Маленькая трагедия

      Его план потерпел крах. В который раз. Баран. Феликс брал всё силой, которой у него на данный момент не было. У одной армии проблемы с другой, свои тёрки внутри, а страдают простые солдаты, искренне отдающие себя для нужд Польши. Варшава превращается в один большой котёл.       Эх, старушка Варшава, ты уже не молода, да и я, типа, немного утомился от всего дерьма, навалившегося на меня. Надо потерпеть ещё немного, тогда русские и англичане нам обязательно помогут. Не оставят же они нас с тобой на растерзание?       Феликс обретал вид потрёпанного мужика: лицо приобретало нездоровый жёлтоватый оттенок, светлые зеленые глаза становились с каждым событием всё темнее. Вообще, Лукашевич стал относиться ко всему очень серьёзно, войнушка перестала быть обычным время препровождением и игрой. Романтический настрой испарился уже давно, но теперь всё казалось слишком тяжелым. Тот же Торис, маленький оловянный солдатик, так близко принимал к сердцу лишения войны, что всякий раз избегал её, а если не получалось, то сражался и ждал чуда.       Сражаться и ждать чуда – всё, что оставалось Польше. Хотя в чудо совсем не верилось. Столько пацанов и девочек полегло уже, сколько поляжет завтра? Поляк искренне не понимал ни своих, ни чужих. Складывалось впечатление, что его просто оставили погибать, чтобы освободить место на карте Европы, а другим полякам просто всё равно на собственную судьбу.       Все мысли навевает потухший закат и медицинский спирт. Феликс проводит который день в этом доме, который стал пристанищем для крохотного отряда Армии. - Гилберт не заставит нас долго ждать. Меня он уже ищет, а по пути ломает тебя, моя старушка.       А где будет Эржебет?       Стоило бы позаботиться о себе, а он, как беспокойная мамашка, думает о других. Точнее ревнует. Как она будет относиться к нему, когда, наконец, увидят друг друга в прицел? Преданности в ней не занимать, но будет ли у неё способность так просто забыть? Честь отдать или честь иметь?       Феликс боялся и того, и другого. Боялся, что Хедервари не испугается и нажмёт на спусковой крючок, и того, что она просто не найдёт в себе сил сойти с дистанции. Эржебет готова держаться до талого, но это хорошо, если она идет по правильному пути. Хватило бы всего секунды, чтобы все изменить. Пусть не весь мир, но хотя бы свою дальнейшую судьбу.       Польша даже представить не может, сколько людей погибло и сколько погибнет завтра. Десятки, сотни, тысячи. Путь к свободе таков: тернист и тяжек. Вдруг мгновенное подъём сменяется отчаяние – вдруг все напрасно, бессмысленно? Все произойдёт в одно мгновение, но повернуть назад Феликс уже не сможет, он и так уже не может повернуть назад.       Возможно, было бы правильным сложить оружие, как в мечтах он предлагает Венгрии, но на этом ничего не закончится.       Анна, Михай, Гжегож – они были детьми, а теперь мертвецы. Каждого из нас (имеются в виду польские повстанцы) ждет такой конец.       Сражаться и ждать чуда? Сражаться у Польши почти не оставалось сил, ждал чуда он слишком долго, чтобы верить в неё. Затишье днём – бой ночью. Затишье ночью – бой днём. И ждать нечего, кроме затишья и боя.       На заре голоса зовут меня: Вперёд! В бой! В марш! – под ржание лошадей, зловещий свист крыльев и стук копыт по свежей от дождя земле.       Отголоски великого, воинственного и счастливого прошлого. К сожалению, это все было. В настоящем есть дом, есть баррикада и ружьё, есть боль телесная и душевная, есть люди, которых она связывает прочнее цепей.       Так же есть упавшая где-то рядом мина. Дом содрогается, но Феликс даже не дёргается, только прикрывает глаза, чтобы штукатурка не попала в глаза. - Занимаем оборону! Йозеф, Макс, Феликс, держите сторону внешней улицы! Не хочу вставать, капрал. Я тысячу раз уже слышал этот бой – он закончится для нас ничем, мы продолжим сидеть тут, ждать чего-то, помирать от заразы, попавшей в раны, перевязываться грязными бинтами, которые сняли с уже мёртвых ребят. Ты предлагаешь мне продолжать? - Феликс, твою мать …!       Мать Европу давно уже все поимели, что я даже не узнаю её божественного образа. Кажется, я схожу с ума, капрал.       Сначала Йозеф падает, держась за живот, но он жив и ползёт подальше от маленьких окон-бойниц. В следующий момент кровью заливает всё: пол, потолок, стены. Багровая жижа падает даже на лицо и волосы Феликса, в нос ударяет тот самый запах.       Лукашевич припадает к окну, смотри на улицу через маленькую щелку – в момент утих даже легкий ветер, и по мощеной старой дороге никто не ходит, но слышен только тихий шепот по-немецки: - Эти сволочи сидят на этаже. - Забаррикадировались? - Конечно, они же не идиоты! Не будь тупым, Херкель! - А я не тупой. - Конечно не тупой, у нас ведь есть фауст!       Вот из-за полуразрушенной стены вылезает немец. Феликсу хватило секунды, чтобы понять, что есть «фауст», но не хватило момента, чтобы предотвратить дальнейшее. Поляк даёт серию из оружия, но ничего не меняется – он видит, как прямо на него летит ракета и всё в то же мгновение замирает.       Я заперт в своём же теле: вокруг меня темнота, ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не чувствую. Открываю глаза. Кажется, я тону, медленно падаю всё глубже и глубже. Это и есть момент моей смерти? Подожди, Косая, нужно выиграть этот бой, потом нас заберёшь!       Не понятно, откуда в нем взялось столько сил, чтобы самому разгрести завалы. В рот забился песок, лицо покрыл толстый слой пыли. Всё тело сдавили тяжелые балки и обломки стены, кажется, оборванным куском его не хило долбануло по башке. Как бы он сказал: «Тотально не хило!».       Лукашевич плохо слышал, но видел всю картину слишком отчетливо из-за обостренных чувств. Пара теплых и темных капель скатилась по носу и подбородку. Невзначай проведя рукой по лицу, Феликс обнаружил свои руки в густой крови и несколько удивился, однако никакого внимания ранению не придал. Удивился и не обратил внимания потому, что не чувствовал никакой боли, было только немного щекотно.       Поляк осмотрелся – комнату разнесло в щепки, от этого импровизированного дота остались только очертания. Один снаряд вот что сотворил.       Здесь трупов горы, здесь мёртвый на мертвом. Вот этот капрал, распечатанный о стену балкой, вон, у другого края разорванный лежит другой, чьё имя Феликс даже не знал. Какая разница, если он сейчас мёртв, и хоронить даже некому. Поляк бросает все на самотёк, выгребает из-под завалов винтовку и вырывается из комнаты. Его в первую же секунду оглушает тишина. Замолкли люди, утихли взрывы, прекратил шуметь весь мир. Лукашевич не слышал ничего вокруг, но слишком отчетливо ощущал собственное дыхание и сердцебиение. Феликс вновь проводит руками по лицу, растирая по коже кровь. Она почернела, смешалась с грязью и стала ещё более мерзкой, чем была ранее – теперь она густая, смешанная с песком и глиной.       Пробравшись через завалины одной части дома, поляк попал в другую, уцелевшую и почти нетронутую. Какой удивительный контраст! Прекрасно! С одной стороны дома развалины, баррикады, опустевшие квартиры, мертвые, а здесь всё ещё не тронуто, только слегка покрылось пылью. Даже цветы и те стоят в вазах свежие, будто их сегодня утром кто-то принёс.       Но Польше эти цветы нахрен не нужны.       И тут он начинает слышать. Начинает слышать человеческие голоса, смех, детский лепет, гул редких машин, собачий лай. Ведомый ими он покидает этот дом. То ли бред, то ли сон, то ли реальность, но остается только факт, что Феликс видит мирный город, мирных людей.       Эта война и бой для меня кошмарный сон, из которого не могу выбраться. Я один, заперт в собственном теле, раздавлен грузом смертей.       Пустые улицы, заколоченные окна, пыль и обрывки плакатов под ногами, раскуроченные уличные фонари, складывающиеся, как карточные, старые дома. Люди ценят свою историю, но с чужой нисколько не считаются. О, прекрасная старушка Варшава, столько повидала на своем веку, а от какой-то мины кровавыми слезами плачешь. Как бы Феликс хотел выбраться из этого кошмара и увидеть старую добрую старуху, приветливую и по-старчески красивую Варшаву. К сожалению, этот кошмар кончится вместе с реальностью, потому что сам является действительностью. В этом есть какая-то таинственная тревожность, своя жизнь. Но Лукашевич этого не чувствует, не чувствует дрожи и трепета перед жизнью. Поддержки жизни он не ощущает, и его полностью окутала липкой паутиной мерзкое отчаяние.       Это было жутко мерзко.       Развалины мерзко расплываются, таят и плывут в воздухе, испаряясь, но вдруг воздвигаются вновь, ещё выше, ещё уродливее, ещё страшнее. Его тошнит, мутит, выворачивает. Феликс скулит, сжимает зубы до конвульсий, до боли, но вместо слез по щекам, падая на пыль, течет густая грязная кровь.       Пахнет чем-то сладким. Но это явно не то – запах приторный, едва солёный, от которого ком к горлу подкатывает. Летают ожившие мухи – зеленые, некрасивые, питающиеся только мертвечиной. Феликс валится с ног у трупа – раздутого, гниющего и дурно пахнущего. Смерть не красивая, кто бы что не говорил. Она невероятно уродлива, но в этом процессе был какой-то сакральный смысл, абсолютно отличный от действительности. Идея смерти была даже прекрасна – после смерти не будет ничего: ни боли, ни страха, ни страданий. Он, мертвец, ничего не способен почувствовать.       «Я должен быть следующим», - думает Лукашевич, отползая к стене. Он был уверен, когда просовывал дуло винтовку прямо в рот, и зажмурил глаза, нажимая на курок. Это объяснимо, Феликс убедил себя, что его на небесах обязательно оправдают, но он не Христос. Ему не простят.       Щелчок ознаменовал новый его этап в жизни. Даже ещё более печальный и грустный, чем был до этого, потому что последняя надежда просто погибла. Ну, значит, и царствие ей небесное. Феликс хочет крикнуть в небо, прося о смерти, но, опираясь на винтовку, юноша поднимается и бредёт по пустому пыльному коридору. - Стоять, - глухо раздается позади вместе с гулким топотом по деревянной лестнице. Голос тяжелый, хриплый, едва узнаваемый, но ещё не забытый. Феликс не думает, когда не глядя целится в фигуру позади. Пугается, ужасается, смотрит на мир по иному, сквозь кровавую пелену.       Но когда мы увидим друг друга в прицел, станет легче, мой ангел, клянусь, станет легче…       Венгрия постарела – волосы распущены, глаза потемнели, кожа загорела и как-то изменился дух. Она ослабла. Не совсем умело держит в руках винтовку, но скорее просто потяжелели руки от постоянной нагрузки. Эржебет держала на своих руках всю тяжесть вины за смерти сотен тысяч людей не только своих, но и чужих. Стоила ли их, венгров, любовь к своей Родине того, чтобы умереть, притом умереть совсем без смысла, замерзнув в окопе на чужой земле, свалившись в глубокую Волгу с оврага или быть расстрелянным «союзниками» за страх и отступление? Стоило ли это всё смерти тех, кто не желал ей зла, с кем у неё связь даже более глубокая, чем с давними братушками. Это того не стоило. Это было бесполезным, никому не нужным. Эта вина за их бессмысленность сдавила всё: и тело и дух. Хедервари не знала, зачем борется за то, что ей никогда не принадлежало и принадлежать не будет. - Стой на месте, - дрожащим голосом говорит девушка, и Феликс просто опускает оружие. В какой-то степени ему стало легче от осознания того, что венгерка до сих пор жива пусть и не в полном здравии.       Лукашевич вопреки ей делает шаг на встречу. - Стой на месте! – орёт она на него, но и это Феликса не останавливает. – Выстрелю.       Поляку не нужно приглядываться, чтобы понять, что Эржебет плачет – слезы крупными градинами катятся по лицу, смешиваясь с пылью и грязью. Для Венгрии непривычно лить слезы, но Польша не может набраться мужества, чтобы видеть их. Сколько раз он видел её и свои поражения, но только один раз видел, как она плачет. И вот снова Венгрия плачет так, как плачет только мужчина – беззвучно и горько. Поводов было море, но который из них: её солдаты, замерзшие под Сталинградом; её народ, измученный войной и откормленный обещаниями; её братья-поляки, которые за секунду стали ей врагами?       Феликс медленно шагает вперед и останавливается, медленно поднимая руки вверх.       Зачем мы делаем это? Это неправильно, странно, зло.       Эржебет, наконец, опускает оружие и с печальной досадой дрожащим голосом произносит: - Варшава пала, - она разводи руками и стреляет в потолок, яростно выплёвывая, - Польша пала, Феликс. И все мы вместе с ней.