***
Вооруженные силы, находящиеся в Брест-Литовске были разбиты на несколько частей, но была одна задача — прорваться через немецкое кольцо. Конечно, командиры да и солдаты понимали всю безысходность своего положения. Наташа до сих пор не верила. Не хотела верить, что всё так быстро и просто, без воя фанфар и дальнего грохота. Это что-то намного страшнее, чем война. В итоге кое-кому всё же удалось добраться до Холмских ворот. В их числе были Арловская и Чех. Внутри всё завалено, разбито; кто-то прячется в стенах крепости, но это явно ненадолго. Раненых намного больше, чем боеспособных — и слепые, и безрукие, и безногие, со вспоротыми животами и раздробленными костями. Но, несмотря на это, у них хватало сил держать в руках оружие. На одном единственном героизме держалась крепость. — Одни немцы в эфире… — Учения… Не, херня. — Пить хочется, пить дайте… — Патроны есть? А если найду? Люди оставленные. Много душ. Безнадежных, потерянных, беспокойных. Наташа их чувствует — это не боль, не тоска и не грусть. Непонимание. Никто из них умирать не хочет и не верит в смерть. Думает, что уже скоро эта вакханалия закончится, потерянные конечности отрастут заново и можно будет спокойно пойти купаться на речку. А этого не будет. Для них уже никогда. Глаза быстро находят во всей этой толпе капитана. Обычный «смертный» не нашел бы, а Арловская находит. Чувствует, что он «свой». Сидит у окна весь в грязи и обожженный. Страшный он, даже подходить не хотелось — язык вывален наружу, глаза из глазниц вылетают и не могут уцепиться за что-то. Наталья тихо подсаживается к нему, теребит за плечо. — Живая, — хрипит он, — живучая. Не веришь, что война началась. А вот она — война в её истинном лице. Как тебе? — Весело, — девушка улыбается и облизывает губы. Пить хочется больше, чем жить. Сотников заливается громким скрипучим смехом. Смешно, что на войне не страшно. — Ты знаешь, кто я, а я знаю, кто ты. Мне не долго осталось — брат твой нам ничем не поможет. Никто нам не поможет. А за тобой вся Русь: и Белая, и Чёрная. Тебе умирать никак нельзя, слыхала? Слыхала?! — голос капитана звенит и дрожит. Он обнимает её разбитой рукой за плечи и тянет к себе, касаясь изодранными губами уха: — Живи им назло! Живи и помни. Арловская обнимает его в ответ. Душа родная, такая же потерянная и напуганная. Долгожданная тишина режет уши. Но, к счастью, это совсем ненадолго. Буквально через минуту в этой тишине раздаётся надрывистый крик: — Немцы на мосту! Все повскакивали. Поднялись те, кому уже не на чем было подниматься, да и те, кому уже и не нужно было. В едином порыве навалились к окнам и те, у кого в руках была пусть одна единственная граната. — Рассредоточиться у окон, беречь патроны, немца не пускать! Встал на ноги, опираясь на винтовку, даже Сотников. Тут и Чех, встав за спиной девушки, целится. А она даже затвор передёрнуть не может. Руки дрожат от волнения и сил не хватает. Ей помогает Чех, смеётся. Стреляет она не совсем умело, пистолет кажется невероятно тяжелым. За всей трелью пулемёта, за громкими хлопками десяток винтовок не слышно выстрелов собственного оружия. Но она точно знает, что стреляет не за зря. Всё это похоже на неприятную, болезненную прививку от страшной болячки «Война». Цитадель окружена, подкрепления не будет, у немцев открыты все дороги на Минск, сопротивление не имеет больше смысла. Хотя нет, имеет — унести за собой как можно больше жизней.***
Он явился к ужину. Торис до конца желал верить, что придёт Людвиг или хотя бы тот же Родерих — с ними можно будет договориться. С этим никаких договоров никогда не будет, с ним и поговорить без взаимных оскорблений мало кому удаётся. Торис сдал свою Литву ему! А ведь он хорошо помнит, как прижимал кинжал к горлу нынешнего оккупанта-освободителя. Так освободитель или захватчик? Литовец ещё не разобрался. Лауринайтис слышит бульканье мотора мотоцикла, выглядывает через окошко на улицу. Нервничает, потому что придётся столкнуться со своим давним врагом лицом к лицу вновь через какую-то жалкую минуту. Переживает, что Гилберт слишком силён сейчас, когда Торис одинок и беспомощен. Он быстро приглаживает волосы, чтобы поводов для насмешек не было. Хотя Байльшмидт всё равно найдёт над чем посмеяться. Внизу слышен гаркающий смех и грубый язык. Торис останавливается на лестнице, чтобы перевести дыхание и выпрямить спину. Хрустит даже не спина, а всё тело. Только сейчас парень замечает уродливые полоски вен на руках — они выдают его с потрохами. Но даже с тем волнением Литва с уверенными широкими шагами продолжает путь. Вот и момент встречи после очень долгой разлуки. Пруссия о чем-то говорит с другим немцем — «Лит» не вникает. Но останавливается, когда Гилберт оборачивается на стук тяжелых сапог о деревянный пол. Капли горячего пота выдают волнение и дыхание предательски глубокое и тяжелое. Гилберт ничуть не изменился, если не считать пары морщин на щеках. А кривая усмешка, прищур и голос всё те же — родные. — Литва, — гаркнул Гилберт и зашагал к литовцу с протянутой рукой. Торис не хотел пожимать ему руку — Байльшмидта старшего он совсем не уважал. Но отказываться он не решился; не время сейчас гордость из себя выжимать. — Пруссия. Без слов, будто бы сам был хозяином этой земли, Гилберт повел литовца обратно в кабинет, чтобы уже там переговорить. Разговор явно будет напряженным — Торис не питает любовь к пруссу, а Гилберт не имеет уважения к литовцу. Пруссия заталкивает Литву в кабинет, захлопывает за собой дверь и облегчённо вздыхает. Птичка его что-то возмущенно зачирикала из-под кителя и в ту же секунду вылетела. — Тебе нравится Прубёрд? Мне тоже не очень. Гилберт по-хозяйски занимает место Ториса, закидывает ногу на ногу и ухмыляется: — Ты садись, брат, садись. — Я тебе не брат, — возражает литовец, но присаживается напротив. — Вот как? Забыл что ли, как под одной елью укрывались, как на одно лицо глядели, как одну титьку сосали в младенчестве? Не помнишь? Помнит, конечно. Только лица материнского не помнит и рождения своего. Почему же Гилберт приходит к нему без оружия? Безусловно, литовские активисты произвели на представителя Рейха впечатление своим стремлением к независимости. Пруссия же считал, что Литва более покладистый, чем Польша, и воспитан в лучших европейских традициях. Идеальный союзник, но у Гилберта на Ториса и литовцев совершенно другие планы. — Мы друг друга знаем, Торис, — прусс приблизился к лицу Лауринайтиса, заставляя смотреть его в глаза. — Я знаю, что из себя представляет временное правительство. Ни мне, ни тебе эти люди не нравятся. Позволь помочь тебе освободиться. Торису трудно дать ответ. Ему не нравится ни одна из всех трёх сторон. Всё зло. А выбирать стоит меньшее. Ни с Рейхом, ни в Союзе Литве счастья не сыскать, но… Хотя бы сейчас, может быть, его оставят в покое. Может быть, всё изменится. — Лауринайтис, ты же не хочешь повторения ни девятнадцатого, ни сорокового года? Я не хочу терять той силы, которую набирал долгие века. Но я могу с тобой поделиться, на меня одного её слишком много. Пруссия и сам на себя не похож. Но они встречаются уже не первый раз, и поэтому Литва отличает реальные намерения Пруссии от его актёрской игры в этом спектакле. Гилберт хотя бы скрывается, но Иван наоборот идёт напролом без тайны. Немецкая машина уже показала свою силу, когда одним резким движением взяла Каунас и приграничные территории. Немцы нужны Литве — народ встречает их с распростёртыми объятьями и спешит помочь хоть чем-то. — Давай сделаем это, — соглашается Торис. У него иного выбора нет и не будет. На следующее утро после бессонной ночи литовец впервые за долгие десятки лет разрыдался голос.***
Атака за атакой, пуля за пулей, жизнь за жизнью. Наташа не знала, который был час какого дня — возможно, это был один и тот же день. Вера в скорую помощь в людях была ещё крепка, но те, кто до последнего оставались в здравом уме, понимали, что подкрепление к ним уже не придёт. Никогда. Укрепления медленно, но верно превращались в руины, кто отчаивался, использовал в качестве оружия табуретки, ножки столов, кирпичи и даже винтовки, в которых не осталось патронов. Раз за разом им, людям чести, приходилось отстаивать крепость. Тут не было политики, тут был выбор: сдаться или остаться. Арловская со слезами наблюдала, как ещё боеспособные солдаты уходили из крепости. Нужно было жить, ради всего святого жить. Казалось, все знали, что защищают не крепость, а Наташу Арловскую. Без неё сгинут они, без них — она. Был прорыв! Бесконечно долгий и одновременно молниеносный. Они хотя бы попили воды. Люди угасала, вместе с ними и вера в жизнь, а Наташе просто нужно было жить всем назло. — Чех, ползи-ка сюды, — хрипит Сотников. — Со стороны казарм есть выход к воде, возможно он не простреливается. Выведи, даже ценой своей жизни, эту бабу отсюда. На воле она больше пользы принесёт. Это приказ. У Бреста не осталось сил. Тут даже не хоронят — нет возможности. Во всех подвалах, укреплениях и самопальных бойницах пахнет каким-то супом из пороха, крови и гнили. Тошнотворный, приторный запах. — Так точно… — тихо на выдохе отвечает Чех, — …товарищ Капитан. У этого молодого человека нет выбора, а он бы и без приказа сделал это. Ему терять больше нечего, а ей есть что. Столько пережить ради глупой смерти на каторге или на расстреле. — Выполняйте, — ещё более тихо бурчит себе под нос Сотников и прикрывает глаза, — а я немного посплю. Где-то в глубине сознания Наталья понимает — Дмитрий умирает. А вместе с ним погибает и крепость — ей осталось всего несколько бесконечно долгих часов. Вот-вот немцы ещё придавят, и они войдут в Цитадель. Беларусь не хочет оставлять своих героев наедине со Смертью, но и сама не хочет оставаться тут. — Пойдёмте, нам тут больше оставаться нельзя… Арловская вовсе перестала что-то соображать. А на улице светло, жарко, свежо. Девушка пытается вдохнуть по глубже этот горячий воздух. Им удаётся пробраться поближе к комендатуре, но их тут же накрывает пулемётный огонь. Чех вел девушку впереди себя, держа за ремни. И вдруг он падает. Наталья чувствует это, когда её силой тянут вниз. Они ведь почти зашли, почти добрались до полуразрушенного здания. Почти… Чех лежит подле неё. Всего в метре землю взрывают немецкие пули. Ему оставался всего лишь один шаг. Парню пуля угодила прямо в шею, пробивая снизу вверх. Вышла вообще через подбородок, превращая лицо солдата в отбивную. Отбивную. Наташа не мыслила. Он что-то упорно хочет ей сказать, но захлёбывается в чёрной крови, бурчит и кряхтит. И глаза — Наташа видит подобное впервые. В глазах ещё плещется надежда и жизнь. Чех не верит в свою гибель. Взгляд его не может остановиться на чём-то — то на небо, то на девушку. Он держится, чтобы не закатить глаза и не отбыть в объятья к Богу. «Ай, мама-джан, солнце такое чёрное. Ваааа…» Арловской хватает ума только закрыть рукой глаза Чеху и лечь рядом, чтобы избежать случайного попадания. Его тело всё ещё дергается в попытках встать, а девушка за лямки тянет его внутрь. Как я не хочу оставлять тебя тут, дружище, — шепчет про себя Наталья. Снаружи уже слышится отчётливая немецкая речь. У неё есть минута, чтобы выбраться отсюда или найти хотя бы один магазин к пистолету. И к её счастью в руке под завалами упокоенного воина лежал точно такой ТТ. Всего там было пять патронов, но это уже лучше — она забьёт последний магазин до краёв. — Обходи справа, не уйдёт, — говорил какой-то немец своему товарищу, давая предупредительную автоматную очередь. Не выбраться. Арловская ползёт в единственную уцелевшую комнату. Возможно, в ней сидел какой-то важный чин, но сейчас тут разве что стоит пианино, засыпанное штукатуркой и пылью, перевёрнут стол и через окно свисает обугленный труп. Наталью уже мало чем можно удивить. Немцы уже в здании. Слышно их шаги, звон обвеса и даже дыхание. Тут он есть тоже, и он ищет её. Только в проёме появляется тень фигуры, девушка отстреливает весь магазин в стену. Просто так и в никуда. — Опусти пистолет, — спокойным голосом просят её из-за стены. Говорят на ломанном русском, но всё равно понятно. — У тебя не осталось ни сил, ни патронов. — А тебе откуда знать? — усмехается Арловская, но слишком горько и зло. — Может, у меня в руке граната. Подорву себя и тебя к чёртовой матери. — Ты не сделаешь этого. — А тебе откуда знать? — Я знаю. И он выходит из-за стены. Наташа вспоминает его лицо и находит — австриец по имени Родерих с мерзкой фамилией. Он и сейчас кажется чистюлей на фоне всего. В отчаяние она кидает в австрийца пистолет, попадает ему в плечо, а он даже не скалится — ему всё равно. У австрияки есть цель и приказ, которую он выполнит. Пусть не в срок, но выполнил.