Одно имя

«Этой ночью опять снился сон. Глупый сон. Злой сон. Сеймей, Соби. Они вместе, а я один. Я зову, зову... Они уходят, не оборачиваются. Держатся за руки. Опять кричу, мой голос надрывается, хрипит, я пытаюсь бежать, спотыкаюсь, падаю. Ладони разбиты в кровь, голос больше не слушается, слёзы застилают глаза, щиплют, а они продолжают идти, так ни разу не обернувшись. Я один.» Открывает глаза. Дыхание сбилось, в руках сжимает смятую простыню. Всё тело напряжено, дрожит. И до сих пор мысленно повторяет их имена. Стук, звон, всё внутри. Страх. Боль. Сомнения. Будильник ещё не прозвенел. Только светает. Рицка подошел к окну. С одной стороны небо уже серое, с розовыми глубокими впадинами, в другой — ещё совсем чёрное, и блёклые угасающие звезды. Снега нет, но слышно как ветер обдувает спящие деревья, как гнёт непослушные ветки, как хрустит, проходя между ними. От этого становится зябко и ещё более страшно. Когда зазвонил телефон, Рицка точно знал, кому тоже не спится в такой час. — Да. — Здравствуй, Рицка. Он непроизвольно напрягся. Видение еще не забылось. - Ты рано. - Почему не спишь? Он задумался, не торопясь с ответом. Скажи Соби, что ему снился такой вот сон, и он будет беспокоиться, а не скажи…. — Просто не сплю. Зачем звонишь? – Рицка улыбнулся, немного, совсем невесомо. Он знал, почему Соби звонит, он знал, что тот непременно позвонит, и это было приятно. — Хочу пожелать тебе доброго утра. — Доброго? – он тут же прикусил язык, понимая, что сболтнул лишнего. – На улице пасмурно, – еще раз взглянув на зимнее небо, он так и не нашел ни одной тучки. — Рицка, что-то случилось? Я сейчас приду. — Нет, нет! Не нужно, всё в порядке, я же говорю. А ты спи. Наверное, опять рисовал всю ночь. Не хочу видеть твои синяки под глазами. — Тогда разреши мне проводить тебя в школу. — Нет. Соби, до чего ты упертый! — Я волнуюсь за тебя. — Не нужно, я и сам могу о себе позаботиться. Лучше поспи, а потом иди на пары, у тебя скоро выпускные экзамены, вот и готовься. Я не хочу, чтобы ты прогуливал. — Рицка… — Я непонятно говорю? Соби, не доставляй мне хлопот. — Как скажешь, – покорность Бойца. Покорность Бойца перед его Жертвой. Рицка поморщился. Поджал губы. Он обидел Соби и понимал это. Но что лучше: открыться ему? Рассказать о своих страхах? Показать, насколько он неуверен? Или оградить его, оставляя в неведении? Он все равно не поможет, только усугубит. Зачем задевать его старые раны? Зачем тормошить прошлое в нём, сделай это Рицка, и Соби станет только хуже. В этом Аояги был уверен. Он никогда не любил заставлять других людей волноваться за него, не любил показывать свои страхи, не любил, когда его жалеют. Но Соби… Он занимал особое место в жизни Рицки. С самой первой встречи, с первого прикосновения, поцелуя. Соби… — Приходи вечером, – тепло, мягко. Тишина длилась несколько секунд. — Хорошо. — Я буду тебя ждать. А теперь иди спать. — Я люблю тебя, Рицка. — Хватит это повторять, – Рицка снова разозлился. Щеки откликнулись румянцем, а пульс немного участился. — Как скажешь, Рицка. — До вечера, – он сбросил. «Опять Соби это говорит. Опять он повторяет снова и снова, как будто хочет загнать эти слова под кожу, или высечь их на сердце, заполнить ими меня. Я так хочу ему верить, я так хочу верить в то, что он говорит, но я не могу. Он не мой, как бы я ни хотел, как бы он ни хотел, но Соби не будет принадлежать мне. Мой Соби. Мы разлучены именами. Я часто думаю — что бы было, если бы я был знаком с Соби, когда Сеймей был жив? Как бы он ко мне относился? Наверное, никак. Он бы не говорил мне «люблю», не целовал бы, не был со мной рядом». Резко. Холодно. Остро. «Но тогда я всё равно не был бы одинок. У меня был бы Сеймей». Сожаление? «Был. А теперь есть Соби. Я люблю Сеймея. Я люблю Со... — он остановил свой взгляд на потолке. — Почему я не могу сказать это? И почему меня так это заботит?» Рицка вернулся на кровать, устроился на самый краешек. В комнате было холодно, даже не так холодно, как пусто. С того дня, с его шестнадцатилетия, весь привычный мир стал растворяться. Прутья клетки, в которой он сидел прежде, стали толще, и теперь вынырнуть из постоянно зовущих сомнений становилось почти невозможно. Рицка горел, сияя синим пламенем, в собственной отупляющей истоме. Сам строил вокруг стены, а теперь не имеет сил их разломать. Тупик. Заключение. Расправа. А Соби выносит приговор, ведет на эшафот, а потом оправдывает. Покорный судья, не роняющий слов. У всех свои тайны, и каждый их тщательно охраняет, по разным причинам страшась их обнаружения. И самой весомой сокровенностью Рицки было то, что у него её не было. Он не являлся ребёнком, потому что прошлого не существовало. Новый лист, исписанный кривым почерком. Ошибки по вине утраченного времени, забытого начала жизни. Он до сих пор вдыхал прошлое, укрывался им, озвучивая имя Сеймея. Оно так впиталось в него, что теперь упорно дышит перед закрытыми веками, горчит под нёбом, стонет и тянет. И каждый раз Рицка вдевает свое отчаянье в ушко иголки и упорно штопает эти жирные прорехи, пытаясь загнать призраков туда, где им место. Бороться против себя. Путаться в тонком сплетении разновременных отношений. Глупо. Бесполезно. Необходимо. Преграда – Сеймей. Преграда — Сеймей? Рицка не мог постигнуть суть, корень, самое дно, начало. Школа. Скучный день. Люди, дети, взгляды. Где-то косые, где-то заинтересованные, а где-то равнодушные. Он не был изгоем, но и душой компании назвать его сложно. Говорил тогда, когда требовалось и ровно столько, сколько нужно для ответа на задаваемый вопрос. Не сказать, что его раздражали люди, но и стремления к ним не было. Весь мир сошелся клином на одном человеке. Соби. И сейчас, когда он сидел в классе, все мысли принадлежали Бойцу. Взгляд тонет в холодной серости неба, чуть отбиваясь от стекла, отражает прозрачный блеск. В низу живота тянет. Мучительно. Предвкушение. И странность ощущения. Закрыл глаза, прислушиваясь. Фосфен и острый, строгий взгляд издали. Скользящий, изучающий. Рицка сглотнул. Живость, реалистичность чувства пугала. Он ясно представлял того, кто стоит по ту сторону окна. Как он пялится, как сжимает зубы, как вздуваются вены на висках от напряжения, раздражения. Он видел тающий силуэт, который оставлял невесомые следы на тонком полотне снега. И небрежно брошенный бумажный платок, смятый до небольшого плотного шарика. Теперь он ярко-синим пятном притягивал к себе внимание. Маячил, обозначал то, что это не видение, не мираж. Кто он, незнакомец? Что ему нужно? От напряженных мыслей отвлек услужливый пинок от соседа с задней парты. — Аояги-кун, вы ответите? Рицка несколько раз растерянно моргнул. — Повторите, пожалуйста, вопрос, – голос был настолько непринужденным и собранным, что полностью обезоружил не только учителя, но и смеющихся в сторонке одноклассниц. Повисла пауза. — Какие причины сподвигли сегунат в 1635 году... Периферия сознания Рицки настойчиво сигнализировала, отдаляя его от голоса учителя. Картинки стали яркими, броскими. Непроизвольно глаза закрывались. Тяжесть. Усталость. Внезапно. В другой мир, там, где нет памяти и разума, только инстинктивно движущиеся губы и застывшее на них «Соби». Рицка потерял сознание. Круги отталкиваются от маленькой точки, а потом бегут, расползаются, растут. Становятся больше, но тоньше. Они достигают и Рицки, как эхо, чуть заметно дотрагиваются, проникают, проходят сквозь него. Дрожат, вибрируют. Странный порог чувствительности, и боль не боль, но тяжесть осадка, и привкус метала на корне языка. В плену тумана или внутри себя. Не один. Отягощен незваным гостем. Ему мешают наблюдать. Раздражает. Тот, кто скрывается, его не видно, но противно ноет там, в глубине, от… Чего? Кто? Зачем? И паутина, мелкая, острая, тугая. Волнами, быстро стягивает. Теперь хочется кричать, выплеснуть, освободить и освободится. Как в коконе. Душно и привкус металла усиливается, становясь жидким, вязким, тягуче липким. «Соби» так же мерзнет на губах, оставаясь невысказанным. Страх, и страх, и горящее «Нелюбимый». Клеймо. Стонет, просит. «Соби», «Соби...». Тело не слушается, не хочет слушаться, остается в забвении. « — А если бы Сеймей приказал, ты бы убил меня? — Я не могу ослушаться… — боль, боль и страх, и отчаяние…. – Но я бы скорее умер сам… — руки, надежда, тепло». — Соби, — не стон, не крик, не шепот. Мольба. Как заклинание, спасение от одного только имени. Без мыслей, без конца и без начала. Рицка так старался сфокусироваться на звуке, выпустить желанное слово, выгнать из себя, чтобы его смогли услышать другие, чтобы его смог услышать его обладатель. Тонкие писклявые нити, томно-синие, кругами от маленькой точки, а потом шире и изящней, и лучи, сетка паутиной и тот, кто так яростно мешает сказать то, что так невообразимо нужно. Затягивает узлы, сковывает, обездвиживает. Усмешка. Не видно, только слышно. Дыхание плотное, глубокое, прямо над ухом. Чувствует, как открывается рот, как губы отлипают одна от одной, слишком близко, чтобы не слышать. Как затягивает воздух, как поглощает Рицкин запах, вбирает в себя. А потом давится от неприязни. Ненависти? Вот-вот, совсем немного осталось, и страх проглотит Рицку и онемевшее «Соби» вместе с ним. Тает все. Быстро и внезапно, так же, как и началось. Издали слышатся голоса. Скрипучие, словно лязг ржавых цепей, а еще скрежет и хруст. Или все это кажется? Секунда сглаживает остроту, пеленая зудящие звуки в мягкость, давая возможность различать их, понимать. Открыл глаза. Черно-белое, или скорее бело-, нежели черное, светлое. Комната. Тени становятся людьми, они склоняются над Рицкой. Лица обеспокоены. — Как ты себя чувствуешь? Желание ответить испарилось, стоило поворочать языком. Щемит, и немного жжет, и солоноватый привкус крови. — У тебя что-то болит? – так пристально смотрит, сосредоточено и внимательно, но это не он, не он стоял за спиной, не он вдыхал... Когда тот, кто, судя по наличию халата, являлся доктором, дотронулся до плеча и наклонился ещё ближе, Рицка, наконец, пришел в себя. В один момент очертания помещения стали четкими и внятными, как и сам доктор. — Ты помнишь, что произошло? – слово-катализатор, слово-индикатор, маркер, которое активизирует всю систему, запускает процессы… «Помнишь», «Ты помнишь?». Страх. — Помню? – странное выражение глаз. Сочится боль, тупая и ничем не прикрытая. Каждый раз Рицка вздрагивает от воспоминаний, вернее от воспоминаний об отсутствии оных. Пустота и Сеймей. Это единственное, что заполняет жеоду внутри, не раскалывая ее, не повреждая хрупкость краев. Утоляет беснующиеся стоны и рычащую жажду поисков. Страх снова забыть, такой же сильный, как и страх того, что однажды он все вспомнит. Разница в прошлом и настоящем лежит в застеленных слезами глазах и в пламенных языках, в том самом классе на том самом месте. Там, где в его взгляде умирал мир вместе с его братом. Смог бы тот Рицка выстоять? Смог бы существовать дальше? Смог бы помнить то, что страстно надеешься забыть? — Ты потерял сознание прямо на уроке, – объяснения пришлись кстати. – Я несколько раз звонил твоим родителям, – снова толчок, и страх подкатывает, там, внутри, уже раскрывается, выпускает свои длинные руки, тянется, гладит, дергает, пытаясь дотянуться выше, притянуть в себя больше. — Но так и не смог с ними связаться, есть кто-нибудь еще, кто сможет сопровождать тебя до больницы? — Зачем больница? — Я думаю, тебе стоит пройти обследование, так как не нормально падать в обморок здоровому парню вроде тебя. Врачи... Как же Рицка не любил больницы. А еще больше – то, как там на него смотрят. Жалость и интерес. Это унизительно, это тяжело. — Я вполне здоров, просто устал, – чуть затянув последний слог. – Не выспался, – зевнул. Рицка умел врать, почти в совершенстве владел этим своеобразным искусством, он не выдавал себя ни жестом, ни тоном. Столько лет практики и его «маска беззаботного счастья» стала безупречна. Сонливость в голосе и ребяческая улыбка, а потом лениво потянулся, ничем не выказывая, как кружится голова. — Почему? Ты плохо спишь или… — Рицка перебил своим быстрым ответом. — Я читал. Люблю читать, вот и засиживаюсь с книгами допоздна, – снова в голосе прямо звенит виноватое дружелюбие. Такой открытый, такой непорочно-честный, с блеском в глубоких, мутных глазах. Он подкупал, он отвлекал, играл, непроизвольно излучая детское обаяние. Рассеивал внимание, сглаживая углы беспокойства. — Читал? – удивление с нотами легкого одобрительного веселья. – А что читал? — О, моей находкой вчера был Ка…, – Рицка примолк на секунду, а потом быстро продолжил — …тори Ори. – Скажи он, что читает на ночь Канта, то опять бы столкнулся с привычным изумлением. А потом расспросы… возможно снова психиатрия… Мало кто способен понять такого как Рицка, и очень маловероятно, что человек перед ним, относится к этому меньшинству. Врач, было, открыл рот, но потом закрыл, чуть повернул голову набок, от чего его черные волосы спали на лоб и теперь искристо поблескивали от проникающего света из окна. Он хмыкнул. – Никогда о таком не слышал. А что он пишет? — Он рисует мангу, – просто, быстро, без запинки. И внимательно смотрит, следит, проверяет. — А, ну да, я не большой поклонник. Рицка встает на ноги. В голове гудит, еще стучит, шипит, звенит и остро колет… Тошнота живо подбирается к горлу, и противной кладью стынет у основания языка. Рицка широко улыбается. Легким жестом смахивает мешающую челку, открывая лицо. Слишком бледное для здорового человека. — Я пойду домой? – полувопросительно, полуутвердительно. — Тебя должны забрать… — Рицка опять обрывает на полуслове. — Меня уже ждут у ворот – он говорит это, даже не взглянув в окно, даже искоса. Врач свел брови на переносице. — Кто? — Это… — Что ответить? Брат?.. Друг брата?.. Мой друг?.. Или… Иллюстрированные варианты, каждый из которых вызывал свои эмоции, мелькали перед глазами. — Это друг моего покойного брата, – давить на жалость, беспроигрышный вариант, чтобы отделаться от навязчивой заботы и ненужной бдительности. — Он стоит вон там, – Рицка ткнул пальцем в направлении ворот, на входе в школьный двор, так же не делая попыток приблизиться и выглянуть. Конечно, Соби уже был здесь. Он не сомневался в этом. Молодой доктор обернулся и с интересом посмотрел на прислонившегося к стене парня, которого, как показалось, совсем не заботил холодный зимний ветер, треплющий полы его расстегнутого пальто. Закрыл дверь и тут же прислонился к ней затылком. Он выпутался из одной передряги, чтобы попасть в другую. Яёй остановился прямо напротив и с неподдельным любопытством вглядывался в посеревшие глаза. Да и пустота коридора свидетельствовала о том, что разговора не избежать. После переезда Юйко их общение прекратилось, хотя друзьями они, по сути, никогда не были. Связующее звено пропало, вот и клеить из себя того, кем не являлся, Яёй не стал. Ни ссор, ни объяснений, ровным счетом ничего. Просто они оба ушли на те места, откуда начинали. Редкие диалоги, скупые вопросы. Ничего лишнего. — Ты что-то неважно выглядишь, – пропустил приветствие. – С тобой что-то случилось? – его взгляд поднялся до таблички, обозначающей кабинет, а потом снова вернулся на место, теперь уже с заметными линиями осудительного беспокойства. — Все в порядке, – сдавленная улыбка была почти правдоподобной. Раздражение очевидно и разочарование от отсрочки необходимой встречи. — Медпункт, – указал пальцем Яёй. – Обычно сюда без надобности не ходят, – усмешка с иронией. — Да, я в курсе, – ответная подача, в такой же манере. — Так что случилось? Не хотелось отвечать на вопрос. Не хотелось его видеть. Не хотелось с ним разговаривать. Тяжело. И с каждым следующим вздохом становилось тяжелее. Но оторваться от опоры было невозможно. Рицка знал, что не сможет пройти ровно, знал, что ноги трясутся, а перед глазами все плывет, и заметь это кто, ему придется ехать в больницу. Как объяснить, что ему нужен только Соби? Рицке хватит одного прикосновения, одного взгляда, одного объятия и все снова станет нормально. Уверенность. Заблуждение. Вера… Доверие. — Говорю же, не о чем волноваться. Все более чем хорошо. — По тебе не скажешь. Диалог был утомительным и таким же бесполезным. Пустая трата времени. «Чего ему нужно-то?». Смотрит прямо в глаза, так холодно, отчужденно, пряча за их зеркалом все лишнее. Отупляющее внешнее спокойствие и быстрый мысленный процесс внутри. Покрутить, просчитать, разложить... Найти слабое место. — Да ладно, просто не выспался, – улыбается. – Хотел спросить, – улыбается, теперь дружелюбно показывая зубы. – Тебе Юйко не звонила? А то я по ней скучаю. Действительно жаль, что она тогда переехала. Обещала же писать, звонить... А сама… — вздохнул, сжимая губы до привычного состояния. Зато мысленно ликовал. Он уколол туда, куда нужно, в самое больное место, самой острой спицей. Хотя удовлетворения от этого он не испытывал никакого, скорее наоборот. Восторг пробирал только оттого, что он, наконец, освободится от навязчивой компании и беспрепятственно отправится туда, куда собирался. — Нет, – так холодно и с капающей на каждом звуке грустью. – Ладно, мне пора. — Да, мне тоже, – даже не бросил тактичное: «Еще поболтаем». Как иронично! Прямо гадко, а еще смешно и низко. Рицка. Он смеялся сам над собой, истерически хохотал от своей гениальности. Отвадить «друга», уколов себя. Разве не пахнет черным юмором и чудесами дедукции? Или это мазохизм? А, может, это слепота, которая не ищет обходных путей, чтобы придти к цели? Напролом, только прямо, быстрее… «Соби…». «К Соби»... Шаг, еще и еще один. Осталось совсем немного, совсем чуть-чуть, и Соби будет рядом. Но он все равно не скажет, и не подаст виду, хоть Соби и догадается. Двери поддались толчку, и вот он перед глазами, на том краю двора. Обернулся. Как будто кольнуло, вздрогнуло. Рицка почувствовал. Еще немного усилий. Плывет, темнеет, шатается. И горло царапает воздух. И жжет на спине и в груди. Снег трогает щеки, тает, остужает, мешает. «Лишь бы не упасть... Дойти... Самому дойти…». Крепко держит, прижимает. Так вовремя, так стыдно хорошо. И Рицка слышит, как шумит другое сердце, как колотится о ребра, плотно прижимаясь к стенке на каждом ударе. Как заставляет его собственное соблюдать установленный такт. Соби поднимает на руки, отрывая его от боли, стягивая ее, оставляя ее валяться на пороге. Дышит в макушку, касается кошачьего уха, самого кончика, аккуратно, невесомо, щекотно. И хочется заглянуть в глаза, пусть и нет на это сил, но так хочется посмотреть на него. Рицка с трудом разлепил веки. Синие-синие. И в них можно нырнуть, и плескаться, и тонуть. Без дна, без края, как небо, как море. Нежные, холодные, отчаянно знакомые. Успокаивает. Злит. Зависимость, неосознанно больная, болезненно пугающая. И руки трясутся, и хочется прижаться ближе. Забыть где ты, и кто ты. Просто раствориться в нем, отпустить все мнимо-значимое, оставаясь наедине с голыми ощущениями. И противиться аморальности, которая прямо течет густой липкой жижей, и падает вокруг, распластываясь лужицами. Они вязли в ней, топтались, проваливаясь, застревая в жадно-сладком болоте. Руки, запах, тепло. Сосущее желание, отупляющая, невообразимая жадность. Забрать его, получить, впитать всего без остатка. Соби. Лихорадочное стремление к нему, в него. И ржавые сомнения, так медленно царапающие, так глубоко врезающиеся, распространяющие свою заразу, отравляющие. А еще страх, бесполезно-бессмысленный. И все так сильно, и горячо, и остро, и постоянно, что хочется выть, а потом не дышать. Освободиться, оттолкнуть, противится, бороться с ним, так очевидно необходимым. Между Соби и страхом, между Рицкой и страхом, и удары звонко-четкие, в висках, и руках, и ногах, и груди, и вопиющий бессловесный крик, и беспомощность, и усталость. Все в голове, все внутри, а снаружи только накатывающие слезы, красноречивые слезы, скрывающие, умалчивающие. — Рицка, – шепот. Тихий, еле различимый среди орущих мыслей. И в нем тревога. — Соби, – слабо, с нажимом и напряжением. И хочется отругать, что он пришел, что он волновался, и хочется благодарить и радостно хлопать в ладоши, что он пришел, что он волновался. Двойственность. Страшно. Спокойно. Сложно. – Что ты делаешь, ты соображаешь, где мы находимся?! Немедленно поставь меня на землю, – вразрез с истинными желаниями прирасти, приклеиться, слиться. Свел брови, смотрит исподлобья, внимательно и требовательно. А что он должен был сказать? Что должен был признать? Что так глупо рад его видеть, так нелепо благодарен за то, что не оправдал его сомнения? Признаться в своей отвратительно-унизительной слабости и зависимости от него — от Соби. Растолковать, что одного взгляда хватает, чтобы вернуться в привычно-сбалансированное состояние. Рицка не мог, физически не мог признать этого. — Прости, – опять эта виноватая покорность, безропотное раздражающее подчинение. – Я почувствовал, что с тобой что-то не так. — Все в порядке, – «теперь». И приложить немного усилий, чтобы скрыть отголоски оставшейся болезненности и телесной слабости. А потом заглушить все чувства, стереть их, замаскировать, извращаясь над собой. Взять за руку, хоть это тоже странно, но это скорее обязанность, договоренность между Жертвой и Бойцом, а, значит, можно не думать о неправильности, просто наслаждаться. Наслаждаться? Принимать как должное, как необходимое, и не терзаться, и не корить… — Пойдем отсюда. – Пусть тяжело, это неважно. "Он рядом, мы вместе сейчас, это хорошо". Рука в руке. Молчание одно на двоих и в нем уютно и спокойно. Соби не спрашивает, понимает, что Рицка сам расскажет потом, когда успокоится, когда будет готов. И это не беспокоит, не тяготит. Шагать, не напрягая ладони, но держать друг друга крепко и аккуратно-бережно. Чувство защищенности, так значимо для обоих, сейчас обволакивает их, успокаивает. — Ты долго ждал меня? – первым тишину нарушил Рицка. — Всю жизнь. — Соби, – грозно, раздраженно, но от этих слов растекалась мучительная теплая сладость. – Я серьезно! — Я тоже, – совершенно невозмутимо, с привычно-спокойным выражением на лице. Хоть головой об стену бейся, все равно без толку будет. Соби как стена, высокая, неприступная, нерушимая… Твердая и сильная. Так он выглядел, таким хотел казаться, но для Рицки все виделось немного иначе. Соби так умело скрывал свои слабости, они были почти незаметны. Почти. Но немного дрогнувшие губы или на мгновение закрытые глаза, легкий вздох, или чуть отвернут подбородок... Этих значимых движений было много и каждое могло отчетливо рассказывать о внутренних переживаниях, ощущениях, о согласиях и волнениях, о настоящем Соби. Упертом, нежном, сильном... И Рицка научился их читать, постоянно наблюдая, разглядывая и запоминая каждую мелочь, выражение, жест. Он старался ради Соби, ради их связи, ради себя самого. Рицка вздохнул, пытаясь сделать выдох бесшумным. — Ты долго стоял у школы? — Не больше получаса, — пауза. Хочется спросить, но Соби не станет, пока не станет. — Значит, полчаса… — задумчиво. Соби открыл рот, потом закрыл, моргнул и остановился. Они были посреди парка на полпути к дому. Безлюдная аллея, запорошенная ледяными выделениями неба. Одни. Рицка чуть впереди, не оборачиваясь, Соби на полшага сзади, уперся взглядом в черноволосую макушку. Соби ждет, Рицка тоже. Молчат. — Ты чего? – Рицка так же смотрит вперед. — Обними меня, — аккуратно сократил расстояние между ними, но так и не прикоснулся больше, чем было раньше. — Что? Зачем это еще? — Я соскучился. — Соби, опять ты… — Соби дернул за руку, тем самым заставляя Рицку упасть в его объятия, а потом прижал к себе, слишком крепко, для того, чтобы подумать, что все это не более чем прихоть. — Что ты делаешь? – Рицка только сейчас заметил, что Соби так и не застегнул свое пальто. Тонкий свитер насквозь пропитался холодом и теперь Рицка чувствовал щекой ощетинившуюся кожу груди. И появилось неотвратное желание его согреть, защитить от ненужной свежести. Настолько сильный позыв, непонятно-неожиданный, что Рицке стало невмочь сопротивляться. И он не стал. Прижимаясь крепче, сам обвивал тонкую талию руками, цепляясь за промерзшую ткань, придвигаясь ближе, как можно ближе, неосознанно ближе. Так крепко и целенаправленно сильно, что стало темнеть в глазах. Соби просто не шевелился, прикрыв глаза, опустил лицо во впадину между плечом и Рицкиной шеей и давал возможность Рицке делать все, что ему вздумается. Наслаждаясь и успокаиваясь. Именно так, через физический контакт, они могли дотронуться до того, что находится в самой глубине каждого, вот так через кожу, через мешающую ткань они отдавали и получали больше, чем можно вместить в слова. Соби набрал в легкие теплого воздуха все из того же места, чуть улыбнулся ароматному запаху, который сахарной пудрой оседал во рту. — Рицка, ты не замерз? — Нет, – ему совсем не хотелось отрываться от Соби, как бы он не старался себя мотивировать, какие бы причины не искал, но вескость аргументов таяла, соприкасаясь с незримой чувственностью момента. — Тогда почему ты дрожишь? «Дрожишь? Я дрожу? Да, я дрожу». — Ну и что, — откровение, такое редкое, такое ценное, почти неуловимое, но всегда узнаваемое. Когда нет масок, и забываются страхи. И голос хрипит, и необъятное обретает форму. Вот так просто, без подготовки, без преддверия, без всего лишнего, только наедине, у подножья целого мира. С одним дыханьем, и одной навязчивой мыслью. Рядом. Вдвоем. Рицка не очень любит ночь, не любит свою постель, а еще больше не любит оставаться в ней один. Слишком много всего туда приходит, слишком часто тревожит и задевает это последствие уединения. Оно жжет, и сжигает, а потом долго-долго саднит, пока снова не станет колюче-ярким и живим. Петля, идеально ровная, и круглая, и тугая. Она сжимает шею, отрывая от твердой опоры, а потом медленно, постепенно душит. — Соби. — Да, Рицка. — Не уходи сегодня, – он краснеет, опускает глаза, немного морщит нос. Просьба, тяжелая просьба, стыдная, необходимая. Предвкушение спокойной агонии за закрытой дверью самоличного мира. Персональная, утонченная пытка и оправдания. Но не все сразу. — Если ты хочешь, то я останусь, – он улыбается, нежно, спокойно. Чуть щурится, разминает пальцы. – Ты ведь разрешишь спать с тобой в одной постели? Еще больше краски, соблазнительно лежащей на щеках, и широко открытые глаза, и прямой взгляд, и отсутствие ответа, который и так сам собой разумеется. Страх или слабость? Слух колет чужое отчетливо-удушливое дыхание, и эта въевшаяся в кости паника. След, оставленный кем-то и еле ощутимая, почти прозрачная подпись, сделанная знакомой рукой, узнаваемым почерком. Так тонко, и липко, и странно невозможно. Озвучить, даже для себя. Признать, поверить в то, чего не может быть на самом деле. Постороннее дыхание с совершенно родным запахом. Как аромат цветка, принесенный пчелой, или соленый привкус моря, подхваченный ветром, как луна, передающая солнечный свет, как… Страшно. Или показалось? Соби присел на краешек кровати, пристально разглядывая Рицку. Кровь отхлынула от его щек, потом от губ, побледнела кожа, сжались зубы, и отчетливо пробежал страх, на мгновение, в расширившихся зрачках. Испуганные фиолетовые глаза молили о помощи, заставляя рыдать от их секундного помешательства. «Меня боишься? Моей близости? Или того, что случилось? Что случилось, Рицка? Почему ты не рассказываешь, что тебя так обеспокоило, что заставило так прижиматься ко мне? Я ведь слышал, ты звал меня, и это было четче, чем всегда. Я знаю, что ты сильный, но мне нужно тебя защищать». — Иди сюда, – похлопал по покрывалу раскрытой ладонью. Приглашая, приказывая подойти ближе. И Рицка слушается. Смущенный, испуганный, ищущий. Соби смотрит. Внимательно, но больше ничего не говорит, не предпринимает попытки обнять, или прикоснуться, или приблизится. Ждет. Не хочет давить, настаивать. Он строит доверие, бережно укладывая каждый кирпичик на свое место. Хрупко, непостоянно, относительно. Но упорство, слепое и нужное, дает свои положительные результаты. Рицка глубоко вздохнул, потом посмотрел Соби прямо в глаза. Конечно, он понимал, к чему все идет, и тем более осознавал, чего хочет Соби, но все то, так сложно рассказать, передать, вложить в очерченные рамки предложений. — Рицка, что случилось в школе? – как-то тихо, даже слишком, как будто совсем не хочет слышать ответ. Или не желает задавать вопрос «Рассказать? И что рассказать? Описать это как? Я упал в обморок, оттого, что мне примерещилось, что на меня кто-то смотрит? А потом мне казалось, что этот кто-то стоит рядом? И я не имею ни малейшего понятия кто это? Но чувствую, что он пахнет… пахнет…» Он оборвал эту мысль. Зажмурился и уткнулся лицом в грудь Соби. Спрятался. Уж слишком невероятным казалось предположение, которое теперь очевидно зудело в голове. «Сеймеем… он пах Сеймеем. Но такого не может быть. Сеймей мертв. Он мертв. А я жив, и Соби жив. И все это… это неправда, это… это ненастоящее». — Я потерял сознание на уроке, – упростил, сократил, для него и для себя. Так легче и понятнее. Это просто. Просто показалось, привиделось. Наверное. Яд сомнений, отравленная кровь шипит и разносит заразу по всему телу, вызывает дрожь, мелкую и противную, такую, которую нельзя контролировать. Она обнажает недосказанность, открывая всю ее неприглядность и темноту, выдает слабости еще не оформленного взрослого. — Рицка, давай спать, ты устал, – ласковое прикосновение. Соби бережно провел кончиками пальцев по растрепанным черным волосам, а потом так же аккуратно поцеловал макушку. Недосказанность более чем очевидна. Внутренние терзания передаются другому, и обидная резь недоверия уже тут как тут. Тонкие нити отношений изменчивы, ненадежны, они требуют постоянного допинга и усилий, немыслимых, непрекращающихся усилий. А еще сложность правильного выбора. Между правдой и заботой, между сожалением и любопытной необходимостью залезть глубже, чем позволяют слова, проникнуть туда, под кожу, под мышцы, мимо костей. Услышать о чем стучит сердце, чем болит душа, и, может, тогда перестать тревожится. Полюс правильности, диаметрально противоположный чувствам. Грань, которую не переступить. И бунтовать, отбрасывая достоинства осведомленности, внимая легковерным предвкушениям. Соби отстранил от себя Рицку. Встал. Протянул руку, дабы помочь Жертве встать. Стащил со свободной постели покрывало одним быстрым движением, чуть оттянул от подушки одеяло, отвернув один угол как у конверта. Снова посмотрел на Рицку, улыбнулся, развернулся и ушел на балкон. — Готовься ко сну, — в самых дверях, не оборачиваясь. Сигаретный дым, тонкая белая струйка непроизвольно тянется вверх. Выползая из горячего, умирающего табака, она так непостоянна, так бесформенно-хрупка, податлива, ведома легкими движениям воздуха, но, в то же время, безнадежно, безвыходно упорна. Не имея альтернативы, она до последнего стремится вверх. Обозначая, выделяя, продлевая жизнь. И, сделав свое дело, она плавно растворится, бесшумно и незаметно, смешиваясь с окружающим миром. Оставляя лишь временный, горьковатый привкус во рту. Исполнить свое предназначение, не покушаться ни на что большее. Не претендовать на то, что кто-то захочет наслаждаться запахом или восхищаться специфическим вкусом. Только одна цель, исполнив которую, нет возможности, смысла существовать дальше. Прямая, идеально ровная дорога, без изъянов, такая же, как у Бойца. Мысли тонули в холодности воздуха и неприятно покалывали. Очертания, ощущения, размышления. Боль? И нежность, совсем не нарочная, самостоятельная, целеустремленная, теплая, откликалась из разных уголков сознания. Волнение, беспокойство и шум дыхания. Доверять. Слепо, без опасений, и бояться… — Там холодно! Еще простудишься! Иди сюда! – грозный шепот, и смущение от резкости произнесенных слов. — Да конечно, прости. — Соби! Ты… Ты… — злость, раздражение последствием безмерной власти. Осуждение другой покорности и униженности, несправедливой данности. — Что? – спокойное лицо. Соби замер спиной к окну, уже объятый намереньем снести все, что скажет его хозяин, уже приготовив нежную улыбку для ответа. — Я волнуюсь за тебя, Соби. Я не хочу, чтобы ты заболел. Светлые волосы рассыпаны по плечам, и чуть уловимо уголки губ поползли выше, и ласковое «спасибо за заботу» пропитывает все вокруг ароматным, пряным запахом. Темнота и близость, разделенная мягкой опухлостью одеяла. Мерность частых глубоких вдохов. И пьянящее чувство утопического спокойствия. Быть рядом, наполняться жидким сокровенным счастьем, сгорать от томного соседства и недопустимых мыслей. — Соби, почему ты не спишь? Соби слегка напряженно улыбнулся. — Думаю, – он перевернулся на другой бок, теперь борясь с желанием сгрести в охапку уже сформировавшееся мальчишеское тело и крепко вжать его в себя. Руки непроизвольно тянулись, трогали пуховое одеяло, гладили нежную материю самыми кончиками подушечек пальцев. Аккуратно, бережно, не приминая мягкий податливый барьер. Бесшумно скользя, очерчивая линию вдоль спины. И от этого пересыхали губы, и рассудок покрывался плотной трескающейся коркой, и легкие сжимались, отвергая слишком приторный воздух. Пульсация, болезненная, приятная. Почти пытка. Почти. Здравое рассуждение. Физическая тяга в противовес эфемерной нравственности. Доверие, уважение или эгоизм, который в последние годы стал более чем ощутим. И еще дурман, и отчаянье, и страх воплощения фантазий. Уподобиться собственному прошлому? Противиться, и отвергать желания, которые иссушали его всего. Создавая иллюзии и заблуждения. Мотивации, которые держали пса на привязи, которые не разрешали кусать своего хозяина. Одиночество. Страх одиночества. И неспособность различать очевидное. Глупый солипсизм, почти отчаянный и слепой. И жажда, неугасающая, стонущая необходимость быть желанным, нужным. И все это на расстоянии распрямленной ладони, на расстоянии выдоха и вдоха, на расстоянии беглого взгляда. Слишком близко, чтобы совладать с этим, и часто, и сильно, и до дрожи шикарно. — О чем? – Рицка тоже заерзал. — О тебе. Темнота спрятала смущение повисшего молчания, скрыла невидимую накаляющуюся нить. Обреченная связь разноименных, аморальная тяга однополых, асоциальное влечение разновозрастных и шумные отголоски беснующегося пульса. Жестокие запреты, мнимо-бесполезные, и темная, почти непостижимая истина глубины настающих эмоций. Скованные друг другом, наполненные сложным сплетением тягучей муки. Настоящие, тесные, до хрипоты в горле и полного опустошения чувства. И над всем этим властвуют фобии, пережитые, но не забытые. Глупо. Глупо, и трепет, и обязательность, и еще что-то, что у каждого свое, но они все равно делят его надвое, даже не понимая, что уже сливаются в дыхании. — Я люблю тебя, Рицка. Ему сложно, ему тяжело, ему страшно. От всего, от того, что мерещится, от того, о чем догадывается. А еще он опасается, боясь разбередить затягивающиеся шрамы Соби и нанести новые и непоправимые, нанести их своими руками, пачкаясь такой дорогой кровью. Защитить себя, защищая его, и доверять, не веря, барахтаясь в нелепых сомнениях, хотя так хочется, так до сумасшествия хочется отдаться в большие руки и пригреться на холодной груди, и больше не думать, а только ощущать бесконечно жаркое и уютное его дыхание. Жалость к нему, к себе, и ломающий, отрезвляющий страх. Он постоянный. Пожалуй, единственная неизменная вещь за всю его жизнь, по крайней мере, за тот кусок, который он помнит. — Обними меня, – выход. Спасение. Простое решение, которое дается тяжело. А следствием блаженное успокоение. Его руки тотчас обрушились туда, куда так стремились. Осторожно притягивая, придвигая, обволакивая. Точка совершенного кипения. Жадная истома близости, и все настолько закономерно, что сахар крупинками оседает на прилипший к небу, распухший язык. Важная деталь соприкосновения таится в точности подбора составляющих. И, имея правильный набор, статическая близость опасно втягивает в бесконечность своего потока. — Залезь под одеяло, мне холодно. — Как скажешь, – неприлично великолепно. Рукотворные барьеры повержены творцом и это заслуживает еще больше оваций. Стон, задушенный в самом корне, беззвучным клочком звука тронул густую тишину, растягиваясь эхом, врезаясь в уши, задевая напряженный спрятанный комок. Влажные Рицкины ладошки тронули уже горячие руки Соби. Напряженные блаженством, они сдерживались, обхватывая плечи, даря мягкое, шелковое затишье. Но хотелось большего. Постоянно большего. Обоим. Слиться, чтобы удержать и удержаться, и не отпускать. Поцелуй. Он прикоснулся к изгибу шеи. Неожиданный для обоих, совершенно невесомый, неоднозначный. Такой, от которого стынет разум, и хочется крикнуть во все горло. А еще он оставляет след, такой, что долго-долго горит, опаляя кожу, покрывая ее пупырышками. Рицка выгнулся, обласканный горячим выдохом и щекотно – благосклонным касанием прядей длинных волос, прикрыл глаза. Свобода. Свобода в объятиях и губах, и терпком табачном запахе, и в том стуке сердца, которое так жмется сзади, просится, чтобы его услышали и впустили. И все это постыдно приятно! Еще один поцелуй, чуть ниже, на мгновение дольше. И вихрь, буря и дрожь, и там, внизу все жжет и просит. Контроль пал. Раскрывая Рицку перед горячим, пульсирующим, ненавистно-обворожительным желанием избавится от страха, что однажды Соби не придет. Забрать его себе, вобрать его, принадлежать ему, пробираясь сквозь исступление и витиеватое подобие коварства страсти. Теперь так тесно, так совершенно тесно и неотступно близко. Без принципов, без права на выбор, так очаровательно противно все то, о чем не смел умолять Рицка. Вот сейчас он готов уже приказывать. Все, что угодно, лишь бы Соби не осторожничал, не медлил, не ослаблял стальную хватку кольца рук. И падать, отпуская бренность реальности, не лететь, а именно падать. Ведь у падения есть конец, а у Рицки есть надежные руки, которые сумеют вовремя подхватить, и тогда падение будет стоить намного больше. Борьба между собой и собой. И тело стонет и ноет, и мысли хаотично мечутся. Неописуемое, то самое, то запретное, уже почти сдавшееся наваждение. А дальше один сплошной бешеный галоп, и только быстро вспыхивающие яркие огни подтверждали наличие реальности. То ли сам Рицка повернулся, то ли Соби сменил его положение. Но губы уже ласкали губы. И глубоко, и бессовестно великолепно. Так томно, гладко, горячо. Его язык, и мокро, почти до слез приятно, и все дрожит, и руки, прикосновения. Так быстро, слишком, чересчур, что не успеваешь подумать. Впервые именно так. Для освобождения, для избавления, не думая… Губы, сладкий, пьяный, сумасшедший вкус. И кожа уже прикасается к коже, трется, прирастает. По-новому, по-другому. Не стон, скорее хрип, и воздух, который так быстро заканчивается. Все рушится, весь мир, абсолютно все. Оставляя их наедине, объединяя, спаивая, растворяя. Руки настойчивые. Такие проворно желающие, грубые, нежные, ласкают, везде и всюду. Длинные пальцы, бессовестно длинные, так ловко ищущие и желающие. Гладят, дразнят… Шея, ключица, быстро скользнули вдоль руки, чуть пригладив тыльную сторону ладони, потом резко, обратно, уже по спине, вдоль ощутимой полосы позвоночника, аккуратно затормозили у основания пижамных штанов, мучая ласками, такими жестокими, разрывающими ласками, вдоль ненавистной, такой бесполезной резинки. Снова вверх, остановились на плечах, впиваясь, уподобляясь другой паре плотно вжимающихся, почти царапающих пальчиков на другой спине. И пламя, пожар, слепой гортанный рык отчаянного, смелого предвкушения. И пить, сосать эту страсть из губ, из тела. Лизать кожу, шею, все, что только попадается по пути. И сладость пылающей темноты внутри. Пронизываемый иступленной, воспаленной необходимостью и больной нежностью. Поцелуй длиной в одно мгновение, является ровней неисчисляемых стремлений. Соби остановился. Рваное дыхание и оглушающий звон в ушах. Ненависть, проецированная только на себя. Мутно-темные глаза лелеяли возбужденное молодое тело. Соби смотрел, стараясь обрести спокойствие. Эта затея была не то, что бесполезна, это было неосуществимо, так изумительно невероятно, что переполняло желание как минимум удавиться. Но то больное, колющее нечто, что Соби привык облачать в слово Любовь, яростно бесновалось, заставляя, принуждая его посмотреть, посмотреть на Рицку, заглянуть ему в глаза, убедиться, что он не будет жалеть, что ценой за все это не будет одиночество. И самые подозрительно кошмарные, совершенно оглушительные опасения, выпустили корни. Такой соблазнительно доступный, с прикрытыми дрожащими веками, с опухшими, зовущими губами... До судорог желанный, он… «Ты ведь пожалеешь? Я знаю, ты пожалеешь! Ты не простишь меня, ни за что на свете не простишь. Я не могу так поступить. Я не… я … не... Не смогу без тебя. Только один поцелуй. И мы остановимся. Я обещаю…» Один поцелуй. Рицка сжал руки на шее, удерживая Соби в том самом удобно-нависшем положении. Тянет, путается в длине шелка волос, зарывается, погружаясь в ощущения, и аромат, и запах. Только он. Только Соби, и боль, и никого. Так необходимо, так сильно, бурно. Рицка выпустил только один стон, хриплый стон желания, короткий стон, который подталкивал, просто швырял в пучину иллюзорного независимого самоуничтожения. Возрождая, убывая, сметая к черту волю. Выбивая то, что вбивалось с самых юных лет. Теперь они слишком прижались друг другу, не осознавая, чувствуя твердое возбуждение, вожделение, колющее, острое желание. Ноги, руки, языки, все сплелось, образуя одно целое. И задыхаться, глотать воздух, но не насыщаться им. Губы в губы, жидкая, перетекающая страсть. Липко капающая, увлажняющая. Рицка присогнул одно колено, плотно упершись в тугую, жаждущую плоть. Это было приятно, так ослепительно приятно, что внезапно пришло осознание, что именно он делает. Все вокруг так же оставалось размытым и невзрачным от яркого света, излучаемого Соби. Так же тело гнулось от озорных проделок бархатного языка, который досконально изучал ямочку на шее, так же в горле разрывался удушающий, непомерно большой стон, а в ушах гремело и шипело... Только мысли, дурацкие, резкие… Они ловко петляли среди всего этого греховно-медового, упомрачительно-восхитительного совершенства. — Соби... – стон-просьба. – Соби, – задыхаясь от прикосновения. – Соби, не нужно, – почти не слышно, и горечь во рту. От собственных слов. Быстро, и теперь пусто и холодно. Страшно. Без его такой тесной близости. Страх от страха. Осталось только дыхание. Единственный свидетель, а еще темнота. И они двое, все еще рядом, но уже не близко. Тяжело, сложно, непреодолимо. Неосторожное допущение, ведомое уязвимой самонадеянностью. Слабости, более сильные, чем суть. Без начала, только конец.