***
Шли дни, недели. Казалось, что они пролетают один за другим. Людвиг даже как-то заскучал каждый день двигаться на броне по пыльным дорогам. Одно радовало — было легко, просто и спокойно от этих видов. Нигде, точно нигде нет таких видов, где величественные горы и густые леса переходят в бескрайние равнины. Такого не встретишь в родных краях. Впечатления немного портила жара, но множество прудов и родниковых рек справлялись с жарой на «Ура». Людвига всё же поражал Ост-Фронт. На контрасте с красивыми пейзажами шли бедные деревни и нищенские хутора. Как люди вообще могут жить так? Германия этого не понимал. Они идут освобождать от всей этой нищеты, они едут в красивые места к красивым девушкам. Как-то Феличиано обмолвился: «В России девушки красивы по трём причинам: во-первых, они не могут растолстеть из-за бедности, во-вторых, тут так холодно, что их красота консервируется, а в-третьих, тут природа сама порывиста и прекрасна». И итальянец был прав. Но итальянец не создан для войны. — Веее, — протягивает Италия, закидывая руки за голову. — Ты посмотри, как красиво. Разве тут можно воевать? Я бы нарисовал всё это, если бы под рукой имелась хотя бы кисточка. Действительно, нельзя. Просто потому что совершенная гармония в природе нарушится. Солнце заходит за горизонт, впереди одна степь и редкие тополя вдоль дороги. Что не так с этим миром? Почему люди тут так бедны, если имеют вокруг себя такое богатство? Потому что глупы? Германия так не думает. Глупый народ не подарил бы миру столько гениальных писателей, композиторов и учёных. Потому что безвольны? Может быть, но тогда откуда в русских столько героизма, столько дурного самопожертвования? Людвиг отбрасывает и этот довод. А может, всё куда проще? Может, сама природа вскармливает героев, гениев и людей с большим сердцем? Только такая бытовая нищета, только такое богатство мира вокруг пробуждает в человеке лучшие его стороны. И, наконец, только такой край может отвечать на все главные запросы о человеке и о мире. Не хочется ассоциировать такое красивое место со смертью. Но смерть, к счастью, или, к сожалению, таится именно в такой красоте. Ещё молодого немца удивляла Украина — люди этого края не знаю меры ни в чём и на компромисс не согласны. Славяне… Людвига поразил до глубины Кавказ с его высокогорными хребтами и ледниками. В альпике* даже жили люди лет так под сто пятьдесят. Он удивлялся всем и всему, но ему до дрожи в коленках нравилась эта дикость. — Вермахт наступает. Бог в помощь. Ин ша Аллах! Феличиано же тронули донские и кубанские казаки. Казаки — слово то какое! Свободолюбивые, гордые, резкие и смелые, казалось, что их охраняет в бою сам Господь-Бог. И на вопрос, почему они всё-таки перешли на сторону оккупантов, казаки легко отвечают: — Наших отцов красные рубили не щадя, матерей и сестёр насиловали, а деток топили. Вот и подумай сам, итальянчик, почему наш сыновий долг краснопузым животы вспороть. Феличиано нравилось воевать. Ну, так воевать — наступать, наступать, наступать, брать дивизии в кольца, а потом опять наступать. Но всё начало меняться с октября сорок первого года.***
Наступление захлестнуло СССР, как волна в море. Иван вспоминал год до войны. Он успел съездить на море, жаль сестру с собой не взял. И тогда Иван чуть было не утонул. Эти ощущения, как в сильном потоке тело, пусть достаточно сильное и крепкое, кидало на скалы. Только пытаешься выплыть, но тебя накрывает новой волной. И так каждый раз. Немецкая военная машина — это стихия, которую очень трудно остановить. Она тебя накрывает, скидывает на самые острые скалы и не отпускает. Но нужно всё это перетерпеть, как перетерпел порыв девятого вала Брагинский. Рано или поздно стихия ослабевает, а человек укрощает её. И если эта немецкая машина зовётся стихией, то Иван способен её перебороть. Русский рвался на фронт. Все страдания будут потуплены рядом с окопными товарищами. Брагинский будет получать те же шрамы, но будет их, солдат, вдохновлять на борьбу. Позади Москва, Ленинград, Казань. Плевать где — авиация, танковые дивизии, артиллеристские батареи, мотострелковые части. Главное воевать вместе с народом, видеть смерть и продолжать жить. Живите, верьте в жизнь, и может тогда они поймут, что всё напрасно. Брагинский всё-таки добился своего места в полку. Как удачно всё совпало: немцы уже под Москвой, зима наступит к середине ноября, а в холоде и снегу Иван чувствует себя, как рыба в воде. Брагинский даже жалеет Людвига. Очень давно, ещё в начале этого кровавого века, Иван повстречал этого юного немца в синем мундире. Родная душа, добрая, чистая, честная. Но по воле Всевышнего им пришлось стать врагами в двух войнах, и эта точно не будет последней. До Москвы всего ничего. Эта зима будет благодатная — на всех фронтах готовится контрнаступление. Они где-то под Волоколамском всего в сотни километров от Москвы. Если Иван отступит на метр сегодня, то он уже не вернёт этот клочок земли завтра. Всё шло по плану — советы окопались, оборудовали блиндажи, жили каждым часом, ожидая атаки. Атмосфера нагнеталась с каждым днем — солдаты мёрзли, нервничали, переживали, что их орудия, пусть всего-то сорокопятки, забирали соседние батальоны и дивизии. Часто можно было услышать глухие обстрелы в нескольких километрах. Солдаты переживали, что к ним подойдут танки. Брагинский и сам не мог долго находиться в укрытых блиндажах. Может, стоило устроить солдатам маленький праздник? Повторимся, что зиму Иван любил. Очень ему нравился колкий снег на щеках, толстый лёд на реках, и особенно пурга. Пурга его лучший друг — особенно удобно вести войну в родных, удобных только русскому условиях. Отойдя где-то на километр, мужчина падает в глубокий снег. Улыбается, когда за шиворот набивается снег, снимает перчатки с израненных рук. Холод действует как анестетик. Но, немного повалявшись в мягком сугробе, встаёт на ноги — он солдатам обещал ёлку. Он знает, что многие из них не встретят нового года. Иван провожал солдат в последний путь, он знал, кому кресты в земле, кому на грудь. Лес близ Москвы уже старый, стремительно редеющий от вырубки. Уже через десяток лет он вновь станет молодым и густым. Иван подмечает небольшую ёлочку — всего метр высотой, но такая зелёная и пушистая. Даже жалко резать, но солдат порадовать нужно. Что-то не так? Русский заносит руку для удара топором. Но что-то не так, что-то происходит позади, как-то странно и неспокойно. И, не справившись с волнением, Иван оборачивается. Метрах в десяти от него стоит высокий, крепко сбитый мужчина — немец. Трудно узнать его, но у русского память неплохая. Он слишком сильно изменился с тридцать девятого. Немца выдают яркие голубые глаза. Его взгляд даже не удивленный, не шокированный — ошалелый. Не страх и не ужас вперемешку с удивлением — что-то иное, неизвестное и совсем не злое. Они оба без оружия. Только Людвиг и так мог бы убить Ивана, подкравшись со спины. Но он этого не сделал. По соображениям совести. Ни русский, ни немец не чувствовали опасность друг от друга. И что удивило Брагинского: Людвиг ничего лучше не придумал, чем кинуть в русского снежок. Простой, детский жест. — Вообще, это была моя ёлка, — сказал Германия и усмехнулся самому себе. — Но я первым её подрубил, — ответил на замечание немца Иван и выпрямился, всё держа топор в руке. В голове Людвига назревал вопрос: «Зачем я это делаю?». Иван перед ним, почти безоружный, уставший. Байльшмидт же сильный, сытый и готовый завалить любого богатыря голыми руками. Но он этого не делает — не может. Он смотрит русскому в глаза и не находит в них ненависти, злости. Почему он не ненавидит меня? Наоборот, спустя какое-то время Брагинский улыбается ему. Может быть, он и не «красный ублюдок», а человек, увязший в переменах, народных волнениях, в мерзких политических интрижках. И от этого становится только грустнее. — Маленький, — по-доброму русский протягивает слово и отпускает рукоять топора. Сам наклоняется к снегу и лепит ком, за тем бросает немцу прямо в грудь один, потом второй и третий снежок. Маленький. Звонкий, почти мальчишечий смех разносится по округе вперемешку с русской и немецкой речью. Казалось всё злым роком и шуткой, чтобы два нынешних врага играли в снежки, когда в нескольких километрах гремят редкие взрывы. Снег забивался под одежду, удары комков по голове лохматили волосы, бледные от холода щеки стали в миг розовыми, припухшими, горячими. В один момент игра перешла в борьбу — ту Людвиг надеялся показать своё преимущество. Как бы не так! Иван же тоже не из слабаков. Они ворочали друг друга за шинели, пытаясь навалиться сверху, но в итоге устали оба и упали на взрытый снег. — Сейчас и тебе ёлочку подыщем. Сейчас уже не будет. Нельзя так сближаться с врагом. Враг навсегда останется врагом, даже если они будут звать друг друга братьями. — Людвиг? — подозвал немца Брагинский и, не услышав ответа, привстал оглядываясь. А Байльшмидта уже не было. Только глубокие следы на снегу вели к полю. А они оказывается соседи.***
Сумерки начали накрывать местность. На часах всего-то четыре вечера, а уже почти стемнело. Иван всё думал, сидя за столом в блиндаже. Израненные, разбитые о самого себя руки грела горячая жестяная чашка. Если мы отступим сегодня, то завтра уже не будет. Тупо уставившись в карту, Брагинский ждал наступления. Он знал, что оно обязательно будет именно сегодня, именно вечером, когда солдаты, попутав день с ночью, улягутся спать, и часовые вовсе перестанут что-то видеть и слышать за пеленой дрёмы. Тогда немцы единой волной придавят посильнее, обойдут с флангов и прорвутся к Москве. Стоит вопрос не жизни, а смерти. Людвиг тоже не будет сильно жалеть людей. Ивану прекрасно знакомо чувство, когда заветная цель уже совсем близко и отступать — непозволительная роскошь. В двадцатые годы у Брагинского была одна мечта, которую он грел в груди ещё с незапамятных. Варшава уже была перед ним, мировая революция была уже у совсем близко. Оставалось только перешагнуть через смердящий труп Польши. Не-а, поляк мало того, что отправил его обратно в Петроград, так ещё и у себя в лагерях сгноил тысячи красноармейцев. Время прошло, изменилось оружие и тактика, а люди остались теми же. «Он не злой, он просто защищает свою Родину, он и есть Родина. Но я борюсь за интересы немецких людей и верю в победу немецкой машины.» Людвиг поведёт людей с минуты на минуту. Нет! Не этот талантливый и очень сильный немец, а всего-то пара человек. И Иван знает, что советский солдат будет стоять насмерть, а немецкий — намертво. Эта война уничтожит в Людвиге все прекрасные черты: честность, любовь, совершенное добродушие, навсегда закроется большое сердце. Брагинский и сам не заметил, как остыл чай, как задремал сидящий напротив капитан, как утихли солдатские разговоры и шуршание караульных в окопах. То ли объявить полную готовность, то ли дать отмашку на заслуженный сон? Ответ дала прилетевшая совершенно внезапно мина. Наступлению Вермахта предшествовал артиллерийский обстрел. Атака могла начаться даже ночью или рано утром. Это фронт и русский прекрасно это понимал. Солдаты повскакивали с мест и похватали оружие, проклиная свое и германское командывания. Ясно стало, что пойдут и танки, и пехота, и даже, может быть, авиация. Блиндажи разлетались в щепки после точных попаданий мин и фугасов. У Брагинского всего два расчёта! Два! И один артиллерист без пушки. Связист отчаянно пытался выйти на связь с соседними дивизиями, полками, ротами, хоть даже с авиацией! Эфир молчал. Молчал, потому что больше некому было отвечать на запросы. Иван в один шаг покидает блиндаж, но его тут же закидывает чёрной землёй и снегом, и над головой свистят осколки. В панике солдаты бегают по окопам, толкаясь и ругаясь друг на друга. -Прекратить панику. Прекратить панику, — тихо говорит себе под нос Иван. Увы, его никто не слышит и слышать не хочет. У многих ещё даже оружия нет, а если танки пойдут, то гнездо для противотанкового ружья не обустроено. — Прекратить панику! — громко вскрикнул Брагинский и пару раз выстрелил в воздух из пистолета между минными ударами. И вот его накрывает миной, упавшей совсем рядом. Накрывает, как волной так плотно и сильно. Накрывает паникой. Иван боится, что не готов биться прямо сейчас. У него всего два крохотных миномёта, два расчёта, пехота и одно ружьё. Мало, очень мало, пусть у советов есть преимущество в глухой обороне. Очухавшись от сильного удара, Иван обнаруживает себя лежащим на земле. Его поражает небо, тёмно-синее, заволочённое облаками и пороховым дымом. Брагинский пополз к блиндажу. Только внутри более менее безопасного помещения он оклемался. Оглушило всё-таки; звон в ушах стоял фоновым шумом. Через минуту всё закончилось: закончился обстрел, закончилась солдатская возня и побивание капитаном пацана-связиста. — Полковник, что делать будем? У нас ни орудий, ни людей толком… бляха муха! — негодовал капитан, потирая руки от холода. — Воевать. Если позицию оставим, то немчура сразу соседние дивизии в котлы загонит, — невероятное спокойствие Брагинский проявлял даже сейчас, когда его самого долбануло взрывом. — Ты, капитан, парней настрой пока, скоро гости пойдут. — А ты? — А я пока оклемаюсь… Ступай. Иван понимал, что без дополнительных сил тут всем братская могила, а ему гибнуть нельзя. Кто тогда тут вместо него будет? Наташа? Ребёнок ещё. У Ольги без брата народные волнения и оккупация. Но у славянской тройки есть убеждение, что с ними просто не может произойти что-то. Тут залетает капитан весь бледный, но не от истощения и холода. Глаза напуганные и одновременно удивленные. — Ты чего? — спрашивает Иван. — Немцы? Капитан снимает с головы шапку и тихим голосом бормочет: — Посреди поля мужик возник и в окопы к нам прыгнул. Говорит, что тебя знает. «Что за чертовщина?» — думает Брагинский и перестаёт понимать вообще что-либо. Обстановка накалялась: сначала встреча с Людвигом в лесу, потом обстрел позиций из миномётов, а теперь ещё и мужик? Почему никто его не застрелил на месте? И кем он может быть, если знает Брагинского? За капитаном возникла могучая фигура. Капитан на его фоне казался вообще низкорослым и вялым мужичком. Шинель, казалось, была слишком серой и чистой с большими красными петлицами и большими звёздами на них. На седой голове мужика — будёновка, на ногах — валенки. У Ивана складывалось впечатление, что мужик тот потерялся во времени и сейчас у него двадцать второй год. Брагинский от всего его вида глухо рассмеялся. А мужик всё стоял, отдавая честь. Странный он, и лицо у него жуткое, по-крестьянски грубое, а антуража добавляют большие серые глаза и седые усы. — Ну, едрёна вошь… — сквозь смех шепчет Иван и вздыхает. Стоило бы отдать честь старшему по званию. Хотя метод Иван выбрал экзотический. Русский рывком достаёт из кобуры пистолет и без долгих раздумий нацеливает его на мужчину. Иван превращается в паранойяльную истеричку, которая без слов наставляет оружие на человека, который, быть может, пришёл на помощь. — Вы можете опустить оружие, молодой человек, — голос у мужика знакомый-знакомый, а вспомнить Брагинский не может. Трудно было бы забыть низкий рокот и и старческое причмокивание. — В этом нет надобности. Генерал второй ударной армии Морозов в Вашем распоряжении, Иван.