***
Торис не думал, что Пруссия вернётся так быстро. Казалось, что Гилберт даже рад видеть его: улыбался, широко шагал, пятил грудь вперёд, сверкая тем самым железным крестом. Лауринайтис был не в лучшем виде, когда встретился с ним — время уже прошло, но рука ещё болела, и литовец заметно прихрамывал. Гилберт опёрся на стол, нависая над Литвой. Торис пусть и стал видеть немного хуже, но лицо прусса было слишком близком и несколько мелких ссадин можно было разглядеть. Злая радость кольнула его: «Всё-таки досталось от русского и ему». — Ты давно виделся со своими балтийскими братушками? — поинтересовался Байльшмидт. Торис шумно вздохнул и оторвался от созерцания немецких документов, в которые, в общем, вникнуть и не пытался. Литва был более чем уверен, что его «братушки» Латвия и Эстония перешли на сторону «освободителей». Он не видел их действительно давно, интересно было бы посмотреть на то, что стало с ними. — Побудешь моим водителем на время, — прусс небрежно кинул ключи на стол, и, развернувшись по-солдатски на пятках, направился к выходу из кабинета. — Когда закончишь дела, то езжай в Ригу. Поторопись, немцы не любят опоздания. И всё-таки Пруссия ничуть не изменился — он оставался сильным, подавлял своей энергией и очень аккуратно, скрытно угрожал. Если Торис сделает что-то не так, скажет что-то не то — получит очень больно. Это понимали даже отмороженные лидеры «Фронта литовских активистов». Литва любил людей, но их сторонился, как мог. И всё равно их документы были на нем, их деяния были на нём — это его руки по локоть в крови. Лауринайтис поднимается с места, думает, расхаживая по кабинету. Размышляет он совсем не о том, о чем нужно было. Нужно было подумать о сокрытие преступлений Гилберта, о скорой поездке в Ригу, о партизанах, которые действительно перекрыли подходы к Каунасу. А в самом деле? О том, какую технику предоставил Пруссия в пользование, сколько будет идти поезд до Риги, кого он там увидит — друзей или врагов? Литва выглядывает в окно, заварив перед этим чай. Уже вечер — окно выходит прямо на Запад. Что ему нравилось, так это неспешная человеческая жизнь — медленно катились по дороге редкие машины, мамашки проходили с колясками, останавливаясь у витрин магазинов, весело пинала мяч дворовая шпана. Была ли здесь война? Литовец был рад видеть город целым, наполненным повседневной суетой и простотой. Удивительно, но Вильно было абсолютно другим — в глазах людей вечный страх, разгромленные еврейские дома, разворованные мародёрами вещи. После того, как солнце вовсе скрылось за очертаниями города, Лауринайтис, прихватив за Гилберта необходимые документы, отправился на вокзал — он планировал приехать в Ригу уже завтра, чтобы лишний раз не заниматься делами литовских активистов. Выбрались они в ночь. Луна, казалось, заменяла солнце — так ярко она освещала землю и лес, что даже не понадобилась лампа. Она и Андрий понимали, что должны идти по глубокому болоту. Даже не так — по минному полю. С обеих сторон болота стояли полицейские отряды, поэтому их единственным путеводителями была полная луна и метки на деревьях. Обычный человек здесь заблудится и сгинет в трясине, но здешние жители, отличающиеся особенной дикостью, без труда читали природу, знали, как, кто и что пишет на стволах деревьев. Вдруг парен, идущий впереди с ружьём, остановился и присвистнул: — Ты глядзи, — протянул он и наклонился к болотистым кустам, — Партызанская работа, ледзь не падарвалися! Арловская заглядывает через его плечо. Действительно, от одного дерева к другому тянется тоненькая проволока. Если бы не блеск от лунного света, то обязательно наступили бы и подорвались прямо тут. Растяжка могла означать две вещи: либо где-то рядом стоит партизанский лагерь, либо начинается минное заграждение, и таким образом полицаи и немцы отлавливают ночных визитёров. Тем более, им до болота рукой подать, а собаки просто окажутся быстрее их самих. — Аккуратна цяпер, — шепнул Андрий и медленно двинулся дальше. Всё оказалось куда хуже, чем могло показаться на первый взгляд — эти растяжки были повсюду. Не хотелось бы похоронить Беларусь в болотной тине. Кажется, парень понимал, с кем идёт и кого защищает — эти мысли раздражали его ещё сильнее. А Арловская должна была выжить любой ценой — ценой жизни Андрия, партизанского отряда, тысячи солдат. Но должна. По-другому никак. Местами страшно трещит лёд. В темноте тяжело разглядеть промоины и воздушные пузыри под льдом — а глубина болота в среднем под метр и ещё полметра трясины и ила. Утонуть тут можно в одно мгновение — только бантик и останется. Тут не легче, чем в Бресте, хотя отношение ко всему изменилось в корне. Теперь Наташа по-другому видела людей — сострадание и понимание наконец нашли место и в её душе. Вдруг всё темнеет в одну секунду, лунный свет перестаёт освещать путь и лес. Андрий вместе с Наташей останавливаются, долго не могут зажечь масляный фонарь. Возможно, сама идея идти с фонарём была изначально плохой. Но, вероятно, никаких простых путей у Арловской не было. Андрий долго возится с ним, но, когда, наконец, свет зажигается, в далёкой лесной темноте мелькнул один огонёк, затем второй, третий и дальше за ним. Девушка поворачивает голову в другую сторону — и там огни. Движутся прямо на них. Лед трещит, слышно бойкий звон и негромкие голоса — это не похоже на засаду — скорее облава мелких крыс гончими псинами. — Уходим, — девушка постучала Андрия по плечу, — быстрее. Парень понял всё без слов и, бросив фонарь со спичками, ринулся вперёд, разбивая лёд ногами. Бежать, чтобы жить. Именно такому правилу подчинялась сейчас Арловская. Где-то позади догоняли пули, и теперь стало ясно, что тут их ждали. Может, даже не их, а кого-то другого.***
Рига, день, масляный дым и атмосфера недоверия. Оказалось, встреча с товарищами по несчастью была куда более простой и непринуждённой. Хотя именно она и выстроила между ними высокую стену недоверия и презрения. Зрение Ториса не подводило никогда, но издалека он не мог узнать тех двух людей, которые направлялись прямо к нему. Два молодых человека, но один значительнее выше другого, оба одеты опрятно — таки эталон! Узнать их можно только в лицо. Галантис теперь не тот ссутуленный и зажатый мальчишка, а серьёзный юноша. Хотя старое в нем всё же осталось: из-под немецкой пилотки торчали кудрявые и непослушные волосы. Пожалуй, это было единственной чертой, которая осталась без изменений. Эстонию было узнать труднее всего. Торис помнит эстонского монашека с этой детской стрижкой и совсем не детским взглядом. Теперь и от монашеской челки не осталось и следа — всё было беспощадно сострижено. Не то хотел походить на своих северных «друзей», не то спешил за Пруссией — очевидно, был не разумен в выборе идола. Но даже несколько удивительно, что первым руку протягивает именно Эдуард. — Выглядишь неважно, — фыркнул Райвис, пожимая литовцу руку. Торис в ответ только коротко кивает. Литву трогает лёгкая улыбка — латыш был невероятно взрослым, но оставался невысоким парнишкой с по-детски мягким голосом. И всё-таки на их фоне Лауринайтис чувствовал, мягко сказать, странно: на нём обычная полевая форма, покоцанное после недавних событий лицо, растрёпанные, длинные до плеч волосы. Благо сейчас Гилберт приказал ему «прибрать патлы». Райвис не сутулится, Эдуард смеряет своего товарища и Литву недовольным взглядом, однако эстонец меняется, когда за спиной Ториса появляется прусс. Гилберт всё же считает себя властным над ними — приказывает одним лишь махом, смотрит на них с хитрым прищуром и ухмыляется, когда балтийские братья пугливо отводят взгляд. Торис предпочёл первым роль спокойной прислуги; он сам знал, что ступает на путь раба, но делал это без оголтелого пыла и жестокости. — Путь к свободе, мои дорогие балтийские друзья, лежит через жесткие меры, — прусс звонко цокнул и неестественно оскалился. Двери рижского зала распахнулись. Литовец ужасается, смотря на всех эти людей: своих и чужих. Свои-то — молодые, надменные и горделивые. Чужие — старые и самоуверенные. Однако Райвиса трудно назвать самоуверенным, а фон Бока — старым. Это утверждение легко подтверждал сам латыш. — В трудные для Балтии времена Германия… Кхем… Простите. В трудные времена много сделала для нашего народа. Создание добровольческих вспомогательных батальонов… Фу-у-а… знак благодарности за освобождение от коммунистов, евреев… Юноша бегло переводит взгляд от одного к другому, выискивая хоть какую-нибудь поддержку и понимание. В конце концов, Галантис смотрит на Ториса, но и литовец не способен ответить юноше ничем. Только стыд. Он уже предал себя и свои убеждения. И сейчас казаться из сильнейшим из тройки было просто нельзя — цинизм! — Народ Латвии поддерживает начинания Рейха, — Райвис шумно сглатывает и поправляет ворот рубашки. — От всего народа заявляю о создании латышской дивизии Ваффен-СС. Торис видит в Галантисе своё отражение, свои неосуществленные желания и незавершенные начинания. Главное — свою слабость. Возможно, Латвия осознавал, что совершает ещё одну великую ошибку, поддаваясь страху в который раз. Но ему ли, Литве, зараженному тем же страхом, рассуждать об ошибках? Да, они оба оказались в этой лодке, и плыть им вместе ещё далеко. Выходов нет. Но их и не будет никогда, как не было до этого. Райвис пытается что-то промямлить, но задыхается и давится словами. По ноге латыша бьёт Эдуард. Эстония слишком боится потерять лицо перед Пруссией, поэтому он отчаянно лупит Райвиса. Эдуард никогда не отличался особой любовью и братским самосознанием. Он и говорит на другом языке, и думает по-другому, и действует совсем иначе. Сам по себе был не похож на своего юного соседа и далекого братушки. Фон Бок зачитывал свою речь с большей уверенностью, хотя временами поглядывал на присутствующих. Немцы и Байльшмидт смотрят на всех этих патриотов, как на цирк уродов: противно, но остановиться не можешь. А на их деяния — сквозь пальцы. Гилберт иногда подмечал Торису, что рад видеть в своих рядах балтийцев. Но всегда за этой похвалой следовал приказ, ещё более жестокий и мерзкий, чем предыдущий. Это и было тем, что скрывалось за спокойствием — нежелание мириться с тем, что литовцы оказались наиболее непокорными. Лауринайтис сполна платил за свой национальный характер. А заплатит ещё, вероятно, дороже других. Торис крепко сжимает кулаки, когда Гилберт игриво дергает его за волосы. Такой не совсем приятный жест — сигнал к дальнейшим действиям. Нет, он не будет выступать перед всей этой толпой; никто из Литвы не будет говорить с доброй долей пафоса. Он здесь только наблюдатель, и его миссия завершена. Те, что посолиднее, чешут свои полные животы, довольно причмокивая губами, а молодые хмыкают и смеряют старых грозным взором. Удаляются они тоже гордо. Торису не нравится Амбразявичус и его ставленники, но Литву не спрашивали о народе — эти люди нужны были Байльшмидту целиком, хоть головой о стенку бейся. Торис широко, но криво улыбается им. В том-то и было дело, что его никто не спрашивал. Было время, когда литовец действительно верил в свою свободу. А что теперь? Теперь он сомневался, что она когда-то вообще была у него. Не свобода это, когда твоей судьбой распоряжаются, как могут. Литва отошел к балкону, встал там. Где-то в коридорах был слышен гаркающий смех Гилберта и множество других голосов. Он ждал, когда прусс сам подойдёт, чтобы сопроводить своего эксплуататора к машине. Сзади кто-то подбегает к нему, щелкая носками сапог об пол. Лауринайтис резко оборачивается — ничего серьёзного, это Райвис. Парень заметно подрагивает и что-то ищет под кителем. Ну и где же его былая смелость? — Ты же сердиться не будешь? — спросил латыш, доставая из-под кителя небольшую флягу и портсигар. Литва качнул головой, он просто не имеет морального права обвинять кого-то в чём-то. Получив ответ, Латвия сначала хлещет содержимое фляги, а затем прикуривает, но немного неумело. Кашляет, сплёвывает горечь с балкона. — Мне Гилберт дал, сказал, что стану так старше, — Райвис постучал пальцем по портсигару. У литовца он вызывал только печальную улыбку. Маленький, немного глупый и наивный мальчик вызывал только тёплое чувство жалости и сострадания. — А почему ты не создаёшь дивизии для борьбы. Гилберт говорит, что мы, то есть балты, хорошие солдаты. А мои стрелки… — А литовские полицаи убивают всех подряд без разбору, — перебил его Торис и закусил губу, — поэтому Байльшмидт и любит. Дай-ка… — литовец вырвал из рук парня полупустую флягу и сделал два добрых глотка. Гилберт любит их за крайности, к которым они прибегают в борьбе. Слышен недовольный голос Эдуарда за спиной: — Где ты шляешься, Райвис? Мне пришлось самому общаться с Гилбертом…а, и ты тут. Эстония гордо задирал подбородок и от безделья то снимал белые перчатки, то надевал их обратно. Молодые люди синхронно обернулись. Торис счёл нужным отступить от конфликта и просто решил удалиться. Всё-таки это личные дела двух соседей, но так хотелось высказаться, пожаловаться кому-то на свою участь. — Торис, позабывший всё добро и зло, — тихо шепнул фон Бок, когда литовец проходил мимо него. Но Лауринайтис ничего не ответил, хотя мог оскорбить, приложить силу, и только на лестнице, приостановившись, Литва произнёс: — Если мы проиграем эту войну, то будем прокляты навсегда.