***
Наутро следующего дня Литва совсем не помнил, как и где уснул, но очнулся на диване в одних только трусах. Простыня прилипала к мокрой спине и противно покалывал кожу. Нужно было подниматься, иначе пролежит на диване в состояние овоща весь день. Однако эта задача была достаточно непростой. Каждая ночь была такой, но привыкнуть к утренним мукам и ломке тяжело. Для Ториса было большой неожиданностью, когда на кухне он обнаружил спящую за столом Наталью в одной только ночной сорочке и зажатой в руке чашкой чая. Правда, уже остывшим. Литовец немного улыбнулся, представляя себе Арловскую, спросонья увидевшую почти нагого паренька рядом с собой. Но будить девушку он не стал, у него есть дела поважнее. Спина с каждым днем болела всё сильнее; грудь вся исцарапана Торисом в ночном бешенстве. Всё-таки боль физическая иногда заглушала душевную. Однако через какое-то время Литва жалел, что помогал себе справиться с переживаниями таким способом. Торис оперся на эмалированную жестяную раковину, крепко сжимая боковины. В зеркале отражался не парень, отдохнувший от дневной суеты и рабочей рутины, а уставший, избитый переживаниями, растрёпанный человек без пола. Вот-вот он упадёт прямо на кафель, ударившись головой и раковину. Литовец закрывает глаза, но в сознании ясная картина. Странная, страшная картина, будто возвращается в то лето сорокового года. Непокорность — это то, за что Брагинский карал нещадно. Ещё очень давно Литва уяснил, что для русского не существует гуманизма, понимания и человечности. И молодой европеец знал причину — озлобленность. Наверное, арабы менее злые и жестокие в своём Джихаде, чем Иван. Он закрывает глаза. Как вспышка света, в сознании выстраивается образ из воспоминаний. Образ улицы, на которой Лоринайтиса подхватили под руки люди в советской офицерской форме. Помнит их лица, напряженные, перекошенные странной ненавистью и злобой. Вот они заталкивают его на заднее сидение автомобиля, а потом с жестокой усмешкой к нему оборачивается Иван. С мученическим стоном Торис открыл глаза, утёр лицо руками и почувствовал на коже неприятную липкую влагу. Льётся его кровь — льётся кровь народа, и всё его существо является плотью народа. Опять закрывает глаза только на мгновение, но этот отрезок времени, крохотный даже для простого обывателя, растягивается на мучительные минуты. Теперь Торис видит себя со стороны; напуганного, растерянного юношу ведут куда-то. Он уже ничего не замечает, только изредка кидает взгляд на Брагинского, который идёт впереди литовца спиной вперед и улыбается. Русский уже предвкушает. Он натуральный садист. Ведёт Литву подальше от посторонних глаз, заботливо завязывает партнёру глаза тёплым шарфом, пропахшим молоком и подсолнечным маслом. Россия грубо давит Литве на плечи, заставляя встать на колени, что-то шепчет на ухо, от чего «литвин» начал открыто плакать. Не суть, что тогда говорил Брагинский! Суть в унижении, суть в грубой плётке, которая как сабля рассекала Литве спину. Пусть не так глубоко и не смертельно, но очень больно, и эта боль служит ему теперь предостережением. Наверное, то надругательство над честью Ториса и издевательство над его телом было лишь началом. Это насилие перекинулось на его народ, который обречен на страдания. Ему просто необходимо быть сильным сейчас, чтобы пережить все войны и политические эпидемии, которые с головой накрыли Европу и СССР. После такой встряски Торис немного успокоился. Умылся и оделся, но дрожь не проходила, как бы он не заставлял взять себя в руки и сосредоточиться. Литва входит в кухню; Беларусь тихо спит всё в том же положении, сопит в такт тиканью часов. Если проснётся, то будет точно не в духе из-за боли в спине, ногах и шее. Но на часах ровно одиннадцать, поэтому лучше разбудить, чем потом до вечера слушать отборный мат Арловской. — Наташа, — тихо позвал девушку Торис, касаясь её плеча. Он даже почувствовал, какая у неё холодная кожа, как она немного вздрагивает от прикосновения его разгоряченной и шершавой руки. Но, к сожалению, такое неуверенное касание и шепот не повлекли за собой никакой реакции, кроме её недовольного бурчания. — Наташа, — более уверенно произнес Литву и несильно сжал плечо девушки. Тут же Беларусь резко развернулась, схватила литовца за ворот рубашки и притянула к себе. От крепкого сна не осталось и следа, и теперь Арловская неприятно сжимала больную руку. — А, это ты, — она ослабила хватку, а вскоре и вовсе отпустила Ториса. Беларусь уснула прямо на столе примерно в пятом часу ночи под стоны Литвы. Поэтому мучился не только он, но и Наталья. От чего-то ей было приятно видеть Ториса с утра в относительно здоровом виде; слава Богу, что у него вообще хватило сил подняться. И тут же она задала ему вопрос: — Как твои руки? Литва замер, продрог, и затем его пробило жаром. Она спрашивает о его самочувствие? Странно, непонятно, но так приятно, от чего Торис не смог сдержать улыбки. Арловская смотрит на него без ненависти, без презрения, а так спокойно только лишь немного нахмурив брови. — Уже…уже лучше, да, — немного сбивчиво ответил Лоринайтис. — Тогда проводишь меня, — девушка поднялась с места и быстро ушла наверх. Куда и зачем провожать Арловскую, парень не знал, но догадывался, что она уезжает к Ивану. Да, наверное, так оно и есть.***
Наталья отчаянно куталась в пальто. На улице пасмурно, очень холодно, и редкими льдинками с неба сыпется снег. Холодно даже в прихожей, из носа и рта валит горячий пар, как у Локомотива. Наталья одевается долго, но литовец покорно ждет её; самому спешить некуда. Они молчат, только кидают друг на друга мимолётные взгляды, уловить которые не удавалось ни одной стороне. Вчерашний вечер многое поправил в ней, в нем, в их отношениях, которые были безнадежно испорчены не так давно. Оттепель — вот так можно было назвать атмосферу, что царила между ними. Гайки в их сложных отношениях затянуты почти до пределов, но в последнее время Беларусь понемногу их откручивает. Литва рад этому явлению? Безусловно! Верит ли он ей? Не совсем. Ему хотелось быть уверенным в её искренности, но тень Ивана всё равно бродила где-то неподалеку. Дорога протоптана уже давно, а снегопада не было. Литва шел позади, держа в руках чемоданы Арловской. Он наблюдал за низом её пальтишка, на которое налипал снег. До станции идти не долго, минут пятнадцать-двадцать; поле всё белесое, как мёртвая долина, и если бы Смерть выглядела как человек, то определенно могла быть похожей на Наталью. Станция безымянная, только лишь маленькая будка и зацементированный мостик. Поезд пыхтел где-то далеко, и было время, чтобы попрощаться. Наталья уловила его взгляд на своём лице — так смотрели только мертвецы. Смотрит даже не на неё, а куда-то вскользь, сквозь неё. У Литвы взгляд бессмысленный, отчужденный, не его. И удивительно, что совсем не улыбался. — Можно я сделаю кое-что глупое? — неуверенно спросил у девушки литовец. В прочем, этот вопрос был больше риторическим, Торис и без её разрешения совершил бы «кое-что глупое». Беларусь не успела даже возразить или переспросить, как Торис схватил её за плечи и шагнул ей на встречу. Даже через толстое пальто чувствовалась сила мужских рук. Тут Торис наклоняется, заставляя девушку начать беспричинно нервничать. Она выпрямилась, напряглась, и, побоявшись чего-то, поспешила отпрянуть от Лоринайтиса. Хотя убегать-то было некуда. — Постой же… — только тихо произнес Литва и прикоснулся губами к её щеке. Торис буквально прилипает к её ледяной щеке. Арловская недовольно шипит. Кажется, его горячие губы слишком сильно обжигают щеку, но девушка даже не пытается вырваться, только кладёт ему руки на плечи, когда Литва сильнее притягивает её к себе. Этот жест был ничем другим, как проявлением его уважения и привязанности. Можно было уже отойти, попрощаться и разойтись в разные стороны. Но Торис так и прижимался губами к её бледному и холодному лицу, а Наталья цеплялась за его шинель не то отстраняя от себя, не то наоборот прижимая ещё ближе. Поезд дал гудок. Пронзительный свист разнесся по округе и смешался со стуком колес. Именно он ознаменовал их расставание такое болезненное для литовца. Странное чувство сжигало его. Не то тоска, не то обида. Складывалось впечатление, что видятся в последний раз. — Ты меняешься, — заключил молодой человек и отошел назад. Смотрели друг другу в глаза без задних мыслей. И всё пугало Арловскую — Торис смотрит не на неё, а куда-то вдаль. Он мял свои пальцы, кусал губы. Лоринайтис переживает, нервничает, потому что понимает — свидятся они не скоро, если вообще будут существовать через несколько лет. Сможет ли он перенести эти пытки? Ни Беларусь, ни Литва не знают. Проводник уже грузил на поезд её чемоданы, тихо ругаясь себе под нос. А ведь Литва добровольно, без жалоб донёс её вещи. Проводник свистит в охрипший от времени свисток, оповещает единственных пассажиров о немедленном отправлении. Наталья обхватывает поручни руками и быстро заскакивает на лесенку. Оборачивается. Литовец только улыбается ей, машет на прощание рукой, посиневшей от болячек и холода. Сколько же в нем силы, если позволяет улыбаться, когда нужно рыдать? Беларусь хочет что-то сказать ему, но не получается. Речь парализовало холодом и ещё чем-то, явно засевшим в её душе. Выходит только тихонько пошевелить губами, а затем моментально скрыться в вагоне. «Не сдавайся ни в коем случае!» Торису не составило труда понять, что хотела донести до него девушка. Она уже кричит от осознания безысходности её, его и мирового положения, и приказывает ему не сдаваться. И эта фраза для него — присяга, клятва не ей, а самой Литве. Торис выпрямился, расправил широкие плечи и проговорил громким, низким голосом в пустоту, надеясь, что Арловская его услышит: — Так точно!***
Поезд тронулся буквально через несколько минут с жутким скрипом. Наталья вглядывалась в обстановку за окном. Снег на мостике притоптан ими, но Ториса там уже не было, только далеко-далеко в мертвом белом поле виднелась тёмная фигурка, прорубающая сквозь снег новую тропу. «Ты тоже меняешься, Торис Лоринайтис.»