***
Назад возвращались в привычное время и по привычному маршруту. Торис за рулём мотоцикла, а Гилберт в коляске. Лагерь их располагался в какой-то деревне. Литовец уже и забыл её названия, но людей знал поимённо. Солдаты жили в палатках, а полицаи уходили в ближайшие деревни. Торис был счастлив после каждого возвращения сюда. Деревня та была небольшой, даже, можно сказать, стихийной. Хоть тут Гилберт не решился устраивать заварушку — больно люди тут смелые. Говорили только на литовском, хозяйства большого не держали: пара розовых поросей с хряком, дойная корова и двор куриц. Люди обычные, трудовые, крестьянские. Тут и Торис был свободен. Можно было просто подойти к какой-то девушке, что каждый вечер корову доит, и подарить несколько цветов, можно было поиграть с сельской ребятнёй, можно было помочь мужикам подлатать обветшалую крышу и дров наколотить. Лауринайтис рад быть полезным; он любил людей. Но всё равно что-то тревожило, и сам не понимал что. Утро следующего дня было приятным — тихим, светлым, по полям струился туман над полем и ручьём. За банку тушенки Торис отдал на стирку одной бабе вещи. Весь день свободным был. К обеду из дома вылез и Гилберт и сразу ушел к ручью, где уже плескались деревенские мальчишки. Детей он любил, и каждому пытался стать братом. Скорее, это не сильная человеческая любовь, а инстинкт. Языка не знал ни он, ни они, но язык жестов был ещё жив и понятен. Пруссия поднимает руки, согнув в локтях, будто говорит: «Посмотрите на меня Великого, какой я сильный и стройный. Повторяйте за мной.» Торису, однако, не до этого. Он — душа этого края, чужого и одновременно родного. Неупокоенная. Потерянная. Уставшая. У него нет задач. Нет идей. Нет веры. Есть только совесть, которая уже залита литрами крови. Крови светлой, яркой и чистой — невиновной ни в каких тяжких грехах. Он мазохист; ясно понимая, что он чувствует боль своей Беларусь, своими руками он продолжал больно бить, сечь её народ, который, по большому счёту, был не виноват. Ещё одно слово, ещё один приказ, ещё одна душа, ещё один труп. Ещё одна бесполезная смерть. На его руках — за всё отвечать ему. Не правителям, не господам, а ему и всем литовцам. — Господи, — шепчет он и сильно трет глаза. — И что ты тут расселся? — в лесной тишине раздался знакомый, немного грубоватый голос. — Он так, типа, отдыхает. Перетрудился, братишка? Эти голоса и тон Торис узнал бы даже через сотни лет разлуки. Первое чувство — недоумение. Как они оказались тут? Они ли это? Он не верил в реальность, но желание увидеть было сильнее здравого смысла. Литовец поднимает голову, смотрит. Они нависают над ним — настоящие. И поляк ухмыляется, и глаза у него задорно и добро блестят. А Наташа всё та же — с суровым лицом, жестким взглядом и голосом, но от того ещё более красивая. — Феликс! — восклицает Литва, поднимаясь с пня, на котором сидел последние несколько часов. Они настоящие — в это так хотелось видеть. Как тут не поверить, если ощущаешь грудью тепло любимых людей. У литовца хватает обхвата рук, чтобы обнять всех двоих. Они настоящие. Как тут не поверить, когда твои волосы сжимают тонкие девичьи пальцы, и хлопают ладонью по щеке. Он бы ушел вместе с ними, но у него есть работа. Нужно работать, несмотря ни на что.***
Вдруг Литва пробуждается. Он всё так же сидит на пне, уперев локти в колени, а вокруг никого и ничего. Опять один. Смеркалось, и в лесу уже совсем ничего не видно. В самой его гуще кричит сыч — плохая примета. Но к плохому Торис привык. Время требовало возвращения в деревню. По дороге, по которой Лауринайтис каждый раз переходил из одного пункта в другой, проехал грузовик полный полицаев. Торису удивляться нечему; тут часто перегоняют части батальонов и дивизий. И литовские селения рядом, и белорусские. Конечно, они могут двигаться для чего-то в деревню, но у литовца не было сил, чтобы нагонять дурные мысли. Но от этого не становилось легче, когда Лауринайтис оказался в деревне. Какой-то кипишь поднялся в селе с приходом сумерек. — На выход! На выход, собачий народ! — яростно кричал на немецком Гилберт. Литовского он не знал и понимать его не стремился; Торис работал ему переводчиком «на полставки». Что? Лауринайтис не хочет видеть этого и ощущать растерянность, но уверенными шагами идёт к разъярённому Байльшмидту. Прусс даже не успел надеть форму подобающим солдату образом. — Что происходит? — голос литовца дрожит, пропитан растерянностью и неуверенностью. — Спроси лучше их! — зло шипит в лицо Гилберт. Полицаи тут как тут. Кепи натянуты на самые глаза, чтобы укрыть за козырьком стыд, злобу, страх. Ружья у них не висят за плечами — они держат оружие в руках, уперев приклады в плечо. На улицу из домов выводили людей, и с ужасом Лауринайтис понимает, что их строят у обочины на расстрел. — Клянусь, это всё поляки! Это поляки! — отчаянно кричит на своём языке мужичок то полицаям, то солдатам. Он настолько напуган, что не может даже стоять на ногах, падает, а его всё равно ведут. Ведут не всех, но многих. Ревут. Ревут от страха мужчины и парни, а немногие женщины да пара деток стоят спокойно, с надеждой глядя на того, кто представляет всю Литву. — Гилберт, постой! — окликает Пруссию литовец. — Что происходит, будь добр объяснить? — Простой расстрел простых партизан. Ничего сверхъестественного, — прусс легко развел руками и дал отмашку на построение. На каждого «партизана» по одному полицаю. Они действуют без зазрения совести, без страха перед будущим. — Отнесись к этому легче, Торис. Не первый раз. Как может быть легче, если понимаешь, что от тебя уже ничего не зависит? — Целься! И в этом строе «преступников, пособников, террористов» стоит и та девушка, которой Лауринайтис частенько дарил цветы, и та баба, которой сегодня он отдал на стирку вещи, и те мужики, которым литовец помогал с работой в свободную минуту, и те мальчишки, с которыми Гилберт только сегодня плескался в ручье. Все они — его братья и сестры, соотечественники, литвины. Брат убивает брата, сын сдаёт своего отца в угоду оккупантам, мать предаёт дочь. Сейчас в этом коротком перерыве между командами на него с надеждой смотрят люди. Они верят в него, но Торис, как бы он не хотел, уже не может ничем им помочь. — Огонь! По округе раскатились глухие хлопки. То один за другим, то одновременно отгремели негромкие залпы. Литовца будто обдало ледяной водой. Ноги подкашивались, голова болела. Каждая пуля прошила и его грудь, лицо, живот. Торис присаживается на одно колено, но, стиснув зубы, тут же встаёт. Полицаи опускают ружья. Все, кроме одного. — Эй! — недовольный голос Гилберта режет уши. Ториса тошнит, ему холодно, ему страшно и больно. — Торис, он твой. Полицаи пихаю того, кто не смог выстрелить. Они бьют его по голове, ногам и плечам, но всё равно оттаскивают. Этот полицай не смог перебороть себя. Пруссия машет Литве рукой, указывая на недобитого. Что будут думать обо мне люди после всего этого? Кем я буду после этих событий. Торис знает, что Гилберт требует от него, и понимает, почему не может отказаться. Литовец подходит, дергает затвор новенького люггера нацеливает пистолет прямо в голову. Он не смотрит, отворачивается и, закрыв глаза, стреляет. Сейчас его точно стошнит от самого себя и от того, что он делает. Через пару секунд он смотрит на Гилберта. И Пруссия не улыбается, в глазах нет блеска, только непонимание и какой-то отголосок страха. Пруссия боится? Нет, он удивлен. — Теперь ты доволен? — глухим, не своим голосом спрашивает литовец. Вопрос это риторический — он не требует какого-то чёткого ответа. Торис бросает пистолет под ноги Гилберту, будто обжигается об оружие. Он не плачет, но блюёт от обиды и боли. Если давно-давно, только почувствовав неладное, Торис мог просто подойти к Наташе, сказать ей об этом. В ту же минуту всё проходило. Но сейчас — это реальность, прошлое остается в прошлом. Его тошнит, ему мерзко от самого себя, ему страшно. Торис и раньше знал, что не способен стрелять в людей. Несправедливая смерть, глупая и злая. Если моя честь называется верность, то чему я верен? Кому я верен? И зачем я в это верю? Я не знаю, мне тошно. Я больше так не могу. Это решение далось ему необычайно легко — он просто взял и решил. Без совести, без страха, без веры. Торису больше не во что верить. Нет, верить есть во что, но ныне не может верить в независимость и свободу, добываемую таким путём. Он знает о делах в России и понимает, что с Гилбертом Литве ловить больше нечего. Литовец прячет в рукаве кителя штык-нож, удерживая лезвие пальцами. Рюкзак у него невероятно тяжелый — там и некоторый провиант, и снаряжение, и другой громыхающий хлам. Вероятно, Гилберт потребует с него множество ответов, но для прусса у литовца сюрприз. Лауринайтиса трясёт, бросает то в жар, то в холод. Сейчас или больше никогда. Гилберт, как и ожидалось, сидел на веранде дома, курил трубку, читая газету. Пруссия мягко улыбнулся Литве и встал, отложив на сто газету и курево. Казалось, что Байльшмидт грустит, нервничает и переживает за что-то. — Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался Пруссия. Впервые Литва не находит, что ответить. Это дурной вопрос, бесполезным будет и на него ответ. — Я поражён, Торис. Я действительно удивлен. Откуда в вас столько жестокости? Но это даже лучше. Но всё-таки как? Как вы можете убивать друг друга? Нам, цивилизованным людям, ваша дикость непонятна вовсе. Я даже готов тебя похвалить за это! Гилберт расхаживает по небольшому участку, горько усмехается: — Это даже хорошо. Что в этом хорошего? Между ними всего два жалких метра. Торис до жути обозлён, Гилберт до жути напуган. Литва крутит нож под рукавом и не решается сделать один замах и удар. Говорят, что при сильном волнении сердце колотится не слабее мотора. Но сейчас Лауринайтис не слышит даже мерных ударов своего сердца. — Торис, а ты куда… Слова застревают в горле. Литовец всего одним шагом приближается к Гилберту и, замахнувшись снизу от бедра, втыкает штык в тело своего отныне врага. Вбил до основания. В один момент Байльшмидт согнулся, продрог от этого неприятного ощущения металла в своем теле. Это совершенно не больно, просто неприятно и противно. Они смотрят друг другу в глаза — Лауринайтис, пожалуй, не был так обозлён даже в Грюнвальде. Гилберт машинально поджимает под себя ноги, доставая коленями до груди. Но упасть Байльшмидту безвольно никто не даёт — Литва держит прусса за китель. Он, однако, тяжеловат. — Ты смерти моей желаешь? — зло шипит сквозь зубы Литву и ещё два раза ударяет штыком наугад. Пруссия просто смотрит на его, хлебая кровь, поднимающуюся к горлу. Просто смотрит и скалится. Он действительно хотел его смерти, но если бы Литва исчез сейчас, то это было бы не выгодно немцам, которым нужно вешать на кого-то свои преступления. Глаза Пруссии и без того красные наливаются кровью, слёзы катятся по щекам, а по руке литовца густая чёрная кровь. Не голубая, не алая, а чёрная, будто застыла и свернулась уже давно. Вероятно, так оно и было. — Ничего не напоминает? — литовец зло улыбается. Им обоим это напоминает далёкие годы, только тогда саблей сёк Гилберт Литву, а не как сейчас. Давняя обида за несправедливые обвинения, предательства, унижения выходят наружу пусть даже так. Пусть. Изломать германцев можно и нужно, а литовцы, даже если и поздно, внесут свой вклад в одну общую победу, чтобы потом они единолично не несли ответственность за те страшные преступления. Верность и полное отсутствие выбора. Литва полагался на высокие нравственные идеалы тех, в ком ещё был жив рыцарский дух. Освобождение на изломе сил. Торис грубо скидывает с себя Гилберта. От нагнетающей боли он сворачивается в позу эмбриона и кряхтит, но не может закричать, подзывая других на помощь. — Иди за мной по пятам, Гилберт, всё равно не догонишь.