Ещё раз. Ещё один бой. Ещё один вопрос: «Буду ли я жив через пару мгновений, через минуту, через час, через день?». Их много здесь — безутешных. Я устал. Я ослаб. Мои ноги становятся такими тяжелыми. Я не могу дышать — они душат меня. Много мёртвых солдат, проклятых душ, оставленных Матерью навсегда. Я здесь один. Ты смотришь на меня. Нет ничего вокруг: ни взрывов, ни лязга мечей, ни боли и крови. Это и есть момент моей гибели? Нет, постой! Я хочу рассмотреть тебя получше.
— А-а-а!
Громкий надрывистый крик разносится по лесу, теряясь в стволах деревьев. За криком следует протяжный мученический стон и кашель. Литовец не в себе; он слепо машет руками, роет лесной песок ботинками. Внезапно успокаивается, понимая, что жив. Торис открывает глаза и первое, что он видит — небо. Серое, скучное и дождливое небо. И деревья без листвы — весна была слишком уж холодной. Весна сорок второго. Он не понимает, что произошло с ним за пару часов это пробуждения. Боль во всём теле не даёт даже пошевелиться. Лауринайтис немного приподнимается — лежит в каком-то рве. Он осматривается. Совсем рядом лежит полицай, тоже смотрит на Ториса, но глазами, в которые будто бы налили свинца. Глаза мертвеца. Почему-то это литовца никак не удивляет. Мёртвые, к счастью, стрелять не могут.
Торис поднимается — у него разбито колено, потянута рука и трещит голова. На зубах скрепит песок, и во рту совсем сухо. Он проснулся в одиночестве рядом с мёртвыми. Мёртвым уже не поможешь, а себе стоило бы. Надо было топать в лагерь… И именно в этот момент Литва осознал, что не знает своего расположения. Вообще. Никак.
Он долго ходил кругами, но видел, что от лесного рва он отошел едва ли на десять метров. Лес без листвы везде одиноко серый, небо ничего не подскажет. Не расскажут ничего птицы — они умолкли. Прогноз для литовца был совсем не благоприятным, и, исходя из этого, Торис решил двигаться хоть куда-нибудь.
Его мысли занимал Гилберт. Этот прусский чёрт знал, что на оккупированных территориях будут появляться очаги организованного и неорганизованного сопротивления, состоящего из беглецов, красноармейцев и «мирных» жителей. Но были и помощники, верные, мать его, сыны литовской и балтийской земли. Их руками и их сердцами Байльшмидт принялся обороняться. Был ли в этом смысл? Определённо — некоторые личности таким образом зарабатывали копеечку, защищали свою семью, спасали себя. Но для Литвы никакой пользы от всех этих бессмысленных действий не было. Торис перешёл на немецкий «путь» исключительно из страха, но со временем это чувство притуплялось виной перед людьми.
Людьми. Кажется, что Гилберт и Иван выросли совершенно в других культурных цивилизациях. Неужто для них люди не представляют никакой ценности? Бред. Литва задумывается о своём будущем. О будущем всех литовцев, латышей, эстонцев — если они проиграют эту бойню, то будут прокляты навсегда. «
Проклятые солдаты» — название, безусловно, романтичное, но это только сейчас. Торису не плевать на судьбу своей страны, своих людей. Лауринайтис уже понял, что после победы над Брагинским, Людвиг, Гилберт, Родерих и их главные союзники будут подчищать хвосты. В первом эшелоне этих хвостов окажется Торис, Райвис, Эдуард, Эржебет, Штефан — это ещё не все.
Гремит гром, а литовец вышел в поле. Всё-таки красота здесь была даже во мгле — солнечный свет терялся в тёмных облаках, старая дикая трава шелестела под подошвой ботинок, ветер разгонял лысые леса. Холодный ветер продувал мокрую спину, Лауринайтис, возможно, завтра будет неважно себя чувствовать. Но нужно было найти хотя бы какую-нибудь военную часть, посёлок или тот же военизированный лагерь.
Темнело. Он очень устал, замёрз, проголодался. Лес теперь был очень густым — у сосен и елей не опадают иголки. И очень, как показалось, горячим. Что-то где-то горело. Сквозь запах прелых листьев, свежих грибов после дождя и хвойников Торис почувствовал ещё один и невольно улыбнулся. Неподалёку кто-то жарит лук и молоко. А может, это деревня, в которой литовец сможет переночевать?
Спустившись с лесного бугра в стык между холмами, Литва упал на колени перед ручьём. Вода в нем была не по-летнему тухлой, а очень свежей, но немного мутной. Торис радовался ей как ребёнок, и, когда, наконец, захлебнул воды из, ладоней, почувствовал неприятный солоноватый вкус. Только приглядевшись, литовец увидел тёмные разводья в роднике, а справа на него пустыми и мёртвыми глазами смотрел солдат. От неожиданности Лауринайтис вздрагивает и отшатывается.
—
Не двигаться, — сзади литовцу приставили ствол к затылку. Как же глупо он попался. Литва уже начал корить себя за невнимательность и легкомысленное отношение к символам, но речь была явно польской, и голос достаточно высоким, пусть это скрывалось за грубой подачей. —
Тебе, типа, двигаться вообще без надобности, тупа хуже сделаешь. Понял, да?
Господи, как же глупо он попался по несчастливой случайности. А кому? Лучше бы попался кому-нибудь другому, хоть русскому, но точно не
ему.
— Не признал меня, да? — голос дрогнул, кажется, обидой. — Опусти руки свои, а то дрожишь как цуцик!
Торис от его манеры разговора начал глухо смеяться. Обида и жалость в его голосе звучала так сладко, что даже мёд не может сравниться. Но смех переходил в неровный плач — Лауринайтис не хочет, чтобы его видели
таким. Таким: в чёрной немецкой форме, с немецкими целями и задачами, которые не имеют ничего общего с интересами литовцев. Но больше всего ему стыдно за щиток на рукаве, за то, что вся Литва выступает левой рукой Гитлера.
Но он часто стоит по правую руку от Гилберта.
Эйфория накрывает их с головой, и в радостном порыве они обнимаются, так крепко, как, наверное, не обнимались ещё никогда. Польша любовно утыкается литовцу в шею и жжет грязную кожу горячим дыханием. Торис же слепо ему доверяет; разве Лукашевич не способен ударить клинком под почки?
Без слов поляк уволок своего «врага» куда-то в чащу, но не далеко и усадил на пень напротив себя. Теперь при достаточном освещении, создаваемом огнём костра, Феликс выглядел менее дружелюбным — взгляд сосредоточился только на литовце, точёные светлые брови сошлись на переносице, а палец с курка пистолета поляк не убирал.
— Кажется, ты заблудился, — констатировал Феликс.
— Да, я… я очнулся в одиночестве. У тебя… у тебя есть вода? Я потерял свою, — литовец демонстративно похлопал по поясу, на котором и должна была крепиться фляга. Феликс не сводил с него взгляда, будто выискивал какую-то деталь в поведении бывшего друга.
А бывшего ли?
Поляк передал тому стеклянную бутыль, у него просто не было армейской фляги. Да и сам он на военного был похож меньше всего — на обычную, изрядно грязную рубашку поляк напялил обычную рабочую куртку да портупею с разгрузочным немецким поясом.
— Типа, по законам военного времени я обязан пленить тебя и передать в суд Армии Отечества, а могу тупа привести приговор в исполнение на месте. Тогда ты-таки познакомишься с новым другом, который с прострелянной головой лежит в ручье.
А Торис всё продолжает хлебать воду из бутылки и почти не обращает внимания на слова Феликса. Угрозы поляка трудно воспринимать всерьёз. Просто потому что это родной друг-враг. Лауринайтис вдруг цепляется за мимолётную мысль и образ, который в последнее время он почти не вспоминал.
— А Наташа? Ты видел её? — в голосе блеснула надежда, но поляк отрицательно покачал головой. — Мы расстались с ней на станции. Больше я о ней ничего не слышал, но…
— Тебе не нравится всё это, да?
Торис замялся, понимая, что правильного ответа не вопрос нет и не будет. Ну скажет он: «Да, мне это не нравится». Тогда Феликс задаст множество других вопросов, которые точно подпортят их отношения.
Испорченные войной отношения.
— Мы, кстати, типа, в Беларуси к северо-западу от Ошмяны…или что-то типа того, — оповестил поляк. Для Ториса эта информация была полезной, но благодарил он Феликса за понимание. За понимание его личной трагедии. Такой маленькой и незаметной для других. — Я надеюсь, ты не пойдёшь в ночь?
До Вильно оставалось пятьдесят километров, но идти в ночь по лесу, который, как оказалось, Лауринайтис забыл, было бы очень глупо. По обоюдной договорённости поляк и литовец улеглись на ночь в лесу, укрываясь от холода колючими гребнями елей.
Феликс долго не мог уснуть. Ему не давал покоя враг, лежащий всего в паре метров от него. Покоя не давала совесть. Как и всем полякам ему был дан хороший, весьма жесткий жизненный урок — враги везде. Немцы и за людей не считают, а русские хотят превратить свободолюбивый народ в очередных врагом. Им всего мало. А Торис, Наташа, Эржебет — все они примкнули к одной из сторон, которая отрицает его. Стыдно даже признавать врагов в своём окружении. Эржебет, если это понадобится или ей прикажут, обязательно выстрелит ему в затылок. Наташа тоже, только думать будет меньше, и совесть не будет терзать её душу. А Торис? Феликс и сам не знает: вполне вероятно, что литовец может совершить это злодеяние. Но Торис долго не протянет с
таким грузом на плечах. А ему и так недолго осталось, как и всем остальным.
В итоге измученное вечными вопросами сознания поляка не успокоилось. Подкинув в костёр ещё пару сухих палок, Лукашевич достал из сумки документы того самого солдата, который был убит им сегодня. Феликс мысленно поправляет себя: «Не убит, а расстрелян по приговору Армии Отечества и Польши».
— СС-ман Герман Густофф, девятнадцать лет, город Бонн… тридцать шестая гренадёрская дивизия «Дирлевангер»… — медленно и тихо проговаривает Феликс. — Что же ты тут забыл, Герман?
Польша капался в документах этого молодого человека, но ничего дельного, кроме расчерченной карты, не находил. Может быть, потому что цеплялся к убийству. Он ведь даже ничего не понял, когда поляк зачитывал приговор, придуманный на ходу. Кровь за кровь — всё идёт по кругу.
А надо ли?
Феликс поднимается; ещё темно, но уже скоро небо станет намного светлее и из леса уйдёт проклятая мгла. Мгла, обида, зло должны уйти и из польской души? Возможно, но это будет только после восхода солнца. Поляк уверен, что эта встреча ему рано или поздно аукнется, но это будет когда-нибудь потом. Сейчас у Феликса другие задачи и планы.
***
Лауринайтис проснулся в одиночестве и холоде, на лицо ему падали капли дождя, который в полной мере не доходил до земли. Только боль в повреждённых конечностях напоминала о вчерашнем дне. Литовцу казалось, что вечера было уже несколько недель назад. В напоминание о себе поляк оставил только нетипичный для него холодок и полную бутылку воды. Торис утром всё понимал с удивительной точностью. К обеду он вышел к главной дороге на Вильно, прошел ещё несколько километров по дождю и неслабому холоду. Не то Господь откликнулся на его молитвы, не то везение сыграло ему на руку, но по той дороге двигалась неизвестная ему часть. Ну, как часть — рота на двух грузовичках и одной бронемашине, любезно переданной немцами на вооружение полицаев.
» —
Что мы делаем с родным для нас народом? Зачем?» — эти два вопроса Торис задавал себе, наверное, впервые за долгое время его нахождения в рядах Шумы. Из редких переговоров Лауринайтис узнал, куда двигаются эти полицаи — в село Понары. От одного упоминания этого посёлка близ Вильно, Литва сердито жмурился и нервно тёр переносицу.
— А ты знаешь, что убиваем евреев? — с явным желанием посмеяться над вновь прибывшим в ряды спрашивает мужчина на вид лет сорока, худой, с грубыми чертами лица и въевшейся в кожу чёрной щетиной.
— Ну, немцы говорят, что они беда нашего Отечества, — неуверенно ответил юноша, по-детски немного пухловатый и белый. Его тёмные глаза бегали от одного лица к другому, пытаясь отыскать поддержку.
— А ты знаешь, что мы убиваем не только евреев? — с усмешкой спросил третий участник беседы.
— А кого же ещё? Я просто из деревни на польской границе, в городе никогда и не был…
— А ты увидишь, посмотрим, на что способен… И не еврей ли ты случаем? Вопросом на вопрос отвечают только юде.
Рокот бронемашины заглушали дружные посмеевания. На самом деле подслушивать разговоры для Ториса не считалось чем-то плохим. Через народный шепот можно было разузнать много нового. В данном случае эта беседа трёх полицаев натолкнула литовца на мысль, которая тревожила его именно сейчас: А не уголовников ли использует Гилберт в качестве оружия? Торис бы застрелился, если бы узнал, что литовец будет убивать своего брата из-за разногласий во взглядах. Убивать, потому что потому.
Уже ближе к ночи литовец добрался до города, но на этом его приключения не закончились. Его батальон базировался в районе Каунаса, а Гилберт, к счастью, отбыл буквально месяц назад на Ост-фронт. Поэтому дальнейшие его действия будут регулироваться командирами отрядов и наместниками Гитлера в Балтии.
— Я хотел показать тебе Понары, — сказал Байльшмидт, опираясь на кузов бронемашины.
Это было летом сорок первого, когда начались крупные погромы в еврейских районах, а более подходящего места, чем недостроенная русскими нефтебаза в селе Понары, Гилберт не усмотрел. Близко, доступно, надёжно. Теперь при упоминании, или, не приведи Господь, поездке в посёлок Торис шумно вздыхал, тёр переносицу и бормотал: «Твою мать». Оккупация теперь не была общей войной одного с другим — она превращалась в гражданское противостояние. Это подтверждал и сам Гилберт.
Понары, Понары, Понары.
Это не одна деревня, но целая сеть. Торис не уверен, что делает всё правильно. Обещания немца не имеют никаких оснований под собой: литовцы ждали независимости, но получили рабство и притеснение.
— Почему поездов не ходит? — литовец подошел к первому встречному на путях контролёру.
— Партизаны подорвали пути к Юго-Западу от Каунаса, — не оборачиваясь, ответил служащий.
Лауринайтис проследовал по путям дальше. Ночь была действительно мистически тёмной. Если бы он увиделся с Наташей, то пусть она увидит его в такой темноте, чтобы невозможно было различить ни немецкой формы, ни кокарды на кепи, ни безумного стыда. Стыд — такое поганое чувство только заселялось в душу Ториса, и точно не собиралось никуда уходить. Лауринайтис же считал, что самое верное средство избавиться от стыда — поверить в своё право выбирать, кто достоин, а чья жизнь не нужна. Стоило поверить, что всё действо в селе Понары и сотне других мест идёт только на пользу, во время и история сами разрулят сложившуюся обстановку. Просто поверить, и больше не разлагать себя глупыми вопросами и маразматичными бреднями о совести.
В это верил Иван.
В это верил Гилберт.
Его собачья верность сыграла с ним злую шутку
тогда и сейчас.
Чему я верен?
