***
В голове тикали какие-то часы, и с каждым днём били по голове всё сильнее. Это ощущали все: и Лауринайтис, и Брагинский, и Арловская, и Черненко. Обстановка с каждым днём нагнетала тьму в душах. Торис не мог даже усидеть на своём рабочем месте, Брагинский в панике метался от одного командующего к другому, и только одна Наталья была в неведении, что ещё сильнее её раздражало. Брат ей велел, а перечить ему она не смела. Сначала на поезде из Минска в Брест, а уже оттуда… Но поезд её пока только на двадцатое шестое число. Посему Наталья отправилась в часть, чтобы оттуда отправить письмо брату и получить приказ о расположении в гарнизон. — Арловская! Арловская Наталья! — окликнули её сзади. Как оперативно, однако, её нашли в большой массе людей на перроне. К ней подскочил молодой человек лет так восемнадцати-девятнадцати, отдал честь и достал из подсумка бумажный пакет. — По приказу командира гарнизона прибыл в ваше распоряжение для передачи документов и оповещения о дальнейших действиях. Пацан молодой, а говорил грубым чеканным голосом. Даже таким обращением смутил Арловску. Но не суть. Ему велено — он выполняет. Девушка отдернула подол платья. Не для неё это пугаться какого-то сопляка. — Хорошо…давай, веди к полковому.***
Много ли она смыслит? Ровным счётом ничего. Её беспокоит жара, эта неудобная гимнастёрка и усталость в ногах. Девушке пришлось идти на своих двоих. Немного мучила совесть за невыполнение обещания, данного Ивану ещё в Минске. Подозрения закрадывались в сознание — скоро война. О ней, конечно, никто открыто не говорил ни в Бресте, ни в Минске, но отовсюду доносились фразы. Наталья сама для себя выстраивала логическую цепочку из серии событий, а точнее явлений. До паники дело не доходило, но давило под грудью от мыслей. Все чувствовали, даже до непробиваемой Арловской доходило, что возможно… Нет! Скорее всего! Скорее всего, уже совсем скоро война. Хотя немного отпускало, когда вокруг такая благодать — поля, засеянные пшеницей, глухие леса, и шумящая где-то вдалеке река. А небо-то какое! Голубое-голубое, чистое-чистое и солнце такое же яркое-яркое. Девушка останавливается и невольно улыбается, глядя на стайку стрижей. Так высоко они летят и кричат громко-громко. Всё казалось ей таким простым. Девушка знала, что с ней ничего не должно случиться плохого. Потому что потому. Просто не должно и всё, хоть ты убейся. Её отвлекает шум мотора и треск резины о камни на гравийной дороге. Метрах в двадцати от неё сзади плывёт машина. Именно плывёт, потому что воздух от жары плавится. Со скрипом машина останавливается возле неё, а из окна выглядывает молодой человек. — Люся-джан! — громко зовет кого-то водитель. — Ой! Извините, обознался, товарищ… товарищ лейтенант, — по ушам звонко стреляет акцент явно нерусский. А на лицо вылитый русский Ванька: кожа беленькая, лицо худое, волосы русые и глаза серые, — Вы в Крепость, да? Садитесь, подвезу. Она даже ответить не успевает, как перед ней открывается дверь грузовичка. Впрочем, плевать на гордость. Наталья лихо закидывает вещи в кузовок и садится в кабину. Машина трогается сразу. — Как звать? — несколько грубо спрашивает Наталья. — Чех, — отвечает водитель и поворачивается к ней, широко улыбаясь. — Все чехом зовут, да. А так Ибрагим Сулейманов, рядовой. А Вас как? Меня можете Чехом и звать… Этого говорливого кавказца по прозвищу Чех ей придётся запомнить надолго. Он бы легко сошел за немца, если бы кто выдал ему немецкую форму и имя дал не Ибрагим, а какой-нибудь Генрих. Через полчаса тряски в грузовике показалась стена и башенки над воротами из яркого-красного кирпича. В толстых стенах вырезаны бойницы, только при захвате они мало чем помогут. Но всё же красиво; строили на совесть. Правда, от всего польского тут остался один только белый орёл на щитке. А крепость — целый город с улицами, домами, магазинами и администрацией. Растут и деревья, и цветы. Если бы не каждый третий мимо проходящий в форме цвета дорожной пыли, то можно было бы легко считать его простым городом каким-нибудь Литовском. Отовсюду музыка несётся, дети прыгают по улицам с красными флажками, и девушки в летних платьицах прохаживают по дорожкам. Чех останавливает машину у здания с громкой вывеской «Продукты», вытаскивает вещи Арловской из кузова. — Вам, наверное, в комендатуру? Она в Цитадели, тут недалеко. Могу Вас… — протараторил Чех, но тут же его прервала Арловская: — Нет, я сама! Спасибо, Чех, что подвёз… — Не за что, Наташа-джан! Ещё увидимся… А он на Ториса похож. Не внешне, конечно, но такой же солнечный, добрый и очень чистый; все его жесты и действия только по одной лишь доброте душевной, а после каждого слова Чех ясно улыбается. Дальше ей путь был по мосту прямо в ту самую Цитадель. Само «сердце» крепости напоминало средневековое поселение, огороженное рвом и высокой стеной. Но уже давно не средневековье, а враг научился применять всё более прогрессивные методы ведения войны. За стенами не было того города, одни только казармы. Зато стены-то какие — хрен пробьёшь! Почти Иерусалимские ворота, что в толщину, что в высоту.***
В комендатуре люди работали живо, а Арловская скиталась по душному зданию в поиске нужного кабинета. Остановилась, услышав за одной из дверей громкий спор на повышенных тонах. Наверное, впервые девушка не знала, как поступить: вломиться в кабинет или подождать, пока всё стихнет. Первые мысли всегда были правильнее. — Все говорят, а вот число назвать не могут. То второе мая, то девятое июня, то пятнадцатого августа! Тьфу-ты! — молодой офицеришка громко ругался и расхаживал по комнате. По его лицу стекали капли пота, капая на китель. На его внешности Арловская не останавливалась — большой роли она всё равно не играла. На стуле же с ровным лицом сидел мужчина явно постарше и по возрасту, и по званию. — Вы кто? И почему без стука? Наталья без слов достаёт ярко-красный документ из кармашка кителя и протягивает красному от злости офицеру. Молодого служащего НКВД выдают красные петлицы и синяя кайма фуражки. Арловская зло ухмыляется, когда он резко выдёргивает документы, и не сдерживает нервного смешка, когда офицер (судя по звёздам на погонах лейтенант) переменился в лице, развернув жалкую корочку. — Товарищ Арловская, присядьте на стул. Я сейчас закончу… — обратился он к ней и тут же обратился к другому, — Капитан Сотников, вы взрослый человек. Ну ей Богу, что вы, как маленький, чушь всю подбираете? — Буркнул пару раз, не подумав, — начал оправдываться тот самый мужчина. — Разрешите идти, товарищ лейтенант? — Разрешаю. Мужчина суетливо отдёргивал мятый китель, и на спине красовалось мокрое пятно от самой шеи до поясницы. Арловскую приковало лицо капитана — ровное, грубое. Особенно взгляд. Одного только косого пересечения хватило, чтобы Наталья вздрогнула от забытых чувств. Так смотрел Лауринайтис в последнюю их встречу, так смотрел на неё Иван, прощаясь на вокзале. Так смотрели только мертвецы, предчувствующие что-то страшное, чувствующие свою скорую кончину. Когда дверь громко хлопнула, лейтенант начал рыться в своих папках и разных документах. Девушка никогда не понимала такой работы. Сколько должно быть в человеке терпения, чтобы по нескольку раз перечитывать плохо пропечатанные тексты и сверять их с другой горой бумажек. Наверное, именно в тот период возни с бесконечными документами Торис вместе с другими своими товарищами по несчастью научился терпеть и ждать. Впервые девушка чувствует слабое уважение к «тыловым крысам». А пока Арловская думала о своём, лейтенант начал говорить: — По положению из Москвы Вам, Наталья Арловская, приказано прибыть в расположение… Внезапно дверь вновь распахнулась, с грохотом вбиваясь в стену от сильного толчка. В кабинет влетает тот капитан Сотников красный от злости и жутким оскалом. Он в два шага подлетает к большой настенной карте. — В скольких войнах вы участвовали, товарищ лейтенант? Смотрите… — капитан с силой тыкает на карту, — когда начнётся штурм, то немец попрёт сразу со всех доступных направлений. С этого, с этого, с этого! Даже организованно противостоять не сможем, а вывести гарнизон за час-два и подавно. Вся крепость станет для нас братской могилой. Или выводим семьи военных в Брест, или… — Отставить паникёрство! — резко прервал капитана молодой офицер, звонко стукнув ладонью по столу. — Под суд пойдёте, Сотников! Устроили тут цирк перед сестрой Брагинского! — Это я так, товарищ лейтенант, к сведению, — сдержанно отвечает Капитан на крики офицера и выходит, даже не закрывая двери. Теперь всё выстраивается в понятную для Арловской картину — о войне было известно ещё с сорокового, но никто не решался говорить о ней. Паникёрство — это дело подсудное. Но теперь это уже не паника, а целая истерия. Она захлестнула всех: и воплощений, и господ, и простых смертных. Только Наталья единственная, кто относится ко всей обстановке спокойно. Но, возможно, ей это так кажется.***
У Гилберта праздник. Он отмечает начало своей победы. Ну, ещё победы Родериха и Людвига, но больше, конечно, его победы. Вот сейчас он как никогда готов погибнуть, чтобы брату было лучше. Гилберт уже старый, а Людвиг молодой и сильный. Сильнее Гилберта, но менее опытный вояка, хотя очень талантливый. Байльшмидт рад, что пригодятся все: и Хедервари, и братья Варгас, и даже с виду бесполезный Родерих. Иногда старший ловит на себе странные взгляды младшего, но может только развести руками. Людвиг понимает, что для старшего брата эта война не больше, чем озорная игра и веселая пострелушка. Людвиг и Гилберт — две противоположности одного полюса. Родерих тут зачесался как какой-то приблудившийся молодой человек. В их семье австриец чувствовал себя крайне неуютно. А уж как в их компании себя ощущала Венгрия представить не сложно. Но для неё, по крайней мере, это было делом венгерской чести и человеческого слова. Родериха рядом с Гилбертом держал Людвиг, а с Людвигом — интересы немецкого народа. Сейчас весь этот квартет сидел за одним столом. Гилберт криво улыбался, развалившись на стуле. Людвиг нервно тарабанил пальцами по столу, хотя лицо у него оставалось ровным и безразличным. Австрия недовольно бурчал и приглаживал мокрые от пота волосы, изредка бросая взгляды на соседку. Венгрия, совершенно очевидно, была абсолютно спокойна. За себя она не волновалась, но интересовала её судьба Польши. Люди делают историю, а не страны. Недолгое закрытое заседание подходило к концу. Люди жали друг другу и поздравляли с началом. С началом чего? Определенно победы над еврейским господством, коммунизмом и нищенским прошлым. Людвиг хорошо помнит парад в Бресте. Такая, казалось бы, мелочь, а всё равно засела в памяти. Танки, пушки, солдаты Брагинского и рядом не стояли с немецким вооружением. У русского даже лошади низкорослые и болезненно пухлые. Сколько Иван продержится с этим вооружением, один Бог знает, но Гилберт заявлял, что не слишком долго. Их роли в этой войне распределены: Гилберт отправляется в Прибалтийский регион, Родерих проследит за Беларусью, а Людвигу отведено работать в тылу, чтобы охватывать все направления атаки. Младший Байльшмидт на выходе хватает австрийца за рукав угольно-чёрного кителя, отводит чуть подальше, чтобы не было у их разговора лишних слушателей. Знает же Людвиг, что старший брат неплохо дерется, но моментально забывается, впадая в припадке гнева и ярости. — Только попробуй устроить там мясорубку, — со всей серьёзностью говорит немец. — Я сгною тебя… — Ты мне не командир, Людвиг, — достаточно громко и резко ответил Родерих, одним махом вырываясь из крепкой хватки Байльшмидта. — Я не подчиняюсь тебе лично, но выполняю приказы исключительно головного командования. Прикажут сжечь всех — сожгу, даже не вздрогну. Людвиг стоит в полном оцепенении. Спрашивает себя с горькой досадой: «Как же так?». Помнится, Родерих временами заливал про мужество, честь и верность, понабравшись всего, конечно, от Венгрии, но эти понятия австрийцу были тоже знакомы. Однако сейчас почему-то Австрия о них даже не вспоминал. Людвиг знает войну, но та жестокость, с которой к ней отнеслись братья, была ему чужда. Германия неожиданно поймал себя на мысли о том, что так, наверное, даже лучше, если первая кровь будет не на руках молодого Людвига. После заседания к австрийцу подходит Хедервари, прикуривает ему трубку, сама от табака отказывается. Не курит по личным соображениям. Родерих благодарно ей кивает, но не решается начинать разговора. Австрия знает, что она оказалась невольным слушателем австрийско-германского разговора. — Ты слишком строг к нему. Он и так напуган, — сказала Эржебет и потянулась к вороту рубашки Родериха. По привычке, а он и не сопротивляется. — А как ещё? Пусть привыкает, времена дуэлей, сабель и балов закончилось. Тем более, посмотри, что сделалось с Феличиано — безвольный олух, вечно витающий в облаках, до отвращения романтичный и любвеобильный. Это всё ваше женское уступчивое воспитание! — с каждым словом австриец повышал тон, и от этого венгерка кусала губы, чтобы не рассмеяться во всё горло. Когда Родерих повышает градус разговора, его голос невольно становится по-женски писклявым. — Не забывайся! — отрезала Эржебет и силой развернула Австрию к себе. — Я бы тебе тоже посоветовал быть осторожнее. Эндельштайн выдыхает отфильтрованный дым ей в лицо. Не специально, конечно, но с явным намерением позлить. Венгрия только задерживает дыхание и прикрывает глаза, вслепую продолжая поправлять ворот рубашки Родериха. И новенький, блестящий Железный Крест. — У меня есть вопрос к тебе, — говорит он, вновь выдыхая, но уже через нос. — Всего один. — Валяй, — Хедервари взмахивает рукой. — Зачем ты ездила в Варшаву? — молодой человек заставляет девушку отойти на пару шагов и отвести взгляд. — Будет хуже, если об этом узнает Гилберт. Да, неправильно вопрос поставил… Почему ты, Элизабет, встала на немецкий путь развития? Могла бы пойти с ним, никто бы даже не возразил. — Интересы государственные и национальные часто превышают интересы личные, — венгерка лихо поддернула плечами, и голос её был необычайно спокойным. Совершенно ясно, что эта женщина продумала всё с самого начала, но далеко не до конца. Пусть она держит крепкие связи с Польшей, Родериху не мешало бы восстановить отношения с бывшей женой, чтобы в возможном будущем Венгрия вновь приобрела статус супруги. — Элизабет, я тебя посажу на поезд до румынского Бухареста.Обратный отсчёт.