***
Наташе не спится. Душно, тошно, тяжко. Сорочка вся промокла и, кажется, на улице намного прохладнее, чем в квартире. Натянув гимнастёрку поверх простого белья, Арловская вышла на улицу, отошла чуть подальше, где по утрам и вечерам ходят няньки и играет ребятня. На скамейке неровными буквами были высечены имена, даты, просто слова и числа. Где-то в соседнем доме раздался громкий детский плач, а в окне на втором этаже загорелся свет. Никак и ничто не говорило, что война может начаться с минуты на минуту. Затем раздается грубая мужская ругань. Девушка невольно улыбается — так приятно слышат забористые матюки. Сама-то Арловкая тоже не стеснялась в выражениях, потому что они разряжают и успокаивают. На улицу вылетает человек в форме. Узнать его было бы трудно, но у Наташи глаз соколиный. И вот капитан Сотников пошатываясь идёт к скамейкам с зажатой между губ сигаретой. Шарится по карманам в поиске спичек, но досадно сплёвывает. Сотников смотрит по сторонам и с уверенностью шагает к девушке, когда, наконец, находит одиноко сидящую фигуру в пустом дворе. — Спички есть? — спрашивает он хриплым голосом. От Сотникова несёт перегаром за несколько метров, глаза застелены пеленой опьянения, но всё равно чувствуется взгляд в никуда. — Ладно, не надо. Сколько времени сейчас? Девушка суёт руку в карман, доставая небольшие карманные часы, смотрит на циферблат. Уже двадцать второе число. — Без пяти два ночи, — коротко отвечает Наталья и чувствует, как капитан присаживается рядом. — Два часа осталось, — протянул Капитан. — Два часа до чего? — Два часа до нашей смерти. Арловская значения его словам не придавала. Сотников пьяный и укуренный, мало ли что может нести. Но и в самом деле девушка чувствовала приближение опасности. Усталость и сонливость это чувство притупила. Но… всё равно. — Война через несколько часов, понимаешь? Всем говорю, а мне не верят. Боятся, понимаешь? Силёнок-то нет, а у них, у фрицев, армия ого-го! Ну не придёт к нам на помощь доблестная, чёрт бы подрал, Красная Армия! Хана нам тут сегодня. Женщин жалко, деток. Мне всё равно кедык, а ты молоденькая такая. Жалко тебя. Всех жалко, — мужчина досадно скинул с головы мятую фуражку и шмыгнул носом. Он не знал, что из себя представляет Арловская, а она в свою очередь была полна уверенности, что с ней ничего не должно случиться. Просто не должно. Не должно ничего произойти с Иваном и Торисом. Не должно, они просто не имеют право погибать, давать слабину и сдаваться. Коли Лауринайтис так её любит, то должен был услышать те слова на перроне, и он обязан исполнить её просьбу. Иван сильнее всех вместе взятых — в это утверждение Наташа свято верила. Она стоит за их спинами, а значит, они не могут отступить и предать все свои обещания. — Как Вас, капитан, по батюшке? — поинтересовалась девушка, чтобы перевести тему разговора. — Дмитрий Павлович Сотников. Пан Сотницкий при поляках был. Капитан Рабоче-крестьянской Красной Армии! В Брэ’сте уродился, в Брэ’сте и помру! — А почему Сотников? — Дык я ж поляк. А потом на сторону красных перешел и фамилию поменял. Что в Польше разочаровался, что в Союзе — всё параша. Смотри только не ошибись, как я. Арловская кинула на него единственный недоумённый взгляд. О какой ошибке он может говорить? У неё-то взгляды уже устоявшиеся, закоренелое мнение о том или ином событии. С ошибкой у неё тесно связан литовец. Нет, он не был ошибкой сам по себе: не дурной, добрый и честный, коржей и рожей вышедший. Но однажды, не так давно, Литва совершил ошибку, которую Арловская никак не может ему простить. Идеализировав его образ, Наталья просто промахнулась — Торис показал себя с худшей стороны. Та трагедия и война не были масштабными, но Беларусь как всегда отнеслась к этому крайне критично.***
00:8. Гилберт потащил брата за собой в Кёнигсберг. Авиация нанесёт первые удары по пограничным территориям. Пруссия восторженно ахал, хватался за сердце от вида этих невероятно мощных и совершенных машин — самолёты ему всегда нравились больше, и если бы он мог, то обязательно превратился в ястреба, чтобы камнем падать вниз за добычей. Гилберт доволен собой. Всё это: машины, танки, самолёты, люди — результат его труда. Его непосильного труда. Сначала брат хватал его маленькой ладошкой за палец; не хватало у Людвига роста и силы, чтобы крепко держать старшего брата за руку. Гилберт тогда был не старшим братом, а Гилом или Гилбо. Гилбо. Пруссия многое отдал бы за это прозвище. В эту ночь Гилберт не был как-то особенно счастлив или перевозбужден. Спокойно, но немного грустно. С этого года, с этого дня и с этого часа ему придётся отпустить брата в свободный полёт. Его попечение и заботливое вытирание молочной пены с губ Людвига больше не требовалось. Германия мог сам есть, сам мыться и сам засыпать. Младший может быть и способен, но старший отпускать его не хочет. — Ещё можно передумать, Гилберт, — говорит Германия за спиной брата. — Всё предрешено! Назад нет путей — только вперед на восток! — воодушевленно воскликнул Гилберт и на одних только пятка, как солдат, развернулся к брату. — Сомнение — это признак страха. — Я и не сомневаюсь, — голос Людвига дрогнул, и взгляд потупился. Лож. — Я уже взрослый, должен думать за себя. Мы ведь угробим там всех. — Войны без жертв не бывает. Величие всегда строится на большой крови. А как же я, твой брат, стал Великим? Гилберт сердился. Брата он любил, но неповиновение не терпел. Людвиг крепко обнимает Пруссию, успокаивая и без того разгоряченное сознание и его, и своё. Старший Байльшмидт редко грустил, но сейчас готов был назвать себя самым грустным человеком на планете. Любовь это двигатель всего и всех, так и безграничная любовь Гилберта тянет за собой Людвига. Неважно куда и зачем, главное — тянет. Старший тянет брата на себя, прижимаясь всё теснее. Лохматит светлую голову, зарывается пальцами в волосах на затылке и, уткнувшись носом в плечо, шепчет: — Ты не должен думать о средствах, но думай только о цели. Твоя честь зовётся верностью. Гилберту больше нечего терять — ни чести, ни достоинства, ни сил больше нет. Он уже давно осознаёт, что умирает. Ещё десятилетие, два, может быть, три и он испарится в воздухе. Не будет Пруссии, не будет прусских немцев — одно только поле и единственный тополь на окраине. Пруссия нехотя отрывается от брата, хлопает Людвига по розовой щеке на прощание. — Я так тебя люблю! Люблю! — крикнул без стеснения Гилберт и вприпрыжку направился к самолёту.***
Уже светало. На часах три ночи. Уже скоро. Девушка даже не заметила, как место на скамейке рядом опустело, как черное небо в одно мгновение стало светлым. В этом была своя мистика — будто не было никакого капитана Сотникова, не было того пролетевшего мимо Арловской часа и прохладного утра. И птички… Нет, они пели одна за другой, иногда перебивая друг друга. Беларусь точно помнит, что ночью ничего подобного не было. Не верилось даже, что война может начаться здесь и сейчас. Не может быть такого. Просто не должно. Девушка ещё немного посидела на скамье, посвистела приветливым птичкам и зашагала обратно. С таким спокойствием в груди грех не поспать час другой. А только одно её немного раздражало — слишком громко тикали часы в кармане. Отбивали как метроном каждую секунду глухим цокотом. И не заткнёшь ведь эту дуру! Беларусь вытаскивает часы из кармана, кладёт под отвалившийся кирпич на ступеньках многоквартирки и тут же отшатывается, отдёргивая руку от часов. Тот монотонный стук не прекратился. Птицы умолкли, и редкие шумы Крепости стихли, а в такт сердцу бил метроном. От спокойствия не осталось и следа — её охватила паника, буквально парализовал страх. Арловская готова поклясться, что-то же самое чувствует сейчас Торис, лежа на диванчике в кабинете, Иван, держа в огромных ладонях граненый стакан водки, и Ольга, ворочаясь в постели пансионата в Одессе. Что? Торис подрывается на диване, как ошпаренный. Его разбудил вой. Оглушающий такой, низкий и противный. Не похожий ни на тревогу, ни на ветер, какой-то особенный, не натуральный. Не верю. Лауринайтис выглядывает в окно, озирается по сторонам, пытаясь уловить источник этого воя. С каждой секундой он усиливается, и на фоне светлого неба мелькают тени. Не птицы — самолёты. Именно они своими винтами, рассекая воздух, издают тот самый оглушающий вой. Не понимаю. Взрыв как удар по горлу — такой же неприятный и тошнотворный. Торис только и успевает ухватиться за подоконник, чтобы не рухнуть на подкосившихся ногах. Это не от страха его колени так предательски дрожат, а просто машинально, по привычке. Не верю! А стоило бы. Торис поспешно натягивал на взмокшее тело рубашку, на неё кобуру с наганом и только потом китель. Фуражку схватил под руку — уже некогда её надевать на взлохмаченную голову. Литва быстро вылетает вообще из здания администрации — ему всё равно не у кого просить помощи. Он на улице один; всё мертво и тихо. Ещё два взрыва, и земля под ногами содрогается. Эти два залпа всего лишь начало того Ада, который должен начаться в Каунасе. Вот бежит по улице в сторону администрации единственный человек. — Товарищ… товарищ, как вас там? — кричит он литовцу сквозь резкие залпы. — Руби тревогу! Война!***
Арловская едва ли успевает зайти в подъезд дома, как шум в ушах стихает. Стихает лишь на секунду, за этой тишиной следует молниеносный вой и взрыв. Жахнуло где-то рядом, да так сильно, что штукатурка посыпалась за шиворот. Невольно Арловская жмётся к стене, садится, прикрывая голову. Нет осознания. Наташа до этого момента ещё никогда не видела и не слышала взрывы так близко. Она привыкла к роли девушки, за которую дерутся и которую защищают. За неё всегда горой стоял литовец, поляк и русский. Ей просто запрещалось находится на передовой линии. И вот ей впервые приходится столкнуться с лучшей подругой Смерти — Войной. Девушка быстро залетает в свою квартирку — где-то в вещах лежал ТТ и пара полных магазинов к нему. Залпы выбивали стёкла, а через разбитые окна залетали большие куски раскаленного металла. Она ещё не воспринимала всё это всерьёз и, к счастью, рассудок Наталья не теряла. Ровно до единственного момента. Арловской удалось выбраться из дома до того, как вход был завален одним точным ударом. На улице страшная паника — люди полураздетые носятся бессознательно по тому, что раньше было благородно и ухожено. Артиллерия бьёт, не авиация. Каждый снаряд оставляет за собой большую воронку, до краёв наполненную железом и кровью. Мир превратился в один большой вой из женских криков, стонов раненных, диких предсмертных визгов тех, кого огромным осколком разрывает на несколько частей. Всё это под оглушительный аккомпанемент снарядов и мин. Наташа озирается по сторонам, стоит в оцепенении. Не понимает и не осознаёт, что происходит сейчас вокруг. Всё сон, страшное видение — в это так хотелось верить. — Наташа! — крикнули ей со стороны в перерывах между взрывами. Она даже не успевает повернуть голову, как её сваливают в воронку. Чувствует крепкие руки, обнимающие девушку за плечи. Тут же шиворот засыпается разгоряченная земля и только потом гремит в ушах взрыв. Ударило где-то рядом метрах в десяти. — Наташа-джан, живы, не ранены? Эту приставку к обращению Арловская слышала едва ли второй раз, но не узнать не могла. Весь чумазый, с кровавыми подтёками на лице перед ней в этой воронке сидел Чех. Вот же чёртила! — Капитан! Велел мне! Найти Вас! Нам нужно прорваться к Холмским воротам. Он ждёт нас там. Бесконечные несколько минут длился этот адский обстрел. Не щадил никого, даже дома, которые казались достаточно крепкими, разлетались в щепки от одного только попадания. Наташа представляла себе войну, но не такой. Не такой. Другой. Без взрывов, без разорванных на сотни кусков тел, без брызгов крови вперемешку с грязью и пылью. Без смерти? Если смерть для Арловской выглядит по-другому, то да — без смерти. Торис и Иван ей нагло лгали, когда рассказывали о войне. Больно, глупо, зло. Им необходимо попасть в Цитадель. Во взгляде Чеха отчётливо читается готовность умереть и большое желание выполнить приказ. Сердце сковывает нежностью к этому молодому человеку. Чех был необычайно похож на литовца — хоть убейте. Обстрел ещё не закончился, а они вдвоём уже бежали по мосту. Все «из» Цитадели, а они «в». Одна единственная мысль крутится в опустошенной девичьей голове: «Это и есть момент моей смерти? Так сразу, здесь, в этом дерьме?»***
Страх. Непонимание. Радость. На этом держится война. Страх перед отступлением и атакой. Непонимание приказов и поступков. Радость за жизнь и за смерть. Сильнейший шквал обрушился на них: на Лауринайтиса, на Арловскую, на болезненную Черненко. Гилберт, Людвиг, Родерих просто не успевали наступать — позади ничего, впереди тоже ничего. Иван в панике — от него уже ничего не зависит. Правительство в полной несознанке; никто не в состоянии сказать что-то внятное и понятное. Доносились редкие приказы о обороне, но все они не имели под собой ничего. Вот так просто в четыре утра. Без предупреждения, без объявления. Брагинский, наверное, впервые не знал, что делать, как поступить. И к нему тут же приходит осознание — границы. Те земли, которыми он прикрывался, которые он принудил встать на защиту Москвы, тут же пожелают остаться на стороне Германии. За неделю всё сопротивление советских частей будет подавлено, а те же самые литовцы, латыши, белорусы, украинцы, озлобленные, униженные, преданные недолго думая уйдут в ряды СС и Вермахта. И в этом есть доля его вины. Неизменной, горькой, справедливой.Исход.