***
За городом стелился лес, а там — вырубка. Белым бело всё. Иван о сестре позаботился, приказал подчинённым своим оружие донести, столы расставить и мишени. Давно он её обещал пострелушки устроить. Правда, его напугало одно желание сестры — по людям пострелять. Наташины глаза сверкали, как пороховые запалы, когда перед ней оказалось такое желанное оружие. Давно она не стреляла, давно вообще оружие в руки не брала. И в груди теплело, когда вспоминала Ваню, сжимающего её руки на цевье, и Ториса, подающего патроны то винтовки, то револьвера. — Как твоя любовница? — спросила Арловская. Она стояла метрах в тридцати от мишеней и отчаянно дергала затвор мосинки. Патрон закусило. Иван поддёрнул плечами, рванул затвор посильнее, и патрон вылетел из потронника, теряясь где-то в снегу. — Жду. Правда, не знаю чего. Тяжелые времена настают. Ты тоже это чувствуешь? — проговорил Иван. Арловская пока не замечала ничего, кроме сильного удара по плечу и оглушающего залпа, но сквозь него слышала немного подрагивающий голос брата. — Нет, — коротко ответила Наталья, опуская винтовку, — ты же сможешь защитить меня? Так, Ваня? Иван ясно улыбнулся. Вопросы отпадали — защитит, конечно. Но не в этом случае. На сей раз «сестрёнке» придётся быть самостоятельной, у Брагинского и без неё не счесть проблем. — Ты должна быть готова ко всему. Даже если я исчезну, ты обязана продолжать сражаться со всеми: со своими и с чужими. Готовой? Да она и так кому угодно печень вырвет и ею закусит горячую водку. За Ваню, за себя, за товарища Сталина. Впрочем, это ей наказ на будущее; пока есть Иван, никто и приблизиться к ней не сможет. Беларусь сама себя в этом убедила. Прощались на вокзале. Иван в глубине души прощаться не хотел, но у него есть более важные дела. Прощаться не хотел потому, что понимал — больше они могут не увидеться. Смотрели друг другу в глаза. Беларусь передернуло, будто током шарахнуло — у Вани глаза пустые, бездонные, как у мертвеца. У Ториса были такие же глаза, только цвет другой. Одного не понимала: «Почему они так смотрят на неё?». — Так, — начал говорить Брагинский, сжимая её тонкие руки, — До конца апреля ты должна отправиться в Брест. Это очень важно, пообещай. Поклянись, что не сдашься и головы не потеряешь. — Клянусь, клянусь тебе, — горячо ответила Наталья. Брат прикоснулся губами к её лбу, а потом отпустил и ушел, теряясь в толпе людей. Её судьба не только в его руках, но и в её. «Несамостоятельная, глупая и грубая девушка» Наташа всё доверяла когда-то Литве, теперь — Брагинскому. А что сейчас? Иван оставляет её решать самой.***
Стук колёс был слышен отчётливо. Монотонно, звонко били колёса по рельсам, каждый раз содрогая вагоны. В этих вагонах, обитых досками, стояла неимоверная духота. Люди, много людей. Мужчин. Хедервари была единственной женщиной, возможно, во всём поезде. Поезд вообще-то товарный и совсем не предназначен для перевозки людей, а в них всегда были люди — нелегалы. Такие же нелегалы, как и венгерка. Только у них одна цель, а у неё совсем иная. «Евреи», — подумала девушка, когда луч заходящего солнца осветил лицо одного из нелегалов. Мужчина худой лет сорока пяти с небритым грязным лицом, и глаза у него серые, глядящие на Хедервари с какой-то надеждой, разочарованием и жуткой тоской. И эти чувства, и взгляд почему-то невероятно сильно злили Эржебет. «Я ли виновна в ваших бедах? Иуды!» Эржебет смотрела на них сквозь себя. Знал же прусс, как дорог для венгров Христос и его чудеса. Знал и нещадно давил на католиков и протестантов: «Евреи — убийцы! Они же предали Христа и жестоко распяли за всё добро!» Ненависть к евреям и в её душонке имела место быть. Всё почему? Да просто всё — евреи эти по всей Европе расселись на местах высоких, как зараза, вытесняя самых честных и верных. В тяжелые времена горазды помогать лишь своим братушкам по вере и национальности, а в эпоху изобилия всё под себя гребут и толстеют. Хедервари они совсем непонятны, хотя… Может, это у неё не хватает хитрости и ума. Очень даже возможно. Но сейчас ветер продувал голову, и думать совсем не хотелось. Венгрия сидела на самом краю, свесив ногу из вагона наружу. Весна, ещё не тепло, но уже и не холодно. Заходило солнце, а поезд всё мчался по лесам-полям, по полям-лесам. Но перед глазами не поезд, а целый табун лошадей. Оттуда шла её любовь к свободе и простору. Скоро пассажиры-нелегалы уснут, а девушка так и дальше будет вглядываться в вечерние сумерки, затем в ночную темноту, а потом уже рано утром будет дрожать от холода и волнения при виде подступающих очертаний города.***
Утро оказалось холодным и темным. На вокзал девушка решила не соваться — большой риск. Гилберт может уже быть в этом городе, а появление ему на глаза грозит множеством неудобных вопросов для венгерки. Поэтому Эржебет решила идти в обход благо времени у неё предостаточно. Так будет безопаснее и для неё, и для него. Хедервари глядела на дома и старую улицу. Поистине понимала, от чего он любит так свой город. Она помнила всё: и дом в черте старого города, и квартирку, окна которой выходят на задний двор, где частенько по сумеречными тёплыми вечерами собирались играть в карты шпана и уркаганы. И тут же воспоминания о последнем визите сюда прервала машина, проезжающая мимо с утробным бульканьем. Венгрия поморщилась от неприятного запаха — у этой машины не всё в порядке с пищеварением. Венгерской силе поддаётся тяжелая, высокая парадная дверь. Такая же мощная и высокая, как сама Эржабет. Всё погружается во тьму. Только через окошко на лестничной площадке сходил тусклый солнечный свет, теряющийся в вечной пыли. Стары деревянные лесенки и затёрты до золотистого блеска перила. Тут пахнет прошлым. Ничего не изменилось. Возможно, даже люди не постарели за это время. У двери в знакомую квартиру на третьем этаже Венгрия замялась, сунула руки в карманы брюк и ударила пару раз грубым носком сапога по двери. Из-за странного волнения на лбу и носу появилась испарина. Хедервари признавалась себе в неуверенности и волнении. Кто сейчас ей откроет дверь? Друг, брат, враг? Или даже муж? Но в ответ только тишина. «Спит что ли?» — думает Эржебет и стучится ещё раз. Опять никого, нуль реакции. Тогда она прибегает к единственному из запасных вариантов, а точнее забрать ключи из-под оторванного плинтуса. Хозяин этой квартиры почти никогда не брал с собой ключи и эту погремушку оставлял в укромном уголке. Он, кстати, своим соседям очень доверял. В его квартире темно и пусто, пахнет стариной, древесиной и ковровой пылью. В маленькой прихожей на коврике аккуратно лежала пара поношенных домашних тапочек. Эржебет с замершим сердцем действовала по наитию. Вошла в его, наверное, любимую из всех комнат — что-то вроде маленькой библиотечки. Из-за множества шкафов и полок, стоящих даже не у стены, а уже в ряд, свет сюда почти не проникал. Окна зашторены пожелтевшими от старости и пыли занавесками, чтобы лишний свет не мешал хозяину отдыхать на диванчике, стоящем у самой стены. Подле этого диванчика стоит тумбочка, а на ней лежит книга. Девушка уже догадывалась, что сейчас читает хозяин. Хлопок! Треснула входная дверь. Воцарившееся спокойствие тут же покинуло венгерку. Эржебет машинально оборачивается на звук. Слышно, как хозяин дома топчется на одном месте, кряхтит, снимая ботинки или сапоги. И сейчас Хедервари поняла, насколько сильно она боится встретиться с ним. Может, при других обстоятельствах в ней было бы больше уверенности, но пока у неё завязывается язык и немеет голос, будто его никогда и не было. Какова будет его реакция на не прошенную гостью? Вот и он. Его узнать не трудно, ничуть не изменился. Кажется, что их связь прошла через всю историю, и сейчас они чувствуют боль друг друга крайне остро. Когда ему очень больно и тоскливо, венгерка тоже всё чувствует и переживает. — Феликс? — Типа, не похож? И всё же он действительно не изменился. Всё тот же ясный взгляд зелёных глаз, такие же светлые прямые волосы, доходящие до скул, и голос уже таил в себе неумолимый пыл. Только разве что черты лица стали мужественнее и волосы чуть-чуть короче. Хедервари тянулась к нему всем своим духом и разумом. Что он был ярким, бешанным и гордым, что она бескомпромиссная, порывистая. Феликс сначала глядел на неё с опаской, ещё не до конца понимал, кто перед ним. За пазухой поляк держал буханку хлеба и бутылку молока. Не жирует он тут, но и не унывает. Вдруг улыбается так, как только ей. Эржебет в этом уверена — литовцу он улыбается широко-широко, врагам скалится и в лицо плюётся, а для венгерки у него улыбка особенная, спокойная. Девушка почти влетает в него. Как же она соскучилась по нему, по этому поляку. Все вещи исчезают из его рук, и тут же Лукашевич обнимает её в ответ так же крепко. Польша чувствует, как она цепляется за его плащик, обнимая за шею через плечо. Феликс чувствует её разгоряченную щеку у себя на шее и ту сильную тоску. Венгрию бьёт дрожь не то от счастья и радости, не то от жуткой печали и обиды за него. — Ты, типа, хнычешь, да? — спросил поляк и отстранился от девушки, удерживая ту за плечи. Общее тихое счастье заставляет их улыбаться и щупать друг друга, как бы приветствуя. Друг, брат, враг? Не важно, суть не в этом. — Эржебет, — зовёт Феликс её по имени, хрипло протягивая буквы, — спасибо тебе, за моих спасибо. Так называл её только Польша. Из принципа не зовёт Елизаветой, Элизабет, Лизой. «Лиза, Лиза, игрушка для каприза.» Феликс не был бы поляком, если бы с упорством не выражался на родном языке. Из всего венгерского он помнил всего несколько простых выражений, и то пользовался ими очень редко. Но, к счастью, Эржебет не составляло труда выражаться на польском, хотя иногда его письма было очень трудно разобрать. Временами Хедервари намеревалась отомстить поляку, в шутку обещая его поколотить. Лукашевич берёт её лицо в свои ладони и притягивает поближе, целуя в солёный взмокший лоб. — Есть что поесть? — спросила сквозь счастливый смех Венгрия. Она никак не могла продышаться, а воздуха не хватало, как бы глубоко девушка не вдыхала. — Нет ничего для дорогой пани. Типа, только бутылка молока, свежий хлеб и пара чашек крупы. Пани будет? — прохрипел в ответ Феликс. — Типа, да. Венгрия быстро что-то состряпала. Скудно, бедно, пресно, но Фелексу собственно не было до этого дела. Сейчас Польша лежал на небольшом диванчике, голову он устроил на коленях венгерки, которая гладила его по светлым волосам, то и дело подозрительно косясь на поляка. Тихий он какой-то и немного грустный, задумчиво смотрит в потолок, сложив руки на груди. Венгрия же слушала глубокое дыхание Лукашевича и тиканье часов. Бог знает, о чём думает сейчас поляк. Очень не привычно не слышать бесконечной болтовни Лукашевича. Наверное, она бы чувствовала себя уютнее, если бы Феликс скакал сейчас по всему дому и оживлённо говорил о всякой ерунде. — О чём ты так напряженно думаешь? — усмехнулась венгерка, поправляя волосы поляка. А он то и не был против всех её действий и, наслаждаясь, то прикрывал глаза, то вновь пялился в потолок. — О том, о сём… о тебе, обо мне и моем тотальном невезении. Сравниваю себя с тобой и тупо завидую. Как же так? — произнёс в ответ Феликс, казалось, очень медленно. В сознании Венгрии не укладывалось, каким образом Польша начал признавать свои ошибки? — Всю кровь, которую ты пролил, сейчас смываешь своей, — бесстрастно заметила девушка, ожидая непереводимых польских визгов. Но Лукашевич всё так же смотрел в потолок. — Я не каюсь, но тотально я не понимаю. Типа, это всё моих рук дела? Я ли должен расплатиться, тупо, своей жизнью за всех людей, провозглашая себя Антихристом? Кто тогда Христос? Мудак! Последнее слово произнесено с необычайной злостью, что Польше, в принципе, характерно. И всё равно перед Эржебет не поляк, а какая-то его потаённая часть, которая во всей этой бесчестной войне вылезала из него. Польская борьба не переведётся. — А что ты собираешься делать дальше? — спрашивает девушка. Лукашевич откинул её руку и быстро поднялся с дивана. — Воевать буду за Отчизну, — уверенно ответил Феликс и тут же ведомый каким-то странным и горячим чувством падает на колени перед венгеркой. — Пойдём со мной, с поляками, и тогда твоё Отечество будет свободно! Лукашевич хватает её руки, прижимает к губам так резко и так нагло, что Хедервари невольно сжимает кулаки. Как-то жалко становится ей этого поляка. История его мало чему научила, и сейчас он наступает на одни и те же грабли. Она же ему уже не раз говорила, что ничего дельного не выйдет, а Польша верит. Как там это психическое расстройство называется, когда человек верит в то, что сам придумал? Венгрия не помнила, не в этом было дело. И куда он себя заведёт своей верой и ослиным упорством? — Куда идёшь? * — девушка вырывает руки их крепкой хватки. — Всё равно окажешься неправ и виноват, а мне придётся страдать вместе с тобой! — Прямо в Ад, моя дорогая Венгрия, — задыхаясь, проговорил Польша. — Будь моей Лигией. Он вновь целует её руки, жадно прижимает пальцы к своим губам, поглядывает иногда снизу вверх, надеясь увидеть изменения на лице девушки. Польша сердится и, когда в очередной раз не находит в её взгляде ни нежности, ни сострадания, кусает кожу. Венгрия сразу даёт знать о себе, зло шипит и отдёргивает руки, которые уже за рукава рубахи держит поляк. Феликс сердится не меньше её и резко встаёт с колен, утягивая за собой Хедервари. В итоге они стукаются случайно лбами. Разница в росте не такая большая, но Лукашевич пользуется этим преимуществом в плане психологическом. Всё же люди… Хотя иногда он сомневался, что Эржебет вообще человек и думал, что на пару с Арловской поднялись из царства Аида. Венгерка приподнимается на носках, чтобы уровнять позиции. Бодаются, как два барана на одной тропе. Какой урод сказал, что противоположности притягиваются? Скорее всего, физик. Но в их случае это правило не работало. Что она, венгерка, резкая и несколько грубая, но нежная и заботливая нянька для своего окружения. Что он, поляк, порывистый, импульсивный, а всё же способный к самой верной любви. Лукашевич отпускает её руки, не чувствуя опасности со стороны девушки. Наоборот, придвигается ещё на полшага и приобнимает венгерку за спину. Успокаивается. Злость погасла вместе с силами. — Всё, — вздохнул Феликс, — тотально устал. — Выдохся, пшек? — косая усмешка украшает её лицо в полутьме. — Типа, да. Эржебет часто сравнивала Лукашевича с моджахедом из-за его горячего нрава и большого желания к самопожертвованию. На крыльях гусарии унести свою душу в Рай к Богу. И в бой за своё освобождение кидается с кличем, но не орёт во всю глотку «Бог велик! Воля Божья!». И сейчас со всем пылом целует в губы, забирая всё, что принадлежит ему. — Вы, славяне, очень странные и страшные люди, — говорит Венгрия. — Типа того. Нам либо всё, либо ничего; на компромисс мы не согласны. Феликс не злится, он уже привык слышать такие заявления. А сейчас она возьмёт его за руку и потащит в кровать, ведь гнев так утомляет. Но спать они не станут. Венгрии есть, о чём нужно рассказать. Например, о германских планах. Это будет шансом для Польши перетянуть удачу на свою сторону. Конечно, если он опять всё не упустит из-за своих же дурных наклонностей. Уместиться на полуторке тяжело, но реально. Девушка перетягивает большую часть одеяла на себя, оставляя поляку только шанс согреться, прижавшись спиной к спине. Вот Феликс вспомнил, как давно-давно мадьярка, некогда гордая и принципиальная, читала молитвы на арабском. Тогда её голос в совокупности с мяукающим языком усыплял любого мужчину. Лукашевич исключением не был. — У тебя есть шанс на освобождение, — негромко, чтобы не тревожить приятную дрему, сказала Хедервари. — Рейх готовит наступление на восток. В тоге Гилберту придётся ослабить своё влияние на тебя. Не проворонь момент. — Освобожусь только вместе с тобой, — раздраженно возражает Польша и только кутается в одеяло. Эржебет шумно вздыхает и переворачивается на спину, раздраженная его фанатичной верностью. — Знаешь, в чём наша с тобой трагедия? Давно-давно я видела, как побивают камнями женщину, обвинённую собственным мужем и муллой. Это наказание законно — всё по шариату. Но не по законам людским. Одна из «гурий» Садыка мне поведала, что эту женщину проклял муж, подговорив своих друзе и самого муллу. Просто ради того, чтобы избавиться от неё. Это не она осквернила мужа и род, а муж сам себя осквернил. Эржебет не сожалела о прошлом, и эту женщину, смерть которой ей довелось видеть из щели резных ставень, было не жаль. Однако притча заинтересовала соседа по кровати. Польша так же лег на спину и повернул голову к ней. Венгерка казалась намного старше и опытнее в делах вообще людских и знала о людях больше других. — И что ты этим хочешь этим сказать? — поляк смотрел на неё не моргая. — Нас оболгут: тебя, меня, Литву, Румынию, весь восток. Оболгут сильные, потому что им стыдно за свои деяния. Сильные всегда будут отыгрываться на нас. Тебе и мне сейчас необходимо оставаться честными перед народом и верными своим принципам. Иначе нет смысла в нашем существовании. Венгрия встает с кровати, перешагивая через соседнюю фигуру. Мысли о своей судьбе возбуждают сознание. Хотелось выйти на балкончик, перекинуться парой бытовых фраз с урками и отбросить всякие проблемы. — Бисмилляяхир рахмаанир рахиим, — прошептала нараспев девушка, желая, чтобы только один Бог её услышал. А её, вместо Бога, услышал Феликс. — Пойдём спать, тотально оба устали. И…прочти мне молитву, иначе не усну.