Point of view

Эта ночь выдалась особенно ветреной. Холодные порывы были такими сильными, что хлипкая, давно рассохшаяся деревянная оконная рама не могла сдержать их напор, периодически звеня тонким закоптившимся стеклом. Сквозь крошечный оконный проем под самым потолком едва ли мог просачиваться хоть какой-то луч света. В одиночной камере царит густой мрак, за толстой железной дверью не слышно и звука. Все жители этого чудесного королевства безумия слишком устали за день и теперь спят ангельским сном, охранникам нет никакого дела до пациентов, пока их собственной шкуре не грозит опасность. Кажется, в такой кромешной тьме невозможно увидеть даже мыски собственных башмаков, но глаза быстро привыкают к ней. Лежа на своей жесткой койке, Джером, подперев затылок ладонями, разглядывает трещины на толстом слое штукатурки. В этих кривых узорах он не видит абсолютно ничего. Никаких завуалированных рисунков или символов. Ему не хочется пытаться представлять что-то, просто потому что голова занята другим. Мысли беспорядочно копошатся в искаженном сознании, словно кучка плотоядных опарышей, вгрызающихся в мерзко пахнущую гнилую плоть. Потянувшись к переднику полосатой робы заключенного, Валеска нащупывает на груди, закрепленные чуть ниже нашивки порядкового номера, короткие швейные иголки. Открепив одну из них, он принимается внимательно рассматривать замысловатую вещицу. Даже в потемках отчетливо видно серый проблеск тонкого металла. Джером не может оторваться от этой крошечной безделицы. Перед глазами вдруг, одно за другим, всплывают лоскутки далекого прошлого, пахнущего жженым сахаром и пыльной дорогой. Та весна была одной из тех, которые бывают особенно теплыми и сухими, без холодной мороси в марте и непроходимой грязи окольных троп в апреле, что не могло не радовать артистов бродячего цирка. Ведь чем раньше удавалось начать новый сезон, тем больше выручки получалось заработать. Никому не хотелось остаться на мели зимой, когда выступлений не было совсем, и единственной возможностью подзаработать становилась пыльная работа в одном из близлежащих городов. Такие ранние теплые весны было принято помнить долго, чтобы потом, в более холодный и снежный год, можно было посетовать на то, как тяжела и трудна бывает эта пора. Щуплый рыжеволосый мальчишка по имени Джером уже давно заимел привычку вставать раньше всех. Ложился он тоже рано, но лишь потому, что с раннего утра был занят кучей различных дел, которые нужно было успеть завершить до начала представления. К вечеру Джером, как правило, был настолько измотан тяжелой рутиной, что его единственным желанием становилось упасть без сил на свою постель и заснуть как можно быстрее. Когда он был младше, каждое новое шоу казалось настоящим праздником, который, к тому же, проходил ежедневно. Само выступление, от начала и до конца, дрессированные животные и воздушные гимнасты — абсолютно все казалось какой-то невообразимой магией, которую были способны творить только артисты цирка. День ото дня Джером наблюдал за всеми этими чудесами и мечтал о том моменте, когда придет и его черед выступать на арене, перед толпой зрителей, которые будут с восторгом ловить каждое его слово. И вот ему стукнуло семь лет, и в тот же день слово «беззаботность» осталось далеко позади. После стало ясно, каким непосильным трудом творится все то «волшебство», которое привыкли видеть обычные люди, но не те, кто всегда остаются за кулисами вечного бала радости и веселья. Подтянуть страховочные тросы на высоте, перенести огромные ящики с реквизитом от закулисья до арены, помочь с настройкой разноцветных мерцающих софитов и огромных слепящих прожекторов — только малая часть той работы, которую приходилось выполнять Джерому перед каждым представлением, но даже это не могло отбить у него любовь к сцене. То утро началось точно так же, как и любое другое, на протяжении нескольких долгих месяцев. Джером всей душой ненавидел тот момент, когда в сознании рассеивалась сонная нега, и веки невольно начинали приоткрываться. Он ненавидел это почти так же искренне и яро, как не мог терпеть свою мать, от которой за всю жизнь не довелось услышать ни одного доброго слова. А все потому, что пробуждение приносило собой мучительное чувство, тянущее там, пониже живота, отдаваясь в каждой частичке тела почти настоящей агонией. В этот раз парень проснулся чуть раньше привычного, громкий хлопок двери разбудил его. Приподнявшись с кровати он оглядел своё небогатое жилище, поняв, что остался один. Мама опять решила уехать в город, и теперь вернется не раньше вечернего выступления. Без нее было гораздо легче, по крайней мере не нужно в спешке натягивать потертые брюки, чтоб скрыть чертов стояк. В свои тринадцать с половиной лет Джером знает почти все о сексе. Сколько раз ему удавалось стать свидетелем того, как его мать громко стонала под каким-то мужиком? Он уже давно сбился со счета. Видя возню потных тел, ему хочется мгновенно расстаться с содержимым собственного желудка, убежать куда-нибудь подальше, забившись в темный угол, спрятавшись от чужих глаз, и просидеть так всю оставшуюся жизнь. Он знает все об этих мерзких развлечениях взрослых, значение каждого похабного словечка, которыми так часто выражаются бесконечные мамашины любовники, только от этого Джерому совсем не легче. Общаясь с дворовыми мальчишками, которые были старше на несколько лет, он слушал их рассказы о том, каково это, потрахаться в первый раз, внимательно ловя каждое их слово, любую сальную подробность: «…вставлял до тех пор, пока в дырке не захлюпало», «Мацать её сиськи даже приятнее, чем задницу!». Собственное тело кажется Джерому чем-то совершенно непонятным и, в какой-то части, пугающим. Он знает много о сексе, но понятия не имеет о том, что происходит с ним самим. Повалившись обратно на жесткий матрас, парень прикрывает глаза. Рука невольно легла на грудь, послышался тихий вздох. Кончики пальцев заскользили по светлой коже, спускаясь к животу. Обогнув ямочку пупка, едва дойдя до линии редких медно-рыжих волосков, Джером замер, прислушиваясь к мучавшим его ощущениям. Жар был невыносим, мелкая дрожь все сильнее охватывала тело. Наконец решившись, Валеска потянул резинку пижамных штанов вниз, стягивая мешающий предмет одежды. Взяв в ладонь стоящий член, он почувствовал облегчение, длившееся совсем недолго. Плотнее обхватив стояк, парень начал медленно двигать рукой. Было бы гораздо легче, если бы эти фрикции возымели хоть какой-то эффект. Это и было тем самым мучающим его чувством: другие рассказывали, будто дрочка — самое приятное занятие из всего возможного. Джером не мог понять, как для всех других людей такое может быть приятным. Нет, он не испытывал отвращения или брезгливости в такой момент. Вся загвоздка заключалась совсем в другом. С каким бы усердием Валеска не пытался мастурбировать, ему никак не удавалось достичь удовольствия достаточно быстро. У кого-то получалось кончить за пять минут, кому-то нравилось растягивать процесс на десять или пятнадцать, Джерому же порой не хватало и часа. Он просто физически не мог довести себя до разрядки. Закрывая глаза парень пытался представить нечто такое, о чем слышал от старших приятелей, то, что должно было казаться привлекательным (стройные девичьи тела, обнаженные и совершенно беззащитные), однако мутные образы не вызывали совершенно никакого отклика, а потому просто не могли помочь получить хоть какое-то удовольствие. И тогда оставалось одно только возбуждение, бьющее собой через край, переполняющее со всех сторон, при этом не имеющее возможности вырваться наружу долгое-долгое время. Каждое утро приходилось оказываться на грани нестерпимого мучения, и, одновременно, долгой утомительной истомы — самая настоящая пытка. Рука уже буквально занемела от быстрого безостановочного движения вверх и вниз по всей длине члена. До слуха донеслись собственные стоны, больше похожие на короткое жалкое всхлипывание. Ещё чуть-чуть, и из глаз брызнула бы соленая влага. В этот раз все закончилось быстрее; мутными глазами Джером успел заметить положение стрелок настенных часов. Семь пятнадцать. После сорока минут беспрерывного самоудовлетворения последовала оглушительная разрядка. С приближением оргазма дрожь усилилась. Его затрясло, как больного эпилепсией, кожа покрылась мурашками. Облегчение было таким неожиданным, что Джером буквально перестал чувствовать хоть что-то. Сковавшее его оцепенение смешалось с блаженной эйфорией, лишая какой-либо возможности двинуться с места. Он мог только беспомощно открывать и закрывать рот, будто выброшенная на сушу рыба. Убрать руку получилось только после того, как ладонь стала скользкой и влажной. Несколько тяжелых мутно-белых капель попали на впалый живот, вызывая тем самым последний короткий вздох. Ещё пару минут Джером просто лежал неподвижно, пытаясь прийти в себя после пережитого оргазма. Во рту пересохло, ужасно хотелось пить. Пролежав так еще пять минут, Джером нашел в себе силы подняться с кровати, первым делом потянувшись за полотенцем. Стерев следы спермы с рук и тела он заглянул в пустой холодильник в надежде отыскать хоть что-нибудь съестное. Выбор оказался невелик: пара яиц и полупустой пакет молока, прокисшего еще вчера. Сварганив глазунью на скорую руку, парень поспешил расправиться с завтраком, по-быстрому оделся и поспешил на встречу к мистеру Кийнку. Леон Кийнк, седовласый невысокий мужчина с очень пышными усами, который хоть и переживал уже пятый десяток лет, силами и духом был все так же крепок, как и в свои двадцать, был настоящим мастером своего дела. Если бы и можно было выделить особый титул, который носил бы название «Король закулисья», то его по полному праву носил бы именно этот немногословный и трудолюбивый человек. На самом деле, его фамилия была Кёниг, исконно немецкая, но после многих лет, проведенных в цирке, его имя невольно переиначили, исковеркав до «Кийнк». Леон не был против и никогда не исправлял тех, кто так обращался к нему, возможно, потому, что и сам не очень хотел вспоминать ничего о том времени, что было до того, как он оказался здесь. От других артистов Джером знал, что когда-то у него была жена и дочь, впрочем, сам он никогда не говорил о своей семье, так что, возможно, то были просто слухи. Парню нравилось работать с ним, хотя бы потому, что мистер Кийнк никогда не кричал на него, даже если у того что-то плохо получалось. Иногда Валеске казалось, что если бы судьба сложилась иначе, то Леон легко мог бы стать хорошим учителем. Он был из того редкого типа людей, которым с легкостью удавалось объяснять тебе что-то новое, наглядно показывая своим собственным примером. Благодаря ему, Джером научился многим полезным навыкам, начиная с того, как правильно вбивать гвоздь в стену, и заканчивая ремонтом различной электротехники. Занимался Леон в основном всем тем, что касалось технической части представления, а именно настройкой звука и света, что на самом деле было ужасно кропотливым и трудоемким занятием. А ещё очень неблагодарным, как казалось самому Джерому, который искренне не мог понять, почему никто из цирковой труппы не замечает всех этих стараний, без которых шоу просто не могло состояться, воспринимая все как должное. Хотя сам мужчина не имел привычки жаловаться на жизнь, из чего можно было сделать простой вывод — не всем людям нравилось излишнее внимание к своей персоне. Добежав до высокого шатра, Джером вошел внутрь, застав мистера Кийнка за перебиранием инструментов. Извинившись за опоздание, парень пожал руку старшему мужчине в знак приветствия. И они принялись за дело, работали весь день, прервавшись на обед ближе к полудню. Все шло точно так же, как и всегда, пока не наступил вечер. Оставалось только одно: закончить с перламутровыми гирляндами, лентой растянутыми поверх зрительских мест. Взобравшись на стремянку, Валеска оказался на достаточной высоте, чтобы дотянуться до порванного провода. Леон стоял рядом, подав ему резак, держа в другой руке изоленту. Ничего сложного: срезать оголившуюся проволоку с одной и другой стороны, затянув потуже лентой. Обхватив металлическую рукоятку удобнее, Джером надавил сильнее, надрезая провод. Боль пришла не сразу, первые секунды он ощутил нечто жгучее, отдавшееся эхом в теле. Кровь, мигом хлынувшая из глубокого пореза, пачкала ладонь. Лезвие вошло чуть пониже линии жизни, оставив широкий след. Отдернув руку парень едва не выронил резак. Заметивший его возню, Кийнк тут же велел ему спуститься. На вопросительный взгляд темно-карих глаз Джером лишь смог показать свежую рану. Достав из кармана клетчатой рубашки чистый хлопковый платок, мужчина протянул его пареньку, сказав, что тот может быть свободен. Белая ткань насквозь пропиталась алым. Вернувшись домой, Валеска первым делом попытался отыскать на одной из полок бинты или хотя бы вату, но ничего из этого заполучить не удалось. Перекиси водорода под рукой тоже не оказалось. Пришлось вспомнить о маминой заначке, спрятанной за её постелью. Поставив наполовину пустой стеклянный графин на край раковины, Джером промыл испачканный платок теплой проточной водой, смочив его содержимым сосуда. В нос ударил тяжелый запах неразбавленного спирта. Ему захотелось рассмотреть порез получше. Густая кровь, едва успевшая остановиться, застыла остывшей неплотной корочкой, однако сама рана ещё не успела толком затянуться. Кончиком указательного пальца Джером коснулся своей левой ладони, слегка надавив всего в сантиметре от пореза. Стоило ему это сделать, как тут же руку буквально прострелило резкой судорогой, сопроводившейся колющей болью. Зашипев сквозь стиснутые зубы, парень мимолетно прикрыл глаза, пытаясь отойти от охватившей его дрожи, громом прокатившейся в каждой клеточке тела, нашедшей отклик где-то в области живота. Не предав этой связи особого значения, Джером взял в руку смоченный спиртом платок, сменивший цвет с багряного на темно-бурый, приложив его к ране. Порез жутко защипало, гораздо больнее, чем от простого прикосновения. Тугой комок нервов, теплеющий в области солнечного сплетения, раскаленной магмой перетек ниже, горячей кровью приливая к паху. Переполняемый смятением, парень быстро отдернул руку, как от горящего огня. Его охватило легкое головокружение, вперемешку с душным жаром. Прикоснувшись здоровой рукой к собственному лбу, он сделал попытку проверить собственную температуру, потому что на тот момент она казалась неприемлемо высокой, примерно как в самый пик лихорадки. Взглянув на свое отражение в маленьком запятнанном зеркале над раковиной, Джером увидел в нем побледневшего паренька с совершенно бешеными глазами, на веснушчатых щеках которого медленно расползался пунцовый румянец. Пытаясь успокоиться, Валеска присел на свою кровать. Плотная ткань брюк неприятно давила на колом стоящий член. Негнущимися пальцами кое-как удалось расстегнуть пуговицы рубашки, раздеваясь. Откинувшись на заправленную постель, подросток изо всех сил зажмурился, пытаясь хоть как-то абстрагироваться от своего неизвестно откуда взявшегося возбуждения. Он не мог понять, почему такое происходит с ним именно сейчас, ведь до этого у него ни разу не возникало эрекции на пустом месте. Догадка, пришедшая на ум, по началу показалась абсолютным бредом, но Джерому очень хотелось проверить своё единственно логичное предположение. Приблизив ладонь к своему лицу, он снова дотронулся до пореза, только на этот раз надавил сильнее. Из-под треснувшей корочки начала медленно сочиться застоявшаяся пурпурная кровь. Боль была ещё более сильной, чем до этого. Громкий стон пронзил тишину. Валеска не ожидал от себя ничего подобного. Спустив штаны до колен, он коснулся собственного члена, тяжело дыша в предвкушении. Новое прикосновение окончательно разбередило едва успевший затянуться порез, короткими ногтями задевая кожу по краям. Удержаться было просто невозможно. Пальцы невольно обхватили стояк ещё сильнее. Впервые Джерому так сильно хотелось касаться себя в том месте, где свербило больше всего. Раз за разом он буквально расцарапывал и без того глубокую рану, чувствуя, как теплая влага пачкает пальцы. Вверх и вниз, все быстрее и быстрее — он был близок к полноценной разрядке как никогда, боль достигла своего пика. Но её было все равно мало. В отчаянии Валеска надавил на кровоточащие ранение с такой силой, что тонкая кожа, кажется, треснула ещё сильнее, а сам палец погрузился в саднящую плоть как минимум на сантиметр. И этого тоже было недостаточно. Затуманенный взгляд блуждал по тесному пространству, метаясь от кухонной столешницы к полкам. Джером не мог понять, что именно должен найти, пока под его пытливый взор не попал на окно, располагавшееся над его кроватью. На узеньком подоконнике стояла небольшая жестяная коробка, в которой хранились оторванные пуговицы и швейные принадлежности. Дотянувшись до неё, парень обнаружил именно то, на что рассчитывал. Тонкая игла, предназначавшаяся для вышивки бисером, показалась самым практичным инструментом из всех возможных. Робко вздохнув изнемогающий юноша аккуратно зажал крошечный инструмент большим и указательным пальцами. Он не мог медлить, каждая секунда, проведенная в состоянии затяжного неудовлетворения, сводила с ума. Тонкое острие вошло под тонкий слой кожи, пронзая насквозь. Короткие стоны сорвались на громкий, отрывистый вскрик. Наваждение превратилось в настоящее цунами, обрушившееся одной непроглядной волной. Так хорошо Джерому не было никогда в жизни. Ему даже не пришлось трогать себя. До этого перспектива «кончить без рук» была чем-то из ряда недостижимой фантастики. Хотя дрочить порезанной рукой было безумно приятно. Все ещё лежа на уже помятой простыне, парень не мог сдержать блаженной улыбки. Бурые пятна заляпали светлое одеяло. Чуть приподнявшись на локтях, Валеска посмотрел на самого себя: подсохшая кровь неприятно стягивала нежную кожу обмякшего члена. Вытянув иглу из дрожащей руки, которую он уже почти перестал чувствовать из-за легкого болевого шока, парень натянул белье вместе с джинсами обратно. Приятная послеоргазменная дымка окутывала его, как мутный туман. Нужно было нагреть воды в кастрюле, чтоб смыть с себя следы неожиданного открытия. С того дня под своим матрасом Джером хранил несколько игл различной величины, упаковку одноразовых лезвий для бритвенного станка и небольшой складной нож, который позже научился прятать в собственном рукаве. К восемнадцати годам его ладони были полностью испещрены шрамами от бесчисленных порезов, глубоких и не очень. Вынырнув из потока мыслей о собственном прошлом, заключенный Аркхема припомнил ещё кое-что, нечто более далекое и гораздо сильнее изводившее его. Им обоим по девять лет. Звезды сияют серебряным светом на чистом небе цвета расплескавшихся иссиня-черных чернил. Уйдя подальше от цирковой вечерней суеты, два мальчика стоят на небольшом пригорке, улыбаясь и смеясь. Один из них, тот, чьи волосы цвета темного каштана, поднимает голову вверх, любуясь на остролицый месяц, и, немного погодя, переводит свой взгляд на брата. Рыжий парнишка перестает смеяться, немного удивленно смотря на чужое лицо, как в собственное отражение, которое неожиданно приобрело серьезный и решительный вид. — Знаешь, Джером, я всегда хотел сказать тебе одно. — Джереми совершенно искренне заглядывает в глаза напротив, так внимательно ловящие каждое его слово. — Ты — мой самый лучший друг на всем белом свете. — он радостно улыбается. — И даже если я иногда и завидую тебе, в глубине души ты всегда остаешься моим самым близким человеком. — Завидуешь мне? — Джером совсем не понимает, к чему была сказана эта фраза, но на сердце его все так же хорошо и отрадно от теплых слов брата. Джереми смущенно опускает взгляд, слишком поздно осознавая, что в порыве чувств сказал лишнего. — Не бери в голову. Это совсем не то, что я имел ввиду. — иногда ложь — единственное спасение. Близнецы крепко обнимают друг друга, переполняемые искренним счастьем. Из омута воспоминаний Джерома вырвал звук торопливых шагов. Знакомые голоса принадлежали Джервису с Крейном, которые вот-вот должны были подарить свободу самому опасному Готэмскому преступнику. Быстро вскочив на ноги, Валеска вальяжной походкой направился к выходу, резким пинком распахивая железную дверь. Пришло время начинать самое грандиозное шоу, за всю историю этого жалкого города!