Маленькая трагедия

      Границы стёрты. Нет ни Литвы, ни Беларуси, ни Польши — все земли слились в один большой фронт, на котором ведётся необъяснимая война. Был сладкий апрель сорок третьего года. Сладкий, потому что выдался он тёплым и ясным. Зима, да и весь сорок второй был совсем не простым для Беларуси. И эта весна, и это восхождение израненной природы было для Наташи настоящим спасением. Сама для себя совершенно неожиданно она обнаружила — природа лечит. Мхом зарастают раны, древесная жидкость становится кровью, плющ закрывает ожоги. Теперь ей была понятна природа, и её главное богатство Наташа познала сполна. Вместе с лесом цветёт и она.       Арловская расположилась в овраге. Облокотившись на коряжку, сидела, утопая в сухой осенней листве. Наталья невольно роняла слёзы, но не от радости или печали, а просто из-за всех ярких цветов, что её окружали. Ей приходилось терпеть не только ранения и партизанский быт, но и безумную боль, которая заставляла временами царапать кожу на груди. Ей приходится гораздо труднее. А когда, собственно, было легче? Полная беспомощность ударила по ней с не меньшей болью, чем немецкие дивизии и полицейские батальоны. Иван оставил её буквально посреди чистого поля, хотя сам он пылает ярче белорусских деревень.       А лес красив. Весь цветущий и ароматный он хранил в себе эту утреннюю прохладу. Всё было слишком светлым и ярким, как будто не было в нескольких сотнях метров выжженных полей и сёл. В этом лесу просто не было кровавых боёв и партизанских укрытий.       Наталья лежала на склоне, глядела на небо. Небо такое высокое и синее, и на фоне ярко-зелёных листьев смотрится слишком выгодно. Разум полностью отключался от мозга, дух постепенно выходил из молодого, но такого избитого тела. Как же она хотела уйти под небо к зелёным кронам высоких деревьев, избавившись от страданий и переживаний.       Хруст хвороста где-то в паре метров пробуждает её от сладкой дрёмы. Наташа по привычке потянулась к лежащему по правую руку карабину, но явно не успевала — Арловскую уже держали на мушке. Перед этим солдатом почему-то не было страха. И сама не знала почему, а потому просто пялилась на него, как и он на неё. Немецкая каска, чёрная форма с характерными рунами на петлицах, трофейный пистолет-пулемёт, он чётко нацелился на неё, за спиной висел тяжелый рюкзак. Лица полицая не видно из-за козырька каски, нависшего над глазами, из-за оружия и маск-халата, что был весь в листве и мелких ветках. Если Арловская его не узнавала, то он узнал её сразу.       От неожиданности даже не сразу опустил дуло оружия и долгие несколько минут простоял так без движения, ожидая чего-то. Он спустился в овраг, присаживаясь напротив девушки чуть поодаль. Наташе слышно его порывистое дыхание, когда он неприлично долго снимал маскировочную сетку с лица и каску. Руки дрожали, но не из-за страха или волнения — из-за стыда. Мерзкого стыда. У Ториса не было желания смотреть в её порядком удивленные глаза. Просто Арловская его не узнавала даже так — всегда чистое лицо сейчас было запачкано сажей, волосы его взлохмачены и кое-где из них торчат листья, вокруг головы обмотан грязный бинт, из-под которого всё равно виднелись кровавые подтёки. — Ты? — негромко воскликнула Наталья, когда удивление отступило с комом в горле.       Он-то её узнавал, но совсем не верил своим глазам. В его соображениях эта девушка, пусть очень грубая душой и хрупкая на вид, не должна бегать и прыгать по блиндажам и окопам, не должна сжигать тонкую кожу до жил пороховым пламенем и тонуть в лужах глины и крови. Не должна. Может, её подговорил и раззадорил Иван, а может, она сама захотела, сгоряча в истерике кинулась к оружию.       Лауринайтис — в немецкой форме, с немецким оружием, с чёткими немецкими задачами и средствами. Он. Но на ненависть и злобу не остаётся сил, всё давно уже вышло, и этот лес впитал слёзы. В Торисе осталось ещё что-то литовское — взгляд всё так же нежен по отношению к Наташе. Именно живой взгляд, какой у него был всегда и обязательно будет. Не мертвец. Убивать желания нет, есть только великая скорбь и мольба. Арловская сама меняется в лице, вздыхает, хлопает по мягкой насыпи листьев справа от себя, приглашая Литву сесть рядом. Торис без слов покоряется. Их плечи соприкасаются. Он снимает рюкзак, откладывает оружие куда подальше. Но стальную каску вертит в руках. Думается, что самое время помочь. Пусть не народу — былого не исправить — но ей. Он знает, что у партизан беда с продовольствием и боеприпасами.       Наталья наблюдает за его руками, тёмными от въевшейся в кожу пыли и копоти. Всё в узлах то ли от военной работы, то ли от заячьей худобы и загнанности. Торис протягивает ей каску, щелкнул в ней пальцами: Смотри, какая крепка, двою дурную голову защитит! Откинув пресловутую гордость, уже перешедшую за грань греха, девушка всё принимает его подачки-подарки. Но они не разговаривают, слишком устали. Из рюкзака Лауринайтис достаёт пару банок с консервами, протягивает их девушке вместе с упаковкой бинтов и марлей. Арловская принимает всё, как должное. — Патроны? — слишком грубо спрашивает Беларусь. — А? — продрог литовец. — Патроны есть?       Суетливо Литва достаёт из подсумков на поясе несколько обойм, из трёх имеющихся гранат себе оставляет одну. Отдаёт почти всё. Наташа чувствует ту теплоту и сострадание. Знает, что во многом виноват именно он, но всё равно что-то заставляет простить. Кажется, что они поняли друг друга без слов. — Я не хотел этого делать, — голос литовца предательски продрог. Как бы он ни пытался скрыть свои эмоции, у Литвы это получалось плохо. Слезы вот-вот должны покатиться по щекам, оставляя грязные разводы. Арловская понимала, о чем он ей говорит, но ненавистью давно себе выжгла душу, чтобы действительно простить его за всё. — Мне плохо, мне больно. Мне так жалко их всех.       Литва жмурится от содрогающейся глубоко в груди отчаянной вины. Любовь к Арловской не осталось личной — она тождественна любви ко всем: к её земле и народу. И боль, увечья, наносимые сейчас руками Литвы ему и ей, ощущаются особенно остро. Ему не менее больно, чем Наташе. — Ты ревёшь что ли? — спросила девушка. Тихие мужские всхлипы она всё-таки расслышала. — Нет-нет… Хотя да, реву, — честно, сквозь смех ответил молодой человек.       Плачет не сколько от болезненной вины, сколько от безысходности. Тут, поддавшись какому-то порыву усталости и сочувствия, Арловская опускает голову ему на плечо и обхватывает руку. Прикрывает глаза от усталости — кажется, сейчас она действительно ощущает ту усталость в руках, ногах и голове. Беларусь хотела бы вернуться назад, когда Литва был решителен, силен и способен защищать её в полной мере, когда у Наташи не было необходимости переживать за себя и народ. В то время, в тот их личный век достаточно было положить руки на плечи уставшему Лауринайтису и успокоить его воспалённое сознание одними словами: «Завтра будет лучше». — Не реви, — она дергает его за рукав. — Я устала, дай мне немного отдохнуть, — как мантру проговорила Арловская.       Пальцы крепко сплелись.       У литовца непривычно холодные руки. Но от одного её прикосновения он будто загорается вновь. Эти прикосновения, совершенно детские и простые, пробуждали в нем надежду, а ей придавали сил. Арловской нет дела до его формы, до его стороны, которую Литва принял. Ваня очень далеко, а Лауринайтис родной и забытый тут, рядом. Конечно, оба понимали, что всё это ненадолго и скоро Наталья вскочит на ноги, резким движением подхватит карабин и с должной ненавистью посмотрит на соседа. И под конец ему злобно прошипит (точно проклятья) и убежит одновременно и гордо, и пугливо, подобно дикой лани.       Наташа очень красивая. Не заметит это только слепой. Даже в этой затертой и перешитой наспех гимнастёрке, запачканной чужой и девичьей кровью. Война не для неё — пройдя бесконечное множество битв с самого своего создания, Литва уяснил, что на войне нет места самоотверженным и безрассудным. Арловскую хранит один лишь Бог, а его уже давно Дьявол со свету свести готовится.       Спасает не отвага, не чудо, не трусость, а здравый смысл и обыкновенная логика.       Так приблизились сумерки. Стих легкий ветерок, помрачнело небо и округа, и вместо солнца на небе поднялась луна. То тут под боком, то там, вдали начали трещать ночные насекомые и птички повылезали из нор — днем не услышишь соловьиных серенад и трелей скворцов. Наталья дремала, а Торис, опрокинув подбородок себе на грудь, тихо храпел. Беларусь настолько сильно жала пальцы, что казалось должна вот-вот всё сломать. Но нет — не из ненависти, не из обиды, не из злости, а в надежде и облегчении сжимала мужскую руку. Литва немного потряс девушку за плечо, тут же она выпустила его руку из своих объятий. Поднятый с земли карабин теперь был для неё слишком тяжелым. Нет, дурь всё это, дурь.       Тишина. Кроме собственного дыхания и естественных для природы звуков ничего не было слышно: ни выстрелов, ни разрывов, ни свиста пролетающей мимо мины. Долгие скитания по земле каким-то чудом привели его к Арловской. Уже шел сорок третий, но мир производил впечатление, будто вся война началась ещё вчера. Или, может быть, не прекращалась? Арловская смотрит на него напугано, не в силах пошевелиться. — Ты хотел чувствовать себя спокойным, понимая, что выбрал правильную сторону? — без какого-либо злого умыла спрашивает Беларусь. Литва только вздыхает. — Я хотел… быть намного сильнее чем, был до этого, — сбивчиво отвечает Торис.       Стыдно. Это чувство Торис испытывал как минимум уже несколько столетий. Стыдно, что не остался самим собой, таким, каким создала его природа. Возможно, именно за это Наташа отвернулась от него, поняв внезапно, что Литва не в состоянии защитить ни самого себя, ни её. Брат крепчал, а он слаб.       Наталья разворачивается, уходит. Кажется, тогда Торис увидел вновь это разочарование — не злость, не обиду, не ненависть, а именно то разочарование, которое внушает невероятное чувство вины. Вдруг Лауринайтис поднимается, почти бегом догоняет Арловскую. — Я не с Гилбертом, — говорит литовец. Непонятно, правда, зачем, ведь идет сорок третий год, идёт медленное, но верное наступление. — После долгих лет я вновь пришёл туда, домой. Ничего уже нет: только пепел и угли. Сгорело поле, сгорел и дом, разрушена деревня, земля иссохла. Меня накрыла такая невероятная тоска. И кажется с тех пор, что жизнь моя приснилась мне и снится до сих пор. И я хочу проснуться, чтобы было всё на своих местах: я, дом, мы все.