***
Стук часов настолько громкий, что слышен по всей достаточно большой комнате. Тут всё большое: окна, двери, стол и стулья, похожие больше на кресла. Эта была маниакальная страсть Гилберта к большим вещам, хотя сам он был и роста невысокого, и комплекцией явно уступал брату. Не уступал только в харизме, наглости и внутренней мощи. Кроме тех часов на стене, каждый из присутствующих имел свои личные: либо наручные, либо карманные. И комично смотрелись все трое, когда поочерёдно они смотрели сначала на большие часы, а потом уже на свои. Тут вдруг грохнула большая дверь, и в помещение вихрем влетел Пруссия, держа под боком пакет бумаг. Для него даже бумажная волокита не была чем-то занудным. — Ты вновь опаздываешь, — укоризненно подмечает Родерих. Гилберт только криво улыбнулся на замечание брата и отступил, только глянул на отрешенную Венгрию, сидящую подальше от всех. — Что будем делать теперь? — спросил Людвиг спустя некоторое время тишины. Голос немца казался невероятно тихим, сам Германия сильно похудел. Но именно такой тихий, несколько высокий голос Людвига разбудил Эржебет. Ей, как никому другому, было известно то чувство полного разочарования, обиды на людей, даже на родных и саму себя. В памяти вспыхивают ненужные отрывки воспоминаний, когда её, ободранную, обмороженную подбирали с фронта. Тогда в ней проснулась такая невероятная ненависть к тем штабным чистюлям. В частности к Родериху — он выглядел сытым, умытым и тёплым — жар так и пер от его шинели, когда без сил Венгрия уткнулась лбом в его грудь. «Несправедливо», — Эржебет досадно качнула головой. — Да, Сталинград был огромным провалом, блокада с города на Неве снята, и русский рвётся к Висле, но ещё не всё потеряно! — повышая торжественный тон с каждым словом, сказал Гилберт. Улыбается прусс как никогда широко в попытке сохранить в себе и в присутствующих хоть какую-то веру. Казалось, Людвиг немного улыбнулся, и Родерих хихикнул в рукав. — Войска скоро будут под Варшавой, а русский плотно присядет на тебя, Гилберт, и больше ты ничего не сможешь сделать. Самому не смешно? В стеклянной тишине комнаты прогремел немного охрипший, тихий голос Хедервари. Людвиг порядком напугался, подскочил на стуле, он уже и позабыл её голос с той трагедии. Казалось, что она произнесла свои мысли вслух от переизбытка фраз и воспоминаний в сознании. Впервые за долгое время Венгрия вырвалась из состоянии аффекта, даже подняла глаза на Гилберта и немного улыбнулась ему. Реакция Пруссии была ожидаемой — кривая улыбка пропала, вмиг лицо приобрело серьёзность и осмысленность. — Лизхен, — мужчина обратился к венгерке, — ты отсюда не уйдёшь. Пока венгерские солдаты состоят в немецких частях, пока мы не вернём потерянные территории, ты будешь сидеть у моей ноги, как верная собака. Теперь это наше общее дело. «Я имею полное право злиться на тебя, Байльшмидт. Неужто чувствуешь, как русская смерть в затылок дышит?» Людвиг изредка поглядывал на своих соратников, видел, что и союзниками их назвать трудно. Австрия уже давно, наверное, даже с самого начала, не особо желал продолжать сражаться. Венгрия же была совершенно другой по характеру, чем её бывший супруг — бойкая, активная, честная по отношению к другим и верная своим обещаниям. Но даже сейчас она свои позиции сдавала. Людвиг их понимал, искренне сочувствовал где-то глубоко в душе, но озлобленность, отчаяние удивительным образом закрывали его большое сердце. — Сейчас необходимо сосредоточиться на северо-востоке, — заключил Гилберт и ткнул пальцем прямо на Вислу, — тут. Везде. Нужно сравнять с землёй Польшу, так как это будет перевалочным пунктом для Брагинского. Все дружно кивали. «Польша, Румыния, Чехия, Италия, Балтика — какая теперь разница, если ничего не поимеем, а только потеряем всё то, что приобрели кровью и потом.» — Тогда всё свободны, — прусс махнул рукой, но вдруг оскалился. — Вы, госпожа Хедервари, останьтесь. — Не переживайте, унтерштурмфюрер. Никуда я не денусь. Опять всё повторяется. Вновь она с Родерихом стоит на крыльце. Кажется, ничего не изменилось, разве что они стали немного другими. Неизменными оставались обстоятельства, в которые они попали. Всё повторяется: австриец прикуривает трубку, дымит, а венгерка дрожащими руками тянется к вороту его рубашки. Только теперь Эдельштайн мягко её руки от себя убирает. Хедервари кажется менее решительной, те углы в своих действиях старается сглаживать, хотя получается из рук вон плохо. Венгрия прячет руки, но продолжает ломать пальцы. Треск и щелчки суставов ужасно бесили Эдельштайна — она об этом знала, но делала это совершенно не специально. — Ты хочешь сойти с дистанции? — спросил без всякого умысла австриец. Действуя по наитию, он берет её ладони в свои, удерживает их от новой волны неизбежного хруста и боли. Видно, что Хедервари едва заметно повела плечами и отнеслась к его словам совершенно безразлично. Ровным тоном она произнесла в ответ: — Мы должны доводить дела до конца. И нет разницы в том, какой итог нас ожидает. Никто не вернётся прежним. Никто — все: она, братья, остальной мир, втянутый в эту войну. Возможно, даже не по своей воле. Если Пруссия старается отчаянно верить, что ещё не всё потеряно, то остальным уже ясен неизбежный исход. Венгрия трёт глаза от проступающих слёз — к ней приходит осознание того, что она сотворила на чужой земле. Отвечать придётся по заслугам на далеко не честном судилище. — Как думаешь, что с нами будет после всего этого? — Эржебет криво улыбается, впервые за всё время взглянув в глаза собеседнику. — Как бы это ни звучало цинично, но я убеждён, что ничего плохого. Могу даже оказаться в числе пострадавших от режима Байльшмидтов, — ровно ответил на её вопрос мужчина, но тут же с укором посмотрел на собеседницу. И на ум сразу приходит поляк им обоим. Возможно, не специально, без какого-либо злого умысла, но точно приходит в мыслях Польша. Родерих даже сам признаётся себе (только себе и только в мыслях, иначе сойдёт с ума от собственной гордости), что Феликс на удивление стал ещё более стойким и сильным. А ещё умным. Даже умнее, чем двое его братьев. Но уже сейчас, без доли сомнения можно сказать, что скоро его «польскость» падёт и сам рухнет к ногам измотанных Гилберта и Людвига. До Венгрии такие очевидные вещи доходили куда быстрее. — Я даже не знаю, что мы будем чувствовать, когда увидим друг друга в прицел, — на вздохе произнесла венгерка очень тихо так, чтобы, не дай Господь, не услышал кто-нибудь ещё. Тяжесть в душе, на плечах того долга, который ей предстоит выполнять, отражался в голосе намного отчётливее, чем в глаза. — Тогда станет намного легче, — австриец чуть улыбнулся, пытаясь хоть немного расслабить подругу по несчастью. — Клянусь, станет легче. Стоит вспомнить Феличиано, когда каким-то неожиданным образом он увидел нас через прицел. Это был взгляд человека, испытавшего настоящее душевное успокоение. Невольно они вдвоем улыбаются. Как же нелепо тогда вышло с Феличиано. Даже слишком нелепо. Этот засранец сделал быстрый, но верный выбор в соотношении воюющих сторон. Винить его было трудно. Как можно обвинять людей, которые по своему и не своему желанию приняли другую сторону? Феличиано больше испугался, чем размышлял о своём поступке, но именно тогда почувствовал, что идёт по верному пути. И оковы спали, и всё стало на свои места. Родерих задумался о чём-то своём, не имеющим отношения к войне. Война войной, а музыка по расписанию. Глядя на венгерку, даже не врач может поставить диагноз и прописать лечение. В случае Эдельштайна лечить её нервозность он собирался музыкой. — Слушай, — обратился к ней мужчина и смущенно взлохматил волосы на затылке, — а может, уедем вместе в Вену? Там сейчас спокойно и … Внезапно за спинами раздался громкий хлопок дверей и цокот грубых каблуков армейских сапог. Синхронно Венгрия и Австрия обернулись на шум — прямо к ним шел Гилберт. Хедервари в предчувствии чего-то плохого натянула берет до самых ушей. У Пруссии, как у настоящего бандита и засранца, походка уверенная, хотя и немного размашистая, лицо, выражающее презрение к миру. Но было и другое, что раскрывало душевный настрой человека — глаза Байльшмидта выражали тяжелую тоску и чувство полной беспомощности в сложившейся ситуации. В ситуации, которую он сам создал. Будто не замечая их, Пруссия прошел мимо, но резко остановился на широком плацу. — Лизхен, ко мне! — прокричал на всю округу Гилберт и похлопал по левому бедру. К слову, так хозяева подзывали к себе своих собак. Не трудно догадаться, как к Венгрии сейчас отнёсся Пруссия. — Он не выносим, — австриец только смог почувствовать, что девушка уткнулась лбом ему в плечо. Уже через секунду Хедервари бежала по ступенькам вниз. Только бы не споткнулась. Не сдержав мысли, Эржебет развернулась, чуть улыбнулась австрийцу и тихо произнесла: — Главное не терять головы, правда, Родерих?***
Опять этот надоедливый стук. Только шел он не от настенных часов, а от соприкосновения колёс с рельсами. Монотонный, ровный, громкий, он совсем не усыплял и не успокаивал. Венгрии просто пришлось сидеть напротив прусса и смотреть, как он со всей своей аристократичностью и воспитанностью трапезничает, изредка поглядывая на пейзажи за окном. Та тарелка, что стояла прямо перед венгеркой, осталась нетронута. Отговорка «Аппетита нет» прошла, хотя Гилберт знал, что Хедервари терпеть его не может, а один его вид вызывает у девушки непреодолимое желание уйти куда подальше или сделать так, чтобы бледное лицо исчезло из зоны видимости. — Ты так и не уведомил меня о своих планах, — прервав тяжелую тишину, сказала Хедервари и демонстративно отвернулась. — Куда едем? Ответа на вопрос так и не прозвучало, однако через минуту Гилберт дёрнулся и буркнул невнятное себе под нос. — Как куда? — переспросил Гилберт. Эржебет даже удивилась выражению его лица — прусс наивно глядел на неё немигающим взглядом и острые углы лица сгладились. Однако, долго это не продолжалось. Через секунду Гилберт вновь грубо усмехнулся, хитро прищурился и чуть наклонился через стол к венгерке опираясь на локти. — В Польшу. Ну, или туда, где когда-то была Польша. Ключевое слово «была». Хедервари сильнее сжимает кулаки и челюсть, чтобы не двинуть надменному Пруссии по лицу и не выдать переполняющие её эмоций. — Вина несите, полусладкую французскую отраву! — кричит на весь вагон Байльшмидт и машет рукой. Господи, лишь бы не засмеяться. Театр одного актёра! Гилберт сам верит в ту чушь, которую придумал. Но стоит ему похлопать — мало кто может похвастаться такой силой воли, стойкостью и самоотдачей делу. Гилберт не сдаётся даже тогда, когда по большому счёту всё проясняется. Ещё не ясно, сдаваться или драться до самого поражения, жертвуя последними резервами, когда у ружья стоят даже вчерашние школьники, домохозяйки и пенсионеры. Судя по всему, Пруссия чувствует свою неминуемую кончину — она не имеет смысла и цены. Я знаю, что этого Гилберт боится, как кошка воды, но ещё больше он боится показать человеческий страх. Оборонять сразу два рубежа своей души, проданной Дьяволу с рождения, прусс не в состоянии. Из двух этих страхов он выбрал второй, но самый главный выставил напоказ.