Не буди лихо...

      Стеша стояла в пол оборота и провожала мокрыми глазами алый закат. Данко никак не мог налюбоваться своей возлюбленной. Копна русых волос на закатном солнце отдавала какой то колдовской рыжиной. И его рубаха на девичьих плечах, доходившая Стеше едва ли до колена, выглядела как нечто запретное, но такое манящее. Дружинник разрывался между желанием утешить хрупкое создание и снова овладеть таким податливым и желанным телом. Поднявшись с травы Данко уже было направился к девушке, но та остановила его одним взглядом заплаканных глаз.       — И что теперь будет? — Стеша пыталась говорить спокойно, но скрыть надрывные ноты в голосе не получилось. Она плакала, плакала долго. Ей не хотелось думать о том, что они сейчас совершили. Её с детства учили, что порядочная женщина должна познать мужчину только после свадьбы. И сейчас ее мучила совесть, жалила в самое сердце. Она не могла поднять взор и встретится с ясным взглядом голубых глаз Данко, до боли родных. Она знала его всю свою жизнь и всегда видела себя женой дружинника. Что он теперь будет о ней думать? Захочет ли себе такую жену?       Данко опустил взгляд, не зная, что ответить. Кто их здесь поженит? А если сгинет он, так и во все Стефания останется порченой. Но тот морок, что нашел на них этим вечером, не оставил другого выбора. Двое были безрассудно влюблены и казалось, будто сам лес их благословил и связал воедино на этой поляне, за стеной вековых сосен.       — А что будет, поженимся всего и делов. — Парень ободряюще улыбнулся и у Стеши смягчились черты лица, плечи расслаблено опустились. Она даже позволила себе слабую улыбку, на что Данко прерывисто обнял свою суженую и стал жарко шептать ей в самое ухо, попутно покрывая поцелуями плечи. — Ты прошу тебя не думай худого, не хотел я так, хотел, чтоб все по чину было. В первом же храме обвенчаемся и будешь ты моей женой, а я твоим мужем. Мы и так уже с тобой не разлей вода, Господь нас простит. — Стеша горько усмехнулась и зарылась лицом в грудь Данко.       — Храм, в лесу глухом, где на каждом шагу морок да черти скачут? Нет любимый, Господь нам тут не помощник. — Глухим голосом проговорила девушка, все так же пряча стыдливо лицо. Вдруг улыбка озарила лицо девушки, вскинув голову, Стеша с озорством ребенка глянула из-под еще мокрых ресниц. — Князь может оженить нас! — Обрадованная своей идее Стеша захлопала в ладоши. Данко был рад смене настроения у Стеши, хоть и пугала резкость с которой она произошла, но ему очень не хотелось ее расстраивать.       — Да откуда же князю тут взяться, да и вряд ли он мне простит бегство со службы.       — А у нас свой князь есть. — Лукаво подмигнув чуть томно проговорила до селя скромная и пугливая Стеша. Она нежно провела ладонью по груди дружинника увлекая его на траву, где еще лежал ее сарафан, так легко сброшенный в страстном исступлении. Данко хоть и был удивлен поведению девушки, но противится не смог. Стеша задрала подол рубахи, обнажая упругие бедра. — Будь моим Данко, будь моим… Крепкие руки обвили стройный стан девушки, Данко дрожал от нетерпения. Как будто не он часом ранее до красноты зацеловал губы Стеши, не он терзал девичью грудь с острыми алыми сосками. Мнилось ему, будто он совсем юнец и кровь кипела, а мысли путались, от желания сводило мышцы и тяжестью опускалось вниз живота. Стеша с покорностью смотрела снизу-вверх, ожидая Данко. Она застонала, когда он вошел и сжалась вокруг его плоти, от чего тело воина пронзила молния острого удовольствия.       — Моя! Вся моя, без остатка. — Дружинник покрывал тело Стеши поцелуями и юное тело отзывалось в ответ. Слезы высохли и грусть забылась, захлебнулась в поцелуях и жарких объятьях. * * *       Лесъяр с улыбкой наблюдал за картиной, открывшейся на поляне за лесом. Этих двоих давно надо было подтолкнуть к друг другу. Всего то и надо было чуть морока навести, парень сам все и сделал. Не хотел князь только, чтобы девица так горько убивалась. Да и с чего глупая так охала, что пришлось опять мороком успокаивать? Из века в век людям на роду написано размножаться. Не должно так наготы чураться. С приходом распятого бога, все обвешали себя запретами как бабы бусами. Себя винят, себя жалеют. Только и ходят в храм, с тем, что б вину замаливать, да прощения у бога своего выпросить.       Все еще улыбаясь, побрел князь в глубь леса. Ему нравилось блуждать среди деревьев в зверином обличие. Ловить запахи и звуки. Наблюдать как вокруг творится жизнь. Но не спокойно стало последнее время в его владениях. И дело даже не в его гостях, каждый из них не рвался далеко от дома и в чащу заходить особо побаивался. Хоть и были некоторые из них со звериным чутьем. Лесъяр вновь улыбнулся. Чудно ему было видеть зверя в облике человека, да еще и самого не ведающего, что он зверь и есть. Скифы эти на ловкость свою, да чутье рассчитывали не меньше, чем на силу рук или умением оружием владеть. Да только и в мыслях не могли представить, что не от людского это у них. А тот, что звался Лисом, так вообще по сердцу князю лег. Заплутавший зверек, не знающий, где его место. То, как он трепетно опекал Татьяну с дитем, не обращая внимание ни на осуждающие взгляды людей боярина, ни на откровенно свирепые самого Лютобора, не могло не вызывать улыбку. Его так же не волновало, как к нему относится его сородич. Лесъяру было крайне любопытно, за что так невзлюбил его Куница, но спрашивать пока не хотел. Боялся спугнуть. Время придет сам поди расскажет. Везде Лиса гнали и сторонились, а он все равно рядом был. Не лукавил и не хитрил, хоть именем оправдан был бы. Только Татьяны ему не видать, глаза волка полыхнули алым в сумерках. Он вожак, Лесъяр, ему и первый кусь. А Лису подругу найдем, в любой деревне по девице, в любом омуте по русалке, в любой чаще по кикиморе сидит, да ждет, когда к ней такой ладный молодец посватается. Лающий смех огромного белого волка раздался в лесу, чем привлек к себе излишнее внимание.       А вот и пожаловали баламуты в здешнем лесу. Большой отряд воинов, человек пятнадцать. Пухнувшие кожей, железом и скисшим молоком, они медленно пробирались сквозь ветви и кусты. Как будто такой толпой можно тихо пройти. Они не нравились волку ни видом, ни запахом. Это третий отряд за последнюю седмицу. Хотя большой такой впервые. Много внимания его тихий лес стал привлекать в последнее время. Это князю не нравилось, еще меньше ему нравилось, что даже покончив с прошлыми незваными гостями, он не почувствовал покоя. Как будто упустил кого-то. Чуял, словно рядом стоит, да насмехается над ним чей-то призрак.       Прежде чем выйти из своего укрытия, к гостям, волк поводил косматой головой из стороны в сторону, прогоняя ощущение чьего-то присутствия. Глаза оборотня видели многое из того, что глаза человека не могут. Но даже они бы не смогли увидеть ту, чья тень уже много дней следила за каждым шагом лютого зверя. «Октай»       Октай нервными шагами мерил дно оврага. Сырого, неприветливого места, где им с ведьмой приходилось жить. Костра разводить ведунья не дозволяла, пищу добывать тоже. Колдовской полог скрывал их запах и облик, но теплоту костра могли почуять. И выходить за границу чар не дозволялось, тогда весь морок спадет. Питались в основном грибами, что выращивала для них сама ведьма на стволе поваленного дерева, да ягодами. И замирали каждый раз не дыша, когда белоснежный волк подходил слишком близко к их землянке. В эти моменты Нафиса отчаянно читала заговоры и рисовала круги на земле, волк замирал и удалялся прочь с явно растерянным видом.       На исходе третьего дня, Октай потребовал ответа от девушки. Иначе грозился уйти, и ведунья все рассказала. Про видения, про князя лесного, что весь мир разрушит и про то, что ей одной ведомо, как его одолеть. Нет управы на князя лесного, что в силе находится. Но если извести его покрепче, да ослабить, тут его и можно свалить.       Да вот только слушал её степняк, а сам думал, что совсем девка плоха стала. Из покон веков, были князья людские, да князья лесные. Он не стал рассказывать девушке о собственной встрече с этим волком. Еще мальчишкой жестокий отец бросил Октая одного, в диком лесу, с коротким ножом. Пять дней мальчик девяти весен от роду выживал в недружелюбной чаще, пять дней он голодал и испытывал жажду. Пережил две схватки с волками и одну встречу с медведем. Если бы не лисья нора, вовремя подвернувшаяся под ноги мальчику, его бы задрал мохнатый зверь. На шестой день, когда надежда найти обратный путь домой совсем угасла, а холодный дождь вымочил лёгкую рубаху до нитки, мальчик опустился на колени в мокрый мох и истошно завопил, проклиная собственного отца. Слезы текли по щекам, Октая била крупная дрожь. От голода кружилась голова, от обиды сводило скулы. В ту ночь, степняк твёрдо решил, он выживет и убьет Гияса. Отомстит за себя, за мать, за каждую ее слезинку. От воспоминаний о матери, слезы снова хлынули из детских глаз. Ему до боли хотелось сейчас прижаться к ее теплым рукам, в свете костра в их теплом шатре слушать сказки, ее тихим голосом рассказанные. Раскат грома заставил парня вздрогнуть и припасть к земле. Он накрыл голову руками и просто ждал, когда гроза утихнет. Его уже не волновал не холод, ни голод ему просто хотелось домой, к маме. Он стал перебирать в памяти все рассказанное матерью, про петушка золотобородого, про котенка мялку, про чудищ лесных. И вспомнилось ему, о Князе Лесном, могучем воине и защитнике всех заплутавших. Кто в образе зверя выводил из самих густых чащоб, с самых дальних лесов. Рядом с ним, можно было в миг очутится стоящим на дороге прямо к дому, хотя до этого был в лесу глухом.       Он тогда долго звал князя, кричал и бранился, молил и жаловался, и его услышал сам лес и привел к нему зверя. Сначала Октай испугался, сил сражаться с еще одним волком у него не было, тем паче был тот волк огромен и могуч. Но зверь добродушно склонил голову и взглянул совсем человеческими глазами. В этот миг в голове мальчика зазвучал зычный мужской голос. — «Не бойся, залазь ко мне на спину и крепко зажмурься, я отнесу тебя в деревню». Мальчик не верил своим глазам, сам князь лесной к нему вышел. Не чувствуя ног Октай, поднялся, но сил двинутся с места у него не было. Тогда волк как будто тяжко вздохнув, направился к мальчику сам.       Той же ночью Октай вернулся домой, представ перед изумленным отцом и обезумевшей от горя матерью. Пьяный старый степняк похоронил оказывается своего слабого и жалкого сына, а он стоял целый и невредимый. Два озера ненависти взирали с мальчишеского лица. Он всю жизнь не мог простить, а главное понять, почему родной отец так жестоко с ним обошелся тогда. Зачем нужно было избавляться от собственного дитя таким чудовищным способом? Октай не был самым лучшим, но он всегда был одним из них. Он был ловким и быстрым. А в мастерстве владения коротким мечом ему почти не было равных.       Отец с раннего утра до поздней ночи не давал бедному ребенку продыху. Все что видел мальчик, это тренировки и тяжелая работа. Все что помнил из детства это синяки, ссадины, переломы от уроков отца. Только мать была слабым лучом тепла в этом жестоком царстве выродка Гияса. Она тайком пробиралась в холодный сарай, что служил пристанищем Октаю с четырех лет. Ложилась рядом на вонючий тюк сена и согревала теплом своего тела несчастного мальчика. Он часто и долго плакал ей в колени, умоляя сбежать и оставить изверга отца, но мать мягко отстранялась и просила потерпеть. Что совсем скоро все наладится, и она заживут счастливой жизнью. И Октай ждал. Пока не заболела мать.       В ту ночь она не пришла к нему, по обыкновению, дождавшись, когда уснет пьяница муж. Не пришла и на следующую ночь. Октай не смел спросить у отца, что с матерью. Не разрешалось ему и входить в дом. Он заглядывал в окна во время тренировки, пропуская большую часть ударов Гияса, но так и не увидел мать. А после, поздним вечером, к нему в сарай ворвался отец. Он что-то кричал, шаря в темноте большими сухими ручищами и поминутно проклинал Октая. Мальчик забился в дальний угол, между щербатой стеной сарая и огромной пустой бочкой, и дрожал от страха. Он никогда не переставал бояться Гияса, испытывая перед ним просто животный ужас.       Страх, что не поддается осмыслению или понятию. Отец, не найдя мальчика, вывалился в дверь, крича ругательства и костеря весь белый свет, а после рухнул на колени и задрав голову завыл нечеловеческим голосом. В тот миг, от охватившего его ужаса, казалось душа покинула тело и кровь застыла в жилах несчастного ребенка.       Старик поднялся и ушел, больше отца Октай не видел. Соседи говорили, что он ушел в чем был, просто идя по дороге, ведущей из их селения. Но его не видели в других местах. Больше его вообще никто не видел. Ни сумы, ни каких-то вещей при нем не было.       Три дня и три ночи Октай не решался войти в дом. Пусть старого безумца уже не было рядом, но тот страх, что вбивал в него отец годами, еще был с ним. На исходе третьего дня к Октаю пришли односельчане. Убеждали мальчишку, что мать надо похоронить, придать огню и осветить дом, но мальчик не мог допустить, что бы его прекрасную мать сожгли на костре. Трое крепких мужчин держали десятилетнего юнца, пока остальные выносили полуразложившейся труп некогда красивой женщины.       Погребальный костер уже был готов на капище возле деревни. Туда прямиком и понесли тело, оставив рыдающего Октая одного во дворе своего дома. Дома, в который ему не дозволялось входить много лет. Дома, что стал темницей для его матери. На следующее утро пришел жрец, вонял какими-то травами, бормотал молитвы беззубым ртом, тряс морщинистыми уродливыми руками и поминутно осенял все вокруг священными знаками. Октаю было все равно, он так и не сдвинулся с места за последние сутки. Так и не смог заставить себя подняться и войти в дом, да сделать хоть что ни будь. Из него как будто выбили воздух. Лишили последних сил. Жрец закончил свои песнопения и уже собрался уходить, как вдруг его внимание привлек блеск возле ног ребенка. Алчный взгляд зацепился за странный предмет и старческие глаза сузились в предвкушении наживы. Возле ног мальчишки лежал клинок. Переливаясь на солнце всеми цветами радуги, на рукояти сверкал огромный камень, пуская солнечных зайчиков по грязным спутанным волосам Октая.       Жрец осторожно приблизился, стараясь понять, в чувствах ли мальчик и получится ли незаметно утащить этот чудесный клинок. Парень явно не в себе и уже, скорее всего, будущей зимой его не будет в живых, вот и зачем тогда парню такая роскошь? Наследство Гияса? Или мать оставила? Старик уже было протянул руку к оружию, как вдруг, неуловимым движением, его запястье было перехвачено тонкой детской ладонью и в следующий миг двор огласил вопль жреца. Он отскочил от Октая, баюкая сломанное запястье.       — Ах ты выродок лешего, как ты посмел напасть на меня, служителя богов?! — На вопли жреца сбежались соседи, гвалт голосов и причитаний смешались в один звук, как жужжание пчел, которое дико бесит, но в то же время на него можно и не обращать внимания. Октай никого не слышал, он просто встал, поднял с пыльной земли невесть откуда взявшееся оружие и медленно побрел в дом. На пороге обернулся и безжизненным голосом сказал — Кто войдет в мой дом, без моего дозволенья, убью. — После этих слов во дворе стало так тихо, что можно было услыхать настоящих пчел. Люди молча пятились назад, толкая и спотыкаясь друг об друга. Постепенно двор опустел. Даже жрец ушел, уже не так страдая о своем увечье.       С тех пор Октай жил в доме. Бережно сохраняя всю царившую там обстановку. На удивление, в доме было уютно, но не как в горнице жилой, а скорее, как в беседе уличной. Все было чисто прибрано, но вещей, которыми хозяйки, по обыкновению, дома уютили, здесь не было и в помине. Жизнь пошла своим чередом. Служба у хана стала отдушиной, он прослыл самым сильным воином, не ведающим ни страха, ни жалости. Но ни друзей, ни даже приятелей Октай так и не нажил. Его уважали или боялись, чаще и то и другое. Минуло много лет, но рана на сердце уже зрелого мужчины так и не затянулась. Все больше его мучал вопрос, за что был жесток с ним Гияс? Он уже не хотел смерти старику, просто хотел знать. Понять, чем он заслужил такой участи. Много слухов за эти годы доходило до Октая. И то, что он не родной сын Гияса, что его красавица мать принесла его в подоле пусто семенному мужу. За эти разговоры не мало мужчин лишились зубов, честь матери мужчина отстаивал с особой жестокостью. Октай верил, что отец просто был выродком и ему доставляло удовольствие мучать жену и сына. А когда матери не стало, Октай стал ему без надобности. Он был уверен, что именно Гияс довел мать до болезни.       — Ты слышишь меня? — Нафиса трясла Октая за плечо и судя по испуганным белесым глазам, звала его давно.       — Слышу. — Степняк тяжко вздохнул и встал, отойдя к лежанке, что служила ему постелью. Ведьма спала прямо на земле, в самом дальнем углу их обиталища, уверяя что ни холод, ни сырость ее не тревожат. А вот Октай тревожился. С каждым днем девушка теряла остатки разума. Все больше походила на помешанную. И если бы он сам не видал ее колдовство, то давно бы вернул сестре. Пусть выхаживала, да присмотр вела. Он за юродивыми глядеть не нанимался.       — Почему не отвечаешь тогда? — Девушка поджала губы и отвернулась.       — А ты что знать хотела? — Мужчина сморщил лоб, силясь вспомнить, что же говорила девушка. Но он так глубоко упал в прошлое, что ничего не мог вспомнить из того, что говорила ему ведьма. Только звук ее голоса эхо витал в голове.       — Слушал он, как же. — Беззлобно пробормотала себе под нос Нафиса и уже громче продолжила. — Что уходить надо. Двуликий сильнее становится, и мы в опасности. Что ему сил дает я понять не могу, но он нас учуять может. Октай вскинул голову и боясь спугнуть нечаянную радость, осторожно спросил. — Когда?       — Так прям щас.       Степняку дважды повторять не пришлось, уже спустя пару миг он укладывал вещи в тюки и прикидывал, что можно оставить, что бы ноша была легче.       — Можешь все оставить. Нам это уже без надобности. — От слов ведьмы неприятный липкий страх растекся по душе. Степняк осел на подкосившихся ногах. Он изумленно глядел на спокойную девушку, что выводила в воздухи одной ей ведомые символы и чудилось ему, будто за тонкой фигуркой сгущается мрак и черная тень нависает над ведьмой. «Лютобор»       Лютобор медленно поворачивался в сторону врага. Берендей притаился внутри, как натянутая тетива, готовый в любой миг сорваться с места. Нос зверя ни чуял ничего, кроме влажного запаха надвигающейся грозы. Это сбивало с толку, хоть и не замечал боярин, но сильно привык он на уши, да нос звериный полагаться. С почти волчьей пасти капала вязкая слюна. Клыки выпирали над еще человеческими губами, но вряд ли кто-то смог бы назвать это лицом. Глаза горели алым и руки уже были покрыты шерстью. Оборот вершился в разы быстрее прежнего, еще миг и на поляне встанет волк заместо человека.       До слуха вдруг донесся до боли знакомы звук, как напоминание о прежней жизни. Этот звук сопровождал его всю жизнь. С ним связанно много, хорошего и худого, больше все же хорошего. Звук вынимаемого из ножен меча. Перед мысленным взором пронеслись картинки прошлого. Вот он еще совсем юнцом, на тренировочной площадке княжеского двора, дерется с княжичем. А с другого края за ними девчонки с улюлюканьем потешаются, сбились стайкой и глаз не сводят с белокурого красавца княжича. Громче всех, конечно, смеется Татьяна. Всеслав злиться, пропуская удары Лютобора, а Татьяна смеется еще пуще.       Наваждение проходит и перед взором Берендея предстают двое. Степняк, с мечом наизготовку и худенькая девчушка, смело стоящая подле воина. Не прячась и не боясь, она гордо и прямо смотрит перед собой абсолютно слепыми глазами.       Берендей в смятении, чужаки не нападают, выжидая чего-то. Но судя по их одежде и тяжелому дыханию, они от кого-то убегали. Волк повел носом, кроме все того же запаха влаги в воздухе, ничего не учуял зверь. Пригнувшись к земле, Лютобор начал обходить по дуге, пытаясь зайти к воину с девушкой за спину. Степняк попытался обернутся, вслед за Лютобором, но тонкая рука легла ему на плечо и тот замер.       Странная парочка. Зайдя за спину замерших на поляне людей, Берендей еще раз принюхался, стараясь различить запах преследователей, но так ничего не смог учуять. Лютобор хотел заговорить, но из уже изменившегося горла вышел только утробный рык. Степняк вновь дернулся, отчаянно желая не стоять к такому чудищу спиной. Тихий голос стал его успокаивать и Лютобора как громом поразило. Перед мысленным взором возникла та самая проклятая роща, где впервые услыхал русич этот голос. Все тело сковал неясный трепет, будто и ждал, и боялся этой встречи Лютобор. Берендей нетерпеливо заворочался внутри, но уже не пытался вырваться наружу, чему Лютобор был рад. Руки уже не были так густо покрыты шерстью и клыки не терзали уже человеческий рот. Сознание все еще будоражило то, что творилось с телом, но разум принимал это. В отличие от степняка, который очами полными ужаса наблюдал за творившейся вокруг Лютобора ворожбой, сам ратник был спокоен. Воздух подрагивал вокруг могучего тела, обратный оборот занял пару мгновений.       Лютобор оправлял порядком потрепанную рубаху, благо портки на месте, пытаясь уже без морока берендея получше рассмотреть людей перед ним. То, что девушка не так проста, как показалось на первый взгляд, ратник уже понял. Но вот, что из себя представляет степняк, а главное с чем пожаловал, оставалось загадкой.       — От кого бежите, может помощь какая нужна? — Лютобор широкой ладонью загреб целую охапку высокой травы и принялся вытирать влажные после оборота руки.       — Спасибо, двуликий, нам твоя помощь без надобности. — Нафиса всем своим видом выражала презрение, граничившее с ненавистью.       — От чего же? В роще берендеем кликала, а тут иное выдумала. Октай перевел недоуменный взгляд на ведьму, лицо которой так же выражало крайнюю растерянность.       — Не слушай речи его поганые, он сам не ведает, что говорит. Все двуликие умом ополовинены, вот и мерещатся им странности разные. — Нафиса продолжала держать Октая за плечо, изображая немощную калеку, которой была нужна помощь. Того и гляди слезу пустит. Но степняк уже слишком долго ее знал, чтобы купиться на этот трюк. А боярина он знал и того лучше. И полоумным, тот точно не был.       — Дивница. — Ратник еле слышно произнес имя берегини и Нафиса замерла на полуслове, оборвав свои ободряющие речи Октаю. Степняк уже ни чему ни удивлялся, его глаза выражали лишь крайнюю степень сосредоточенности и неимоверную усталость. Перехватив поперек хрупкую девушку, под удивленным взором русича, степняк взвалил ведьму на плечо и двинулся мимо застывшего бывшего ближника князева. Нафиса вырывалась, бранилась и царапалась, но Октай был сильнее. Творить свое колдовство, свисая вниз головой было страсть как неудобно, вот и приходилось по бабьи дергаться, да обещать все муки земные, если она в миг на земле не очутиться. -Спасибо Лютобор за заботу, доброту твою, славный воин ты и человек хороший. Но мы как-нибудь сами справимся. — И протянув руку, степняк со своей громкой ношей направился прочь.       Лютобор наблюдал за удаляющейся парочкой со смешанным чувством. Вроде и миром разошлись, да и мужчину он признал, ханский воин, из личной охраны. Но вот девушка вызывала опасения. Не просто ведунья какая. Чувствовалась в ней сила могучая, но куда они путь держали, а главное к кому Лютобор не понимал. Да и не хотел. Бросив последний взгляд в сторону, где еще виднелись их фигуры, ратник направился прочь. Угрозы ведьмы еще доносились до чуткого слуха Лютобора, не прокляла бы всерьез мужика, с усмешкой подумал русич, но пара диких кабанов отвлекла от дальнейших размышлений на эту тему. Вопрос с пропитанием оставался открытым. «Куница»       Пробуждение было тяжелым. Резко сев, скиф стал разминать затекшие конечности. Сколько проспал? События вечера неясным пятном давили на виски, отдаваясь мерной болью. Солнце только взошло на небосвод, а у костра уже суетился Лис. И по эго хмурому лицу было ясно, что их с русичем игры давеча он не только слышал, но и видел.       — А где Лютобор? — Скиф пытался выглядеть беззаботно, но соплеменник на это не купился.       — Что? Потерял полюбовничка?       — Ты, о чем?       — Тьфу ты, вот девку то на выданье из себя не строй! — Лис со злостью швырнул в костер охапку хвороста. — Самому то не постыдно? — Искры взлетали в небо, развеваемые утренним свежем ветром. Вокруг стояла звенящая тишина и последние слова соплеменника эхом разносились вокруг. Укор во взгляде Лиса ранил как раскаленный клинок. Сколько дурного они оба за жизнь сотворили, а тот решил его за счастье стыдить. Как будто им, скифам, вообще быть счастливыми не дозволено.       — Совестить меня вздумал? Думаешь я так хотел? Думаешь по нраву мне, что сердце мое за меня все решило? Да только Аресу меня судить, не тебе! Я, если хочешь знать, может многое бы отдал, что бы со мной этого не было! — Куница в сердцах махнул рукой в сторону места, где они прошлым вечером с Лютобором лежали.       — Ну прости. — Тяжелым набатом прозвучали простые слова. За спиной скифа стоял Лютобор. Из-под низко опущенных бровей, он с ненавистью взирал на притихших язычников.