силуэт Натальи был едва различим. — Садись, — приказала она и тут же развернулась. Не глядя на литовца, поставила на стол небольшую кастрюльку и положила рядом бытовое полотенце. Торис до сих пор ничего не понимал, не знал, с чего бы это Беларусь заговорила с ним дома. А пока литовец стоял, осмысливая всё происходящее, Арловская быстро металась по кухне, заглядывала в ящики и что-то искала. Конечно, после нескольких «волшебных» ругательств она спрятала найденное у себя в платье. — Дурак что ли? Садись, — раздраженно прошипела девушка, отодвинув стул для молодого человека. Торис без возражения подчинился. Он даже не решался с ней заговорить, боялся, что своими местами глупыми вопросами перебьёт её относительно хороший настрой. Лоринайтис плюхнулся на стул на углу стола, сложив руки на коленях. На зелёных брюках, которые ему «любезно» передал Брагинский, кровь будет видна лучше всего. Но всё равно было нехорошо, темно в сердце и холодно на душе. — Руки давай, — в приказном тоне проговорила девушка. Ей и самой холодно, тяжело сопротивляться самой себе. Выкинула бы гордость, выбила бы дурь, лишь бы не было такой пропасти между её ощущениями и разумом. И сейчас она эти одновременно и благородные, и отвратительные черты потупила, пусть на несколько минут или часов. Литва наблюдал за соседкой. Ему в ней нравилось всё: глаза, кожа, через которую, как заметил Торис, просвечиваются тёмные каналы сосудов, даже грубые замечания и насмешки почему-то не злили его. У неё очень красивое лицо, особенно в этот момент, когда девушка с упорством открывает неизвестные ему склянки. И откуда они взялись в его доме? Касание её перста, как спицы, говорят, от её взгляда могут умирать птицы. Торис мутным сознанием и уставшими глазами не мог уловить быстрые движения её рук и просто ждал. Уже не трудно было догадаться, что девушка задумала лечить его. Сама же знает, что ничем не поможет, а раны вновь будут яростно кровоточить! И когда она, наконец, осторожно коснулась своими холодными пальцами его разбитой кисти, Литва в панике отдёрнул руку. — Чего ты? Испугался что ли? — усмехнулась девушка, глянув на немного растерянного литовца. Он испугался, но не намеренно, а совершенно необдуманно. Побоялся того, что всё происходящее с ним в данный момент не имеет никакого смысла. Он истово верил, наивно надеялся, что хотя бы в этот вечер Беларусь сможет перебороть себя, и они не разойдутся под вечер. Останутся рядом друг с другом за этим столом. — Вдруг ты мне пальцы ломать собралась? Теперь усмехнулся Литва, глядя как на лице Натальи появляется улыбка. Настоящая и веселая. Литва нутром ощущал, что ей не меньше его приятно касаться горячих и истерзанных рук. Приятно быть полезной. — Не бойся. Если бы хотела сломать, то давно бы это сделала, — ответила Арловская и за рукав притянула Литву поближе. — Не переживай, заживёт. У меня ведь тоже такие были… от Вани досталось в некоторое время… ну знаешь, там, раскулачивание, коллективизация… что-то хорошее тоже было, но всё равно обидно и очень больно. Но я Ванечку простила и всё зажило. И у тебя пройдёт, не переживай. В голосе не было ни капли грубости, ни грамма презрения. Наташин голос ласкал его слух — такой глубокий и одновременно легкий. Как тут не влюбиться? Литва надеялся, что таким тоном она говорит только с ним. С Иваном всё же она более энергична и нежна до приторного привкуса во рту, с Ольгой достаточно серьёзна. Литва просто больше и не помнил, чтобы Арловская общалась ещё с кем-то. Разве что с Польшей, и то только обменивались нелестными характеристиками. К счастью, для него или, к сожалению, для неё, но они остались вместе до глубокой ночи. За одним столом друг напротив друга на расстоянии меньше одного метра. И всё обошлось для Ториса очень даже хорошо: пальцы и нервы в порядке, сердце уже не цело, но ещё недобито до конца. А ещё он напился чая прямо с Наташиных рук. Даже когда стрелка часов ушла за десять вечера, даже когда свет погас во всем доме из-за порывов ветра за окном (ведь можно посидеть под светом керосиновой), они остались в маленькой кухне. Разговаривали на сторонние от политики и экономике темы. Арловская, например, трещала о Москве и Ленинграде, как о городах новой эры. Литва внимательно слушал, наслаждаясь её бесценным обществом и низким, спокойным голосом. Разошлись только к полуночи, когда уже почти ничего не было видно. Лампа вырабатывала последние капли керосина и горела совсем тускло. Но это даже было к лучшему только потому, что в этой темноте глаз Арловской горели особенно сильно. — Спокойной ночи? — спросил Торис, когда девушка уже понималась по узкой лестнице наверх. — Спокойной, — бросила она в ответ и, кинув на Ториса последний взгляд, скрылась в темноте. Странное чувство одолевало Беларусь — жалко до ненависти к себе. Литва не плохой, он не желает ей зла и не смотрит на неё, как на дикарку. Возможно, Арловская действительно его любит, правда, по-своему, странно, грубо. Ложится в постель, в его постель, которую он ей без возражения уступили; глубоко вдыхает, чувствует запах простыней — пахнет свежей листвой, желудями и немного морем. Это его запах. Для Литвы эта ночь ничем не отличалась: всё те же боли, те же страдания и муки совести. Лучше бы его не было, лучше бы Литвы никогда не существовало. Была бы Польша и была Беларусь, но не Литва. В третьем часу ночи Лоринайтис стабильно вставал с дивана в гостиной. Набирал полный стакан воды, одну половину выпивал, а вторую заливал за шиворот. Страшно подходить к окну, которое смотрит прямо на деревеньку. Но Торис всё равно подходит, вглядывается в темноту. Деревня вся состоит из одной улицы, на которой стоит четыре дома — тут трудятся лесорубы. Свет фар освещает узкую дорогу, в ночной тишине раздается грохот мотора. Конечно, он уже разбудил все семьи, но никто не решался зажигать свет в домах. Лоринайтис чувствовал состояние и читал мысли этих работяг. Не понимал, зачем они друг на друга наговаривают, ведь они наоборот должны сострадать друг другу, понимать чувства других. Литва должна быть сильнее этих советов, которые в чужой дом со своим самоваром приходят. Машина останавливается у третьего дома. Там живёт пастор, служащий в церквушке неподалеку. В планах Брагинского задавить всю самобытность народа и уничтожить всё, чем Литва жил на протяжении веков. И зачем Ивану эта маленькая страна? — Не понимаю, — тихо произнес Литва, наблюдая за суетящимися маленькими тёмными фигурами. — Чего не понятного? За спиной раздался женский голос немного хриплый от сна. А Торис даже не услышал характерного скрипа лестницы не и не заметил тусклого огонька, отражающегося в стекле. — Зачем всё это? — тихо спросил Литва и обернулся к девушке. — Объясни мне. Наташа проигнорировала его, только утёрла рукавом длинной сорочки заспанные глаза и пальцем указала литовцу на спину. Он весь дрожит от гнева, глаза слезятся от невыносимой боли. Нужны ли ему эти страдания? Литва поджал губы. Уговаривал себя не плакать, хотя чувствовал разъедающую нутро обиду. Разве она не может понять его? Может, но не хочет. — Так надо, ты уже ничего не изменишь, только лоб расшибёшь…