***
Феликс знал лучше других, как добраться до литовского дома. Маленького, серого дома в поле, окруженном густым лесом. И любит же эта личность заседать в одиночестве подальше от цивилизации. Пасмурное небо навевало какую-то меланхолию на энергичного поляка, и атмосфера нагнетала дрянные мысли. На подходе Польша замечает некоторые детали: крыльцо дома заметено снегом, и последний раз тут ходил человек дня два назад; в окнах только безжизненно отражается снег и маленькая фигурка гостя. Но несмотря на все обстоятельства, Феликс всё ещё надеялся, что Торис находится дома. Уверенно поляк подходит к двери и дергает её на себя — заперто! От сильного рывка затрещало дерево и содрогнулся козырёк, снег с которого незамедлительно полетел на светлую голову Лукашевича, забиваясь за ворот тулупа и обдавая тело поляка бодрым холодом. «Зря пришел что ли?» — сердито проговорил про себя молодой человек. У Лукашевича была мысль отправиться сразу в Каунас или в Вильно, но к своему внутреннему голосу он не прислушался. Скорее, он просто больше полагался чувствам. Между Литвой и Польшей за всё время их дружбы и сотрудничества образовалось что-то вроде духовного единства. Такое, пожалуй, бывает только при каких-то мистических обстоятельствах. И это чувство подсказывало Польше, что искать товарища нужно не в городах. И вот теперь он стоит перед его домиком и думает, как бы попасть внутрь. Поляк начал вспоминать лазейки, которые могли быть в литовском доме. Торис предусмотрительный, но немного забывчивый — Литва часто терял простенькие ключи, поэтому оставлял себе то приоткрытую форточку, то вторую пару ключей под невзрачным камнем. Феликс обошел весь дом по периметру, утопая в задубелых снежных комах, заглядывая во мрак комнат через окна. Кажется, вот, есть маленькая щелочка, и пальцами можно подцепить оконную ручку. Через какое-то время, немного помучавшись с оконным крючком, Лукашевич открыл окно. После нескольких падений в сугробы ему удалось пробраться в дом, точнее в гостиную. Сразу тёплый воздух ударил по обмороженному лицу. Феликс немного поморщился от этого неприятного ощущения и подметил про себя, что хозяин, даже если его сейчас дома и нет, был тут совсем недавно. Тут постепенно начал усиливаться звук. Судя по всему, на кухне тихо свистел чайничек, и играла какая-то заедающая, медленная французская песенка. Значит Лауринайтис где-то рядом… Польша попрыгал на месте, отряхнул голову от снега и медленно поплёлся на кухню. Под ногами деревянный пол всё равно скрипел, хотя кроме этого скрипа, свиста и музычки в доме никаких других шумов и не было. Не горят ни свечи, ни лампы, в такой темноте литовский дом казался вообще оставленным, покинутым и безжизненным. Возможно, сам Торис сейчас такой, а стены просто несут его настроение. «Странно», — подумал про себя Польша. На небольшом столе лежала газета за прошлую неделю, поверх которой стояла пустая чашка и миска с недоеденной кашей. Стоило попробовать её на вкус. «Теплая», — подметил Феликс и зачерпнул ещё одну ложку. Кстати, каша была немного не доварена. Вся обстановка говорила Поляку, что он не ошибся и Торис где-то тут, очень близко. — Стоять! — гаркнули на поляка сзади. Меж лопаток уперся ствол пистолета и щелкнул курок. Радость вперемешку с недоумение сковала тело и сознание Польши. Неужели Литва его не узнал? Да нет, бред какой-то. — Лит! — воскликнул поляк и резко развернулся к хозяину дома. Теперь дуло пистолета упиралось в грудь. Только сам Лит был этому не шибко рад. Всем видом он показывал, что явно не ждал Польшу в своём доме, да ещё и без приглашения. Феликс широко улыбался и, сняв махом фуражку с головы, раскинул руки. Торис опустил револьвер и сунул его за ремень на брюках. Литва аккуратно отодвинул от себя поляка и немного охрипшим, усталым голосом спросил: — Ты чего пришел? — Как это «чего»? Ну, типа, увидеться. Или уже нельзя? Литва без слов отошел к окну, отодвинул шторку и посмотрел по сторонам. Вроде бы никого. А ведь за ним могли прийти. Феликс — фигурка важная. Какая-то тоска пробирала Ториса, когда он увидел поляка в своём доме. Даже зависть; на его территории война, а он всё такой же неугомонный и радостный. — Ты не ответил на мой вопрос, — литовец глянул на товарища из-за плеча. Лукашевич сидел за столом и уже допивал его чай. Вот наглость-то! — Поболтать о том, о сём… — А я тебя не звал! — рявкнул на поляка Торис. Не понятно что бушевало у Литвы в груди, но ясно, что отдавалось это чувство яростью во взгляде и диким оскалом. Улыбка с лица Лукашевича быстро спала. Да, Лауринайтис был серьёзным, всё принимал близко к сердцу, но очень редко, почти никогда, не прибывал в ярости. Хотя… Феликс прекрасно знал, что Литва имеет право злиться на него. — В который раз ты приходишь без предупреждения! Я тебя не звал, лях! Лях! Обидно, неприятно. Помнится, даже родная сестра, что была ему так близка, посмела назвать его таким обидным прозвищем. Для всех он теперь лях, даже для ближайшего из друзей. Понизив тон и сбавив пыл, Лауринайтис продолжил говорить: — Ты эгоист Феликс. Думаешь, как бы тебе стало хорошо, а о друзьях, близких, соседях не думаешь совершенно. Всё возвращается так или иначе, но ничего не должно забываться. Я не забыл, лично я. Польша поёжился от тона, с которым говорил Литва. Но всё же он понимал, что собеседник прав и имеет право на ненависть и тоску. Как говорят в народе: «Правда глаза колет». — Знаешь ли… — начал было Феликс с явным желанием отыграться и припомнить Торису его грешок. — Знаю, трусость — страшный грех, но этот грех останется за мной, — перебил его Литва. Торис отошел от окна, потянулся к самой высокой полке и со вздохом облегчения достал из шкафчика тёмную бутыль. Дух получил разрядку, теперь его нужно было расслабить. Тем более не выпить за удачу — грех. — Ты ведь государство, ведомое чувствами народа, — проговорил Лукашевич, когда Торис присел напротив с двумя стаканами и бутылочкой портвейна. — Мы люди, способные чувствовать, сопереживать, любить и помнить. Как-то грустно становилось поляку от его слов, от его мягкого голоса и от лёгкой улыбки, наверное, страдальческой, а не счастливой. Люди, правда, с тяжелой миссией на земле, с особой судьбой и своей трагедией. Поляк это, конечно, всё знал, но ему куда приятнее относить себя к более высокому положению. Именно сейчас смуту на него навел Торис, сломал его внутреннюю чрезмерную уверенность в себе. Феликс уже забыл причину, по которой пришел к Литве, поумерил пыл и приструнил горячий нрав. Теперь, осознавая себя человеком в полной мере, Лукашевичу хотелось поплакать. Действительно поплакать и посмеяться, обняв литовца за руку, уткнуться носом в его плечо, притянув одной рукой Ториса за шею. Но рыдать, ныть Лукашевич себе никогда не позволит. — Знаешь, Лит, — начал крутить в руках стакан с налитым доверху портвейном Польша, — иногда чувствую, что всё происходящее — результат многовековой истории и ошибок. Уверен, уверен! Что-то страшное произошло с моими рыцарями, не зря же на груди болячки… Литва, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, заметил, насколько у него потерянные взгляд. А ведь глаза у него зеленые-зеленые, как весенняя ранняя трава, всегда горящие и живые, сейчас поникли, накрылись пеленой обреченности. Поляк отчаянно искал взглядом предмет, за который можно было ухватиться, но постоянно утыкался в свои руки. Ничего нового, но и старое уже позабыто. — …и я часто с той поры вспоминаю двадцатые года. Помнишь, да? Иван и сюда залез, но я тупо ему в тык дал. О чём это я? Ну, типа, у нас, у поляков, забава была — пленных русских убивали, как мне теперь кажется, с особой жестокостью. Выводили в круг, а офицер в этот круг выезжал на коне. Помнится мне те моменты особенно хорошо — конь чувствовал поведение хозяина, гарцевал, рыл гравий копытом, грозно пыхтя. А потом, покрутив саблю в воздухе, с разгона сносил пленному голову, рассекал лицо и шею. Тогда нам весело было — триумф! Недобитые дергались в агонии, а мне хлопали старшие, подбадривая молодняк, так желавший рубануть своей саблей по сальной красной роже. Там много было больных, но и здоровые были. И всё то, что происходит со мной сейчас — результат моих действий. Я тотально виноват. Я это заслужил. Феликс сам не свой; махом опрокидывает стакан с напитком в себя, бьёт по столу ладонью пару раз, рычит от неприятного жжения в горле. Он заслужил то, что имеет. Но справедливо ли? Это ещё не ясно. Торис обеспокоен. С поляком творилось явно что-то неладное, если даже он, гордый и неуступчивый, раскаивается в своих деяниях. Осознание пришло к Лукашевичу внезапно, что уж говорить об исповеди? Торис, конечно, по-своему неправ, но и доля правды есть в его отношении к себе. Они — люди. Ближе к вечерним сумеркам бутылка портвейна была приговорена, поляк нес какую-то несуразную чушь. А он вернулся в норму после ещё пары стаканчиков недорогой выпивки. Литва же крутил один и тот же стакан в руках, не в силах допить остатки. Предчувствие чего-то нехорошего не оставляло его ни на секунду. Впервые оно дало знать о себе на перроне, когда он прощался с Наташей. Именно прощался — Литва не уверен, что увидится с ней вновь. Это ощущение не покидало, впитывалось во всё окружающее и каждый раз напоминало — с каждым днём событие приближалось. Что-то изменить Торис не в состоянии, ему под силу только сделать логический вывод. На его территории Иван расположил военные базы, русский явно готовился к столкновению с ближайшим своим западным соседом — Германией. Хоть ужом извивайся, Торису не выйти из этого конфликта. Либо Иван, либо Людвиг его в любом случае утянет за собой. Осталось дожидаться, потому что история сама решит, к кому прижаться: к левым или к правым. — Вот она за меня тотально переживает! Чисто спасибо ей за это! — с пьяным буйством бормотал в пустоту поляк. Изливал душу Торису, который уже давно ушел в свои мысли, причём так глубоко, что не заметил разливающегося по комнате тусклого свет. Парням надо отоспаться — Литве скоро ехать в Каунас, а Польшу просто нельзя выпускать в таком состоянии на мороз.***
— Бра-а-ат, ты неприлично силён сейчас, — Пруссия метался по всей комнате. Звонко отбивала подошва его сапог по деревянному полу. Людвиг улыбался, у него у самого настроение поднималось моментально. Скоро свершится история его руками, руками всего германского народа. Как говорится, если о себе не позаботишься, то больше некому. Гилберт действительно счастлив — былое Величие возвращается к нему. Он уверен, что реванш за проигранные войны будет взят! Самое главное — в этом уверены их покровители. Политику, всецело завязанную с войной, Пруссия очень любил. Любил предательство и верность, любил наблюдать и действовать, а ещё очень любил бить и быть битым. Всё же к смерти, издевательствам, пыткам Гилберт готов как никогда, а значит, имеет право на насилие. — Ты предлагаешь мне дату? — спросил Людвиг. Пруссия замер на месте, по-солдатски развернулся на пятках и стал по стойке смирно. Родерих недовольно хмыкнул — лишний пафос. Бесполезный и безжалостный, прямо как сам Гилберт. — Двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года от Рождества Христова. Я считаю, что дата идеальная! Знаешь что? В СССР на этот момент выпускные вечера, многие боеспособные молодые люди будут просто не способны организованно мобилизоваться. Я, ты, Родерих выиграем время и сможем быстро продвинуться вглубь. Месяц, может быть, два у нас уйдёт на всё про всё! Гилберт активно махал руками в припадке своего бешенства. Невтерпеж уже, слишком долго копил в себе злобу и обиду, чтобы сейчас не выпустить свой жар. Иначе сгорит, сожжет себя, братьев, всю Европу дотла. Пруссия мягко садится к Германии на колени, льнёт к братской щеке и нежно улыбается. Вот что-что, а Людвига он любил больше своего величия. Готов даже умереть, лишь бы Людвиг достиг намеченной цели. Цель оправдывает средства — только этому закону подчинялся Пруссия, иные не принимал за истину. — Я люблю тебя, брат, — тихо проговорил Гилберт, крепко поцеловав Людвигу в розовую от алкоголя щеку. — Я тоже…, но действительно ли эта дата? — А есть иная более подходящая? Или, быть может, нам пунктуальный и культурный Родерих подскажет? Как тебе, Австрия, в четыре утра? Или нужно ровно в половину восьмого после утренней трапезы? — язвительно обратился Гилберт к австрийцу, сидящему с гордой осанкой в кресле чуть поодаль. Вообще такое поведение Пруссии было присуще — Гилберт никого не уважал, даже самого себя. А австрийца и подавно. — Тогда нужно сообщить Фюреру и Рейхсканцелярии, — заметил Людвиг и уже начал подниматься с насиженного места, но брат усадил его обратно. — Всё предрешено! — громко перебил Людвига прусс и направился к выходу. — Не страны творят историю, а люди! Массивные двери захлопнулись. В комнате моментально стало как-то просторно, тихо и свежо. Кому-то нравилась энергичность, фанатичность и безудержное сумасшествие прусса, но не австрийцу. Родериха вымораживали его характерные черты, но никак не мог справиться со своей ненавистью. Или даже ревностью. Стоило бы уже смериться с тем, что Пруссия частенько наведывался в Будапешт. «Что моё, то ничьё!» Хотя это «моё» уже давно не его. Родерих похлопал себя по щекам — дурные, ненужные мысли лезли в его голову. Вообще его должно беспокоить совсем другое, а заниматься обязан своими проблемами. Хотя…какие у него могут быть проблемы после аннексии?***
Девушка бродила по личному кабинету, перелистывая бесчисленные конвертики. Сколько бы она не просила писать ей письма на венгерском, а этот молодой человек продолжал писать на своём родном. Причина-то ясна — венгерский позабыл. Но можно было написать, например, на немецком. Оба актера в этом Европейском театре его знали. Но нет! Этот паренёк с завидным упорством писал всё на своём немного сбивчивым почерком. — Кто ж тебе так пишет по одному предложению? — прусс недовольно уставился на небольшой конвертик. Он его забрал ещё утром в кустах у ратуши. Явно кто-то его оставил так, чтобы только адресат заметил и забрал. — Тебя это еб… Кхм, трогать не должно, — дерзко возразила венгерка. И стоило бы видеть её лицо, перекошенное яростью и испугом, когда Байльшмидт начал не спеша рвать конверт. — Отдай, живо! Сукин ты сын! Вихрем она влетела в него, хватая одной рукой запястье, другой прихватывая шею. Не в лучшем положении сейчас находился Гилберт. Венгерка не выпускала из захвата его шею и продолжала тянуть на себя. Отпустила только тогда, когда нашла то письмо, залетевшее под кресло. — Лиза… — Эржебет! По слогам, может, произнести?! Гилберт крепко сжал кулаки. Его всегда раздражали противники, при том ещё и хорошие, грамотные и отважные. Но сейчас не о их взаимной неприязни, даже не о письмах. Пруссия требовал от неё действий. — Но теперь к проблеме. Лиза, я и Людвиг много сделали для тебя… Конечно, по большей части для твоего правительства, но и народу вроде и не хуже стало, да? У тебя был разгон, и теперь ты должна выполнять обязательства, даже если Фюрер этого от тебя не требует. Иначе Трансильвания будет стоять костью в горле твоём, моём и румынском, — сменив тон на более серьёзный, сбросив усмешку с лица, сказал Гилберт. — Венгры свои слова держат, — коротко ответила девушка. Почему-то Байльшмидт ей верил, даже доверял. Всё же время показало, чего стоит Венгрия, и расставило всё на свои места. В любом случае, венгры будут оказывать сопротивление, если на их территории и народ будет покушаться. Пусть тот же самый СССР или Рейх. С ними лучше держать крепкие товарищеские отношения, а с Румынией всё гораздо проще. — В этом я ничуточку не сомневаюсь, моя милая Хедервари, — сладко нараспев сказал Пруссия и поднялся с кресла. — Пора, пора, дела ждут. У меня, у Великого, ещё много незаконченных дел. Наконец венгерка смогла спокойно вздохнуть, перевести дух и расслабиться. Только сейчас она заметила, как сильно напрягся весь дух и тело, когда в небольшом помещении находился Гилберт. Эржебет устало утёрла рукавом пот со лба и оттянула ворот рубашки, застёгнутой до самой последней пуговицы. Надвигались страшные, тяжелые времена для всего венгерского народа. И Венгрия готова к ним как никогда. — Элек, занеси-ка мне расписание поездов и документы.