Одно имя

Глава 2. Бесполезный. Прошло уже четыре дня. Дня, где утро сменяется ночью, а день просто сливается в одно аляпистое пятно. Рицка исчез, ну как исчез, просто не разрешал им видеться. Худший из возможных вариантов. Самое потаенно-спрятанное опасение давило своей реальностью. Смести, уничтожить и разрушить, в один чертов миг, в одно неповторимо-блестящее мгновение. «Ты больше не доверяешь мне! И ты прав. Твои губы лишили меня рассудка, запах, кожа... все это. Я виноват, я слаб перед тобой. Черт… черт…» Больно и страшно, теперь так бешено страшно, быть одному. Стучаться в наглухо запертую дверь и проклинать себя... Себя. За то, что поддался, за то, что не смог удержать, за то, что и ему свойственны ошибки. Между Рицкой и совершенством было слишком мало различий и это еще больше задевало, еще больше угнетало и ранило, усложняло, не разрешало думать ни о чем, кроме него. И заставляло изощренно искать выход или просто ждать и смотреть на голую стену напротив его кровати. Неразборчивое, позднее осознание и узкое, прямое мировоззрение. Соби больше не допускал чудесных мыслей, ему и в голову не приходило, что у Рицки могли быть какие-то другие причины сделать так, как он сделал, кроме того как презирать ныне Соби. Обвинения, мучительно-навязчивые, терзание, самобичевание и полнейшее бессилие перед всем этим. Страх настолько будоражил и теребил Соби, что напрочь стер остатки здравого смысла. Оставляя его наедине со вспухшими, голодными, едко-пульсирующими воспоминаниями из того, казалось, совсем далекого прошлого, которое сейчас воспаряло в ощущениях. Соби заставлял себя смириться, заставлял убивать любые вспыхивающие надежды, но это было так безумно сложно, так невыносимо сложно. Узнав, попробовав это тепло, это скользящее блаженное забвение, рядом с тем, кто являлся смыслом выживания, кто превращал скудность послушного подчинения во что-то большее и более значимое, тот, который сумел раскрасить бесцветную явь, вдыхая в прозрачные осколки жизни Соби ярчайшие из красок, он просто не мог забыть и не смог бы смириться, что своими собственными руками он поверг в крах этот сверкающий хрупкий мирок. Их собственный, личный мир, стоящий лишь на непостоянном доверии и желании. Отчаянная, петляющая резь, изощренно-увертливая, живая, сверлила, играя с сознанием, буравила и притупляла инстинкты и надобности. Можно назвать это ломкой, неистовой отчужденной ломкой от зависимой, принуждающей потребности принадлежать своему хозяину. Необходимость осознания, кричащего и многогранного, вдавливала, сжимала, теребя серости совести. Уныние. — Ты так долго собираешься сидеть? – Ке бесцеремонно уставился на друга. Пожалуй, только застывшая поза и нечто нездоровое в блеске глаз выдавало внутреннее натяжение Соби. — Мог бы и постучать, перед тем как войти, – бесцветность в голосе прямо резала, настолько очевидной она была. — Я стучал, но ты, по всей видимости, не слышал. Был занят изучением обшивки на стене? – Ке, конечно, насмехался, но вид у него был обеспокоенный. — Все же лучше, чем совсем ничего не делать. Зачем пришел? — Тебя повидать. Думал, что ты окончательно рассудка лишился, похоже, я не ошибся. Ты вообще соображаешь что делаешь? Соби зло усмехнулся, самыми краешками губ, и эта улыбка была адресована в первую очередь себе. «Соображаю ли я?» Опустошение отчаяньем. Разочарование. Такое безысходное и сильное. Отвращение к себе и случайно брошенный в зеркало взгляд. Незаметно для себя Соби встал и остановился возле зеркала. Отражение. Ровное гладкое зеркало и такое разрозненно чужое отражение. Осознание пришло быстрее, чем сам Соби сумел его различить среди сумбурного скопа мыслей. Рицка. Рицка — такой сильный. А он Соби, он… Он недостоин Рицки? Собраться в кучу, сгрести остатки всего себя и запихнуть вовнутрь, даже не разбираясь, что к чему, не раскладывая по полочкам, не сортируя чувства или мысли, просто собрать и засунуть, и желательно поглубже, да понадежнее, чтобы не растерять случайно. Потому что, если это все же случится, что останется? Что останется, если все эти бессмысленные, глупые вещи выбросить? Оболочка? Просто руки, просто ноги, просто голова... И какой толк со всего этого? Даже если он обидел Рицку, даже если оступился или сделал что-то не так, он просто не может его оставить, не может вот так сидеть. Удивление. Отчаянное удивление от понимания. Любовь. Прежде беспрекословно болезненное, привычно горьковатое чувство, сейчас прокатилось по телу мелкой приятной дрожью. — Соби, ты повредился умом? – Ке поменялся в лице. Испуг. Быстро приблизившись, он схватил его за плечи, отвлекая от пристального разглядывания себя, и с силой потряс. – Так нельзя! Ты несколько дней не появляешься в университете, пропускаешь занятия, ты бледный, и выглядишь так, будто не спал и не ел все эти дни. Соби, что с тобой происходит? Это опять этот ребенок? Это опять Аояги Рицка? Это из-за него? Имя. Имя, произнесенное Ке. Имя Рицки. Теплое. Только вот намного теплее, когда Соби сам это говорит. Это воодушевляет и заставляет двигаться, шевелиться, дышать, думать... — Рицка, – полушепотом, задумчиво. — Я так и знал, что это все он. Ну, как ты только... — Соби вырвался из цепкой хватки, которая неоднозначно стала ближе. — Не лезь не в свои дела, – голос приобрел привычно ледяные ноты. И это успокаивало обоих. Соби принял решение, еще раз посмотрел в зеркало, убедившись в своей правоте, поправил очки, и ровным взглядом уставился на Ке. Конечно, буря даже не собиралась утихать. Отчаянные попытки. Совестливость боролась с могущественными волнами поднимающегося эгоизма. Да, Соби продолжал себя винить в том, что произошло, и в том, что он это допустил, но он уяснил одну вещь слишком четко. Он уже не сможет жить без Рицки, без всего того, что дает ему Рицка. И вот так ждать, надеясь — это глупо. Он — Боец. Он должен защищать Рицку. От любого, кто сможет причинить ему вред, и, если понадобится, от самого себя в том числе. Но оставить его, не видеть его, не чувствовать — это даже для Соби было не под силу. Даже его железной воли не хватило бы на это. Он может валяться в его ногах, умолять или манипулировать, изловчаясь переворачивать приказы, просить о прощении, но ему необходимо быть рядом, хотя бы смотреть на него, подчиняться. Да все, что угодно. И он не отступит, и ради себя, и ради него. Он обязан защищать. Он создан для этого. Любой ценой исполнить долг, исполнить прямое предназначение. — Ты, как всегда, приветлив. — Ке, спасибо за заботу, но мне уже пора идти. Прости, – немного встряхнув головой, будто отгоняя ненужные мысли, Соби направился к дверям, попутно подобрав с пола пальто. — Эй. Ты чего? Ты совсем не гостеприимный. Я решил тебя проведать, а ты даже чаем меня не угостил. Соби... — Ке раздосадовано фыркнул в уже закрытую дверь. Рицка вышел из школы. Все бы было лучше, если бы он мог думать еще о чем-то, кроме Соби. В памяти горело все, что случилось, так четко и ясно, до сих пор, каждый выпущенный вздох и стон, и все это так глупо кружило голову. А еще было почти противно от того, что Рицка сам этого хотел. Да, да, он хотел, ему все это нравилось и близость и развратная отчаянная агония, которая даже сейчас отзывалась густым румянцем на щеках. Было стыдно. Очень, очень стыдно. И за себя, и за него, за них обоих. Еще больно, и так же страшно. Рицка просто не мог посмотреть Соби в глаза, каждый раз, когда он представлял это, в желудке плотно оседал тяжелый камень. И та ночь, и утро, покрытое толстым молчанием. Как он лежал рядом и боялся, что Соби уйдет, и как не хотел, чтобы наступал это злополучный момент, и как билось в груди, и разливалось жалостливой досадой... Но он просто не мог ничего сказать, не мог выдавить из себя хоть что-то. Он сделал Соби больно, он расстроил его. Кто важнее — Рицка или Соби? Для Рицки важнее Соби. Ради него можно было пойти и на большие жертвы. Рицка путался. Его внезапное желание обрести физическую близость сбивало с толку. Приоритеты, все то, чем он жил и дышал, все это крошилось прямо на глазах, так ощутимо задевая все внутренности. Но понимание того, что, случись это все, Соби будет страдать. Кто для Соби Рицка? Да, он говорит о любви. Но это всего лишь слова. Соби заклинает слова, повелевает ими, потому они остаются лишь звуком, конечно, очень ценным звуком, но все же пустым, без должного наполнения. Соби не его Боец. Досадно. Странно больно. Соби видит в Рицке приказ. Приказ полюбить. И обманывать себя хорошо. Пусть так, часто так. Но переступать тонкую линию, напоминать Соби о том, что он потерял, чего лишился, и чем обязан жить сейчас, Рицка не будет, он просто не сможет быть настолько жестоким, только не с Соби. Ведь Рицка — он не настоящий, он искусственный, а Соби не его игрушка. Он не отберет волю, свободу, ту свободу, которую сам недавно попробовал. Которая так хлестко пьянит и будоражит, что потеют ладони. Он не станет бременем, которое нельзя сбросить, и не станет создавать еще больше проблем. Страх остаться одному, страх потерять Соби, потерять его внимание. Рицка очень боялся напоминать Бойцу его предыдущую жертву. Брата, который умер, брата, чьим олицетворением является сам Рицка. И как бы он не противился, как бы не старался показать, что он другой, он все равно подсознательно, где-то неосознанно глубоко, все понимал. Даже постоянно прячась в своих надуманно иллюзорных фантазиях, он слишком ясно это видел. Рицка часто думал. Перебирая в голове, анализируя, дробя детали, факты, скудные воспоминания, как головоломка, только весом в чужую жизнь. Важную и очень сложную для понимания. Рицка старался не лезть туда, куда Соби не хотел его пускать. Все эти годы он искал ту сокрытую, единственную истину в одиночестве. Пряча свои подозрения, скрывая понимание веса одинаковой потери, видя различия, навешивая ярлыки на осязаемые эмоции. Все это, оно так часто роилось вокруг, и так придавливало, что хотелось заплакать. Именно заплакать, уткнувшись в плечо Соби. Разрываясь между неправильным и бесполезно неправильным. И было еще что-то. Такое назойливое, остро-жгучее, которое Рицка всегда старался придушить. Странное чувство, которое не могло найти свое определение, никак не укладывалось под описание. Это нечто было очень ядовитым, а еще приторно-сладким. И оно... Тогда, в тот самый момент, оно заставило сказать Рицку "хватит", оно было первым, что возникло в сознании, оно дребезжало и жалило. Толчок. Как будто в спину, как волны, как тонкая паутина, мерно плывет, засасывает. И вот оно, то самое, хриплое, удушливое ощущение. Рицка застыл на месте. Ужас и беспомощность. В глазах опять стало темнеть. Как проваливается, тонет. Опять во мрак, в пучину, и связаны ноги и руки. Бессознательно, на последнем вздохе. «Соби», «Соби» — Соби, – ему казалось криком. Хрип. – Соби, Соби... — просто выдыхаемый воздух. Слезы выступают на глазах, а на языке уже знакомый металл. – Соби, – ноги подкосились. Соби успел как раз вовремя. Это принес пламенный ветер, сухой и обжигающий зов. Сильно, просьба, оглушительно громко, он почувствовал это всем телом. Он был нужен Рицке, и нужен прямо сейчас. Несколько мгновений, всего несколько понадобилось, чтобы отыскать того единственного, кто посылал за ним. И вот он падает к нему на руки без сознания. Такой беспомощный и хрупкий, бледный, желанный. Соби чувствовал, он тоже словил этот сигнал, ту силу, которая волнами играла подле его Жертвы. Чужой. — Как я понимаю, Агацума Соби? – высокий, тонкий брюнет. Черные волосы метались вокруг лица, обрамляя бледный овал, и заостряя миловидные черты. Взгляд неприятный, слишком пронзающий, и эта темная синева, поддетая бездонностью остроты в глазах. Что-то в нем притягивало и в тот же момент отталкивало, и еще странное ощущение чего-то знакомого. Запах. — Что ты сделал? – лед на лице, лед снаружи, а внутри все горело. Страх за Рицку и почти безумное желание оградить его, спрятать, от всего, что может навредить. — Значит, не ошибся. Я думал, ты более вежливый, хотя... – губы скривило – пожалуй, именно таким я тебя и представлял. Соби внимательно смотрел на Рицку. Ловил малейшие вибрации, пытался понять, прочувствовать, непроизвольно наклоняясь или поднимая, прижимая Жертву. И вот он уже греет его щеки своим дыханием, прикасается, гладит теплым воздухом, обжигает своим волнением и беспокойством. На грани между нежностью и безумием. Злость. Чуть ли не впервые, такое громкое чувство. Накатывает, плещется. Немая ярость. Как он мог не защитить, не успеть?.. — Что ты сделал? — неприкрытая агрессия в холодном обрамлении. Блеск в спокойно сжигающих глазах. Голубое в синее. Серость тоскливого блика, тень сожаления, спрятанная в решительном стремлении, так едко просто. Вот он, Рицка, на руках. Обмякшее тело, еле слышное биение испуганного сердца. Хрупкий, нежный, беззащитный. Именно сейчас, в тот самый момент, когда этого хочется меньше всего, и, в то же время, это такой безудержно глупый шанс спастись. Спастись от самого себя, низко оправдываясь, защищаясь его слабостью. Трепет. Фанатичная озлобленность, помешательство. Теперь Соби выглядел действительно устрашающе. Особенно бросалось в глаза несочетание нежности, с которой он держал свою Жертву, и враждебности, которой он в прямом смысле плевался. — Ничего я не делал. Уж слишком слабая у тебя Жертва, при виде людей сознание теряет, – парень коротко и глухо рассмеялся. Если говорить о последней капле, то она пролилась именно сейчас. Усталость недавних дней. Терзания. Выводы. Мысли. Хрипло мечущиеся. Безумие, озарение, все это, скопом, так требовало выхода. И Рицка, его Рицка. Вот так, как сейчас. Соби – боец. Ему нужны приказы. Бой? Система? Наказание. — Как твое имя? — Ты слишком любопытный, как для собаки. Умерь свой пыл, а то хозяин может тебя жестоко наказать, — опять насмешливость в голосе. Нервозное неуважение и странность в заинтересованности. Рицка дернул хвостом. Чуть приподнял его, скользнув мягким кончиком по руке Соби, тем самым привлекая внимание. Одергивая от струящейся озлобленности и предсказуемого застывающего гнева. Губы разомкнулись. Там в забытье, в нескончаемом полете вниз. Путами скованный, он нашел внезапно теплое утешение. Неожиданно. Страх в боль, а потом обратно. Твердость, уверенность в том, что дно окажется мягким, а темнота будет греть, а не резать. Вкус Соби в собственной крови. Приторно манящая боль на языке. Разливается струйками, тонкими и липко-горячими. Нитки, которые теперь уже не вдавливаются в кожу, они поддерживают, лаская и остужая края недавних порезов. Как невообразимо приятно чувствовать его руки, даже сквозь пелену, сквозь мрак, сквозь чужое дыхание над ухом. Облегчение от привычного удушья. От своей бесполезности. Томно-согретое с запахом табака с горечью упоительной неохоты и признание необходимой слабости. Сон. И нет понимания. Растворяясь в поддержке, в защите. Слишком спокойно и надежно. Увидеть, убедиться в правдивости реальности. Осознать что он, Соби действительно здесь. Щемит, глухо воет. Тревога. С усилием, и жадным стремлением. Глаза не открыть. Но позвать, шептать знакомое имя. — Соби, – смазано, тихо. — Да, Рицка, – вот он ответ, спасение обоих. Голос, развеивающий опасения. Лечащий и заживляющий. Теперь можно просто довериться, убедившись в правоте, проваливаясь все глубже оставлять бесполезную борьбу. Рядом с ним все настолько проще, чище… Хлесткие мириады томной слеповатой уверенности. Узость стремления друг к другу. Точка соприкосновения действительности и реальности. Соби почувствовал, как Рицка возвращается к нему, даже снова падая, снова теряясь в глубинах безмерности сознания, Боец чувствовал свою жертву. Теперь ориентация целей поменялась. Взгляд метнулся на обидчика, строгий, зло-спокойный. — Верная собака без сожаления перегрызет глотку за своего хозяина, – безразличность, оценивающая брезгливость. Свободная угроза, предупреждение. — Ты предлагаешь тебя бояться? – Смех. — Да. — А ты самонадеян. — Мне есть, кого защищать. — Ты выполняешь приказ. «Рицка — приказ». Это было слишком давно, чтобы быть правдой. Приказ, который стал смыслом, обителью, приютом для измученного странника. Спасение в благодати. И именно поэтому можно верить в судьбу. Сеймей подарил, бросил или выкинул, с одной стороны. С другой, он сделал ценнейший из подарков. Дал смысл, дал новое, чистое, нежное, необыкновенное. Рицка – приказ. И Соби был рад, что все так случилось. — Что тебе нужно от нас? — Вас? – опять быстрая усмешка. – Вы разноименные, вы не связанны. Так что я бы оспорил это «нас». — Это не твое дело, – это уже почти не трогает, это «разноименные», «не связанны». Клеймо, рок, который вливается в тяжесть бремени и жжет шрамы на шее. Близость так относительна. Рука в руке, сила смачивает поцелуй, вздох просится наружу. От блаженства, от элементарной радости. Почему же это нельзя назвать связью? Соби никогда не будет по-настоящему близок ни с кем. Он чистый. Замена, которая имеет право на выбор, но так же рискует совершать непростительные ошибки. Обманчивость свободных возможностей. Лабиринт свода ненаписанных правил, с вытекающими, неизбежными тупиками. А потом лелеять в одиночестве тонкие лоскутки того, что остальные называют мечтами. Жаль, что Соби не знал этого. Даже не догадывался о возможности чего-то подобного. Единственное, приоритетно значимое было — подчиняться. Внимая привязанностям. Видеть то, чего нет, ждать, надеяться на справедливость или закономерность. Кредо – терпеть. А потом это стало нормой. Вот так непонимание оправдывало все остальное. Но появился Рицка, и заставил, внушил необходимость сожалеть. То, чего Соби сознательно избегал, что блокировал, Рицка тащил наружу. Делая это только одним своим присутствием. Пройти через боль, чтобы изменить ее смысл, само содержание глубины и значимости. Протест против себя, и, в то же время, уверенный, толкающий росток личной нежности, саднящий новизной, лупиться из равномерных ударов плети навязанного бича. Струна раздела. Звон от соприкосновения. Страх колеблется, вплетаясь в опасный вихрь с трепетом и надеждой. Его ломали и сломали, но теперь все началось заново. Определившись сам, впервые сам, пусть и ведомый чужими желаниями. Соби сторожил эту чудовищную непостоянную тонкую линию, на которой они с Рицкой остановились. Сберечь. Он знает, думает, что знает, насколько это важно, непреодолимо сложно. Но тягость неизбежности, непостижимости ловит, страшит возможностью потери. Борьба за собственный покой, за его сохранность. Был смысл. У Соби был смысл, который он теперь уже сам выбрал. — Не мое? Странно, что ты до сих пор не догадался, я думал, ты более смекалистый, – он вытащил правую руку из кармана и чуть повернул запястье, протягивая его вперед. Теперь и Соби смог рассмотреть ясно выведенные буквы «Beloved», растянутые вдоль среднего пальца по тыльной стороне ладони. — Мое имя Нисей, теперь догадываешься, чей же я боец? Смятение. Боль. Жгучая рутина сомнений. Страх. Ярость. Растерянная собранность. Соби слишком сильно прижал к себе Рицку, непроизвольно, инстинктивно. Неожиданно. — Сеймей мертв, – в голосе тяжелый свинец. Без выражений и интонаций, белые губы шевелились. Немного прищурились глаза, почти незаметно раздулись ноздри от большего количества втягиваемого в легкие воздуха. Соби смотрел прямо, и в то же время взгляд терялся где-то в темной мишуре танцующих черных волос, проходя сквозь, тонул в алеющем закате серого неба. — Ты в этом уверен? – Нисей победил. Во всех смыслах. Сомнения и паника, вот что породилось среди обрывочных ощущений Соби. – Я тут с тобой заболтался. Мне уже пора, – он развернулся и, сделав пару шагов, снова посмотрел на чересчур спокойное лицо Бойца. – Агацума, не забудь о том приказе, который ты исполняешь. Соби стоял еще минут десять. Не двигаясь. Пытаясь понять, что произошло. А потом отправился в сторону своего дома, все так же аккуратно держа на руках свою юную Жертву. Ночь. Рицка открыл глаза. Тихо, только близкое прохладное дыхание врезается в затылок. Темнота комнаты кажется легкой и прозрачной, даже в какой-то степени нежной. Бархат теплого воздуха освежает и приободряет. Спокойное приятное умиротворение. И руки, плотно сжатые на пояснице. Близость Соби греет. Рицка улыбнулся про себя. Осторожно поёрзав в крепких объятиях, он развернулся, так, чтобы оказаться лицом к лицу со своим Бойцом. Тонкий фарфор кожи, плавное очертание немного раскрытых губ, мягкость рассыпанного шелка волос, изгиб изящества шеи, линия острого подбородка, скользящая выше, впивающаяся в аристократическое ушко... Он был прекрасен, столь безупречно великолепен, что не хватало воздуха, который теперь просто сочился от переполнявшего его аромата молодого спящего мужчины. Он порождал странное желание, недопустимо постыдное — прикоснуться, приникнуть губами в ласках, затаиться в дурмане эфемерного забвения, коим Соби был окутан, некое подобие снисходительной таинственности, манящей, неизведанно-любопытной томности, порочно застывшей на чуть трепещущих веках и почти незаметном румянце, опаляющем щеки. Горячо. Странно горячо. Сухость во рту, часто стучащий пульс, взгляд зафиксировался на манящей щели сговорчивого рта. Рицка хотел сглотнуть, но не получилось, уже поддавшись странному наваждению, он стремительно тянулся к столь запретной для него цели. Он остановился совсем близко, уже вдыхая ласковое дыхание, ловя штрихи порывистых воздушных колебаний, осязая вязкий стержень собственного больного стремления. Момент принятия решения. Мучительно страшащая истина, кою Рицка боялся признать, осознать другую грань природы отношения к Бойцу. Жаркое буйство внутри без колебаний орошало податливую почву, сплетая похоть с блаженным стыдом, поглощая трезвые мысли. И страх. Тонкий, звенящий, щекочущий, который карабкается, чуть скребя окаменевшими лапами кожу. Застыл, склоняясь над бледным лицом, касаясь его щек короткими прядями своих волос, почти трогая манящий сахар губ, уже ощущая терпкий привкус, представляя мучительную тягость блаженного прикосновения. Так близко. На расстоянии тонкости крыла бабочки. Соби потянул веки вверх, соприкасаясь с Рицкой взглядом. Удивление. Оба замерли каждый в своем страхе. Мгновение ушло в секунду, потом смешалось со второй и притянуло третью, время лишило их своего присутствия, оставляя шанс для осуществления инстинктивных стремлений. Соби немного качнул подбородком. Это невесомое касание, когда кожа соприкасается с кожей, мимолетное, почти неуловимое движение жаркого трепетного мазка. Губы, расслабленно-мягкие, чуть тронули такую же жаждущую плоть. Рицка резко отпрял. — Прости, я... Я подумал, ты... — он сильно покраснел, осознавая, в сколь неловкой ситуации был застигнут. – Ты спишь... — Ты хотел меня поцеловать? Мне приятно. Иногда вся суета, все проблемы, все то, что так плотно их окружало, вливаясь в повседневность скучности жизни, таяло. Просто таяло, находя уединение в близости. Так и сейчас, растворяясь в легком позыве хрупкой тяги. Непостоянно. Редко. Приятно. — Я… Еще чего… — смущение. – Я тебя разбудил, прости. Соби привстал на локтях. — Я не против, когда меня будишь ты. И не стоит волноваться. Если тебе чего-то хочется, то делай это. — Перестань, я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке. — Со мной все в порядке, – двоякость. Вина и страх. Он только отказался от этих мыслей, только заставил себя смириться с отсутствием близости, и вот опять он ходит по тонкому острию наточенного ножа. Играет с собственными чувствами, маневрируя на грани желания и необходимости. – Теперь можешь меня поцеловать, – такой спокойный, ровный голос, приправленный томной хрипотой. — Соби! Опять ты… — страх, старый знакомый, слишком знакомый. Он озвучивает все те причины, по которым нужно держать Соби немного дальше, чем хочется. Хочется? Удивление. Но, в любом случае, выбирая между своими странностями и необходимостью ограждать Соби для его же благополучия, Рицка остановится на втором. Соби был уже близко, скользя рукой вдоль шеи, плавно перемещая ладонь вдоль спины сидящей Жертвы. — Перестань. — Я могу послушаться только приказа. — Тогда считай, что это приказ. Вздох обоюдно горький. Соби убрал руку и откинулся на подушку. — Прости меня, Рицка, – жжет и стонет. Рвется, просит, кричит... Тяга, не осознанная до конца, но теплая, даже обжигающая. Пусть так, но рядом с Рицкой всегда хорошо. Надежно. Как за стеной от целого мира. Только Рицка, только Соби. — За что ты извиняешься? – Рицка и вправду не понял. — За то, что сделал тебе неприятно, – Рицка обернулся, потупив взгляд в темный омут синевы. — Это не так. Поцелуй. Быстрое касание щеки. Больше чем слово, лучше, чем доказательство. Оставаться наедине. Так близко, так далеко, чувствовать. Тепло. Глубоко, чтобы оттолкнуть и слишком знакомо, чтобы бояться. Соби – защита, угроза и он двигает границу между ними по своему усмотрению. Мука от недосказанной бесполезности. Соби немного печально улыбнулся, проверяя пальцами горящий след на собственной коже. — Я верю тебе. Мысли. Чувства. Мысли. Чередуясь, подменяя, обманывая, плетут чудное кружево. — Соби... — Да? – он отвернулся, теперь вглядываясь в невысокий потолок своей комнаты. — Что произошло в парке? Сжалось. Вздрогнуло, а потом разлилось горькой усталостью. «А ты уверен в том, что он мертв?» Еще раз. Сильнее, больнее. Страх. Теперь уже очевидный. «Как так может быть? Как так может случиться? Если он жив, он заберет Рицку, он заставит меня отдать ему Рицку...» — Ты о чем? – даже не обернулся. — Я опять потерял сознание? — Да. — А ты? Как ты там оказался? — Ты позвал меня. Я услышал и пришел. — А там был кроме нас еще кто-то? Неизбежное. Липкое, вязкое, оно самое. Холодно прикасается и остужает. Пугает. Образы прошлого затмевают возможные будущие и все это на фоне густого страха остаться одному. «Не забудь о приказе, который ты выполняешь». Сам собой из груди вылез полу шипящий вздох. На распутье между мыслями и собой, и тягость выбора между правдой и правильностью. Сказать Рицке, дать ему шанс на тлеющие сомнения, на мутные скупые надежды, и получить взамен хлесткую молчаливую отставку в обрамлении сухого одиночества, или утаить правду, тем самым обрекая обоих на шаткую иллюзию нормальности, последствием которой, возможно, станет крах еще более звучный, чем в первом варианте. Хотя всегда остается возможность просто подчиниться, не взваливая на себя столь тягостный груз ответственности. Но Рицка… Рицка стоит многого. — Там больше никого не было, – ложь ради спокойствия, ложь, чтобы защищать, ложь, чтобы не рушить. Что хотя бы ненадолго, но продлить подлинность их мирка, который теперь уже покрывался мелкими трещинами, обещая рухнуть в удобный момент. — Точно? — Да. — Мне показалась, будто я слышал, как ты с кем-то разговариваешь. Соби тепло улыбнулся. — Ты думаешь обо мне даже во сне? – изгиб губ приобрел наигранно лукавое выражение. Рицкины щеки снова взяли нежно-розовый окрас, который так удобно скрыла царившая ночная темнота. Спасаться бегством, лавируя в собственной эгоистичной коварности. Или последние попытки спастись и спасти. Риторика отторжения пробудившегося сознания, осознания. Соби не хотел принадлежать больше никому другому, кроме Рицки, и, пожалуй, именно эта пикантная деталь смогла бы его оправдать, заглушить темень орущей неправды, но Боец понимал опрометчивость своих вялых суждений, заранее готовясь к грядущим, очень вероятным плодам маленького проступка. Потому что, если Сеймей жив, — а это для него становилось все более и более очевидным фактом, то другого будущего просто не существует. Соби знал, он был уверен в том, что Рицка безоговорочно выберет Сеймея, кровного брата, а не пса с сомнительной преданностью. Брата, которого действительно любит. — Да, я думаю о тебе, – так вот просто признал, разглядывая одно из темных пятен в виде картины, висящей на стене. Потому что не мог по-другому, потому что даже мысли претили языку сложиться для других слов. Вот так просто, не меняя интонации, он дарил то необходимо-значимое чувство своему Бойцу, то, что окрыляло, вознося в утопическую благодать пушистой эйфории. – А еще я волнуюсь за тебя. И, Соби… – Рицка внимательно вглядывался в лежащую фигуру. – Пора уже привыкнуть к тому, что ты мне нужен, и мне не безразлично, что с тобой происходит, – как-то слишком по-взрослому сказанная фраза. Так Рицка напоминает, что он уже давно не ребенок, так он показывает, что он действительно Жертва, которая обозначает пределы своей собственности. Непроизвольная демонстрация заботливой власти. Приятно, зверски приятно ощущать, что он нужен, что он не просто механизм, существующий только для одной не самой благородной цели. — Я люблю тебя, Рицка, – искренне. Настолько честно, что в пору в это поверить. Рицка промолчал, не желая ни отвечать, ни препираться, просто опустился на кровать рядом с Соби, устроил удобно голову на подушке, упираясь лбом в плечо Бойца, не произвольно отгоняя от себя все глупые и страшные мысли, наконец-то впуская нежность и ожидаемую расслабленность. Мнимость одиночества. Расправа над собой, и шероховатая поверхность суждений обусловленных резкой серьезностью наступающих ракурсов. Заточение тревог. Метание среди меланхолии и собственной жгучей ревнивой нужды. И теплый, ласково сопящий комочек. Больно. Больно предполагать потерю. Томится в бестолковом ожидании, страшась старых приказов. Приказ, принадлежность, обязанность. Выбор. Противиться, сопротивляясь безликости чужих вмешательств. Соби ясно видел, представлял, что, потеряв единственно важный смысл своего существования, останется только пустота. Серость, бесцветная, гнетущая, смехотворная, не имеющая содержания... Но и альтернативы не было. Совсем не было. Если его опасения правдивы, если его истинная Жертва жива, Сеймей жив, то... Дышать, сдаваться, просто отступить... он Боец. Обязанности, клятвы. Как бабочка. Улыбка темноте. Синие крылья обманчиво широки. Иллюзия. Обман на свободу. Растерянность и смятение. Отчаянная тревога под покровом нежной темноты, в унисон трепету сердечного стука. Наверное, Рицка почувствовал. Распрямился, плотно прижавшись к сплетению напряженных помыслов, опустошая светлую голову. Закинув руку поверх вздымающейся груди, тесно поерзав, уложился на вовремя подставленное плечо, трогая губами шею, зарываясь лицом в пахнущие волосы. А потом тихое, такое изнеженное «Соби», парящее там, в глубинах снов, оно, возможно, случайно вырвалось наружу, спасая, действительно спасая, освобождая обладателя имени, преподнося в витье звуков волю от льющейся химеры, искажая, вдохновляя. Мираж спокойствия закрывает глаза, погружая Соби в необъятное царство Морфея. Серость проникающего в комнату света, на удивление, совсем не тяготила. Было тепло и удобно в заботливо подоткнутом пледе и уютно укрывавших объятиях. Рицка непроизвольно подвинулся, чтобы всплошную вмяться в бок Соби, чуть запрокинул голову, ловя странно-сбитое дыхание затылком, ласкаясь в нем и еще не отступившей утренней дреме. Беспечное струящееся беспамятство вольно порхало, заворачивая пробудившийся разум в легкомысленную блажь. Наверное, именно так Рицка видел идеальное утро, так рисовал это действо в потаенных уголках своих скрытых мечтаний, но как сложно в этом признаваться... Намного легче прятаться в парящей дымке блеклого рассвета, оправдываясь туманными петлями сонливости и неосознанности. Не раскрывая глаз, просто чувствовать ту тонкую ниточку, которая пронизывала и его, и его Бойца. Немного натягиваясь, звенела от переизбытка внезапно вспыхнувшей лилейности и чуть горчащей приторности на самом кончике языка. Еще немного прижаться, давая возможность прикоснуться обнаженной шее к горячим губам. Шаловливо. В неге. Поддаваясь всему, чего хочется. Отпуская безумно-настырные страхи, отбрасывая формальные гордости, просто сливаясь с необъятной трепетностью чуткого пробуждения. Мало. Слишком мало минут или часов, когда он позволял себе и для себя подобные вольности. От которых краснел потом, за кои винил, но... Когда-то раньше, совсем давно, он встречал так утро в объятиях своего брата, в его крепких, защищающих руках. В мягкости его постели, в доброте приятного взгляда, на который он натыкался, открывая глаза. Надежно. Уверенно. Правильно. А потом тихое, такое проникающее заботой «Доброе утро, Рицка», от которого действительно хотелось, чтобы начался новый день, которое стирало страхи, пробуждая пыл к стремлениям. Сеймей... Он до сих пор был слишком живым для Рицки. Много напоминаний. Везде и во всем. Даже в Соби. Рицка не смирился с его смертью, не смог принять, успокоиться, но, к его сожалению, был бессилен что-либо делать. Оставалось только прописывать в памяти ярко-красными чернилами все то, чем восхищался он сам, те еще не забытые мелочи, детали, которые были присущи лишь ему. Драгоценность утекающей чуткости и рыдающая авантажность. Боязнь упустить, вталкиваясь в настоящее. Груз или благословение, но, в любом случае, Рицка не собирался откидывать такой значимый кусок того, что было в его жизни. Черты Сеймея помимо воли образовывались перед закрытыми веками, струясь своей правдивой явью. Его волосы, мягкие ушки, льющийся голос, который так пленительно обволакивал, глаза, теплые... — Сеймей... Рицка дернул ушком, отгоняя от себя странное звуковое видение. — Сеймей... – более порывисто, с нажимом. Не показалось, действительно он слышал, как Соби это произнес. — Сеймей... – нервный шепот, с надломом, просьбой. Рицка открыл глаза, неверяще. Развернулся, рассматривая взволнованное лицо. Сведенные брови, поджатые губы, мерцающую испарину, окропляющую лоб. Соби еще спал. — Сеймей – зовущий хрип стона, утихающий на последней букве. Протянул руку желая дотронуться. Остановился. Скованный чем? Удивление. Страх. Будто окотили горячей водой. Имя, вырванное из губ Соби. Слишком странные ощущения. Рицка детально вглядывался в нахмуренность выражения лица и никак не мог понять, какого именно рода сновидение сейчас обитает в Бойце. Кошмар? Или... он не смог додумать, просто не смог представить, не хотел. Снова поднял ладонь в стремлении высвободить Соби, вернуть его. Замер. Губы двигались, теперь не издавая ни звука, вздрагивая и повторяя то имя, которое безмерно будоражило. Ревность? Кого к кому? Или Рицка чувствовал себя лишним. Сразу горько. — Сеймей... лю... — Рицка почти задохнулся. Столь сильно, остро, быстро. Стены растянулись, шире, выше. Шатнулось все, вскрикнуло и рухнуло. Резко дернув рукой, он влепил Соби пощечину, грубую, звонкую. Отчаянно. Сам не понял, не осознал, что сделал. Даже слезы не успели выступить. Сухо. Рицка старался бороться, верить. Знал, что хочет... Постоянно. Теряясь в предпочтениях, переступая, насилуя себя ради него. Отторгая естественное течение вещей, поддаваясь сомнительному зову, ненадежной интуиции. Аквариум. Высокие стеклянные стены и плотный слой воды. Все так постоянно. И как бы ты не убеждал себя, что ты в просторном океане, вглядываясь в подлинный каменный покров и живые водоросли, танцующие от привычных течений, все равно рано или поздно наткнешься на прозрачный барьер. Разочарование. Мгновенное опустошение. Усталость. Но там, между ребрами, осталось зажато то распухшее и кровоточащее, которое судорожно пульсировало, которое еще минуты назад легко подпрыгивало в одуряющем нежном восторге, теперь жалостно просило о том, что бы его добили. Сомнения кипели, роились, побеждали. — Рицка, – ошеломленно. – Что случило... — Ничего, – сухо, выдавил, беззвучно втянул носом воздух. – Тебе что-то снилось, – опустил глаза, собирая остатки себя в единую груду. Соби прильнул к груди Рицки, который так и сидел в его объятиях, руки немного дрожали, но это не мешало прижиматься сильнее, чтобы чувствовать его тепло и осязать ритмичные удары сердца. В ушах до сих пор шумело от резкого пробуждения, но близость Жертвы творила чудеса, придавая уверенное спокойствие. «Тревога?..». — Ты расстроен? Я обидел тебя? – привычное волнение в бархатном обводе голоса. — Нет. Отпусти меня. Уже пора вставать, – Рицка старался быть дружелюбным, старался удавить бурю, даже в какой-то крошечный момент смирился, что Соби лю... Нет, не получилось. Рицка знал, знал, что Соби не его. Не был, не есть и не будет. Разноименные, не связанные. Ухмылка. Сглотнул, проталкивая остатки гордости. Соби поднял голову, проваливаясь в сочную рябь фиалковой бездны. Подозрения. Сон в явь. — Рицка, – вкрадчиво тихо. Тронул кончиками пальцев щеку, легонько съехал ими к губам, застыв на уголке рта. – Я тебя люблю, – единственное, чем он мог успокаивать, единственное, что было настоящим у него, единственное, чего нельзя забрать и забыть. И он хотел этим делиться. Легко произнесенная фраза заставляет усомниться в ее искренности; сомнения могут добавлять поленьев в бушующий пожар страстей; огонь может спалить чувства, оставляя только пепелище; пустота — это просто пустота, там даже не больно. Одиноко. Рицка встал на ноги, прямо на кровати. Злость, и еще злость, и горькая обида за ложь. Открыл рот, слова увязи в слюне, отравляя язык, саднили, пытаясь пробиться сквозь соленую слепоту ярости. Без толку. — Я больше не хочу этого слышать. Никогда. Я приказываю тебе не говорить этого, – так больно. Больно. Впору умереть. Разорвав себя чем-то тупым и ржавым. Как не ему говорит, а из себя рвет, вытаскивает, копошась в самой середине, вот то самое, что распухло, саднило, а теперь отказывается даже двигаться, быстро затвердевая и превращаясь в камень. — Риц… Рицка молниеносно соскочил на пол, порывисто подхватывая собственные вещи, стал одеваться. Дрожит. Все это под пристально-изумленным, внимательным взглядом. Быстро. Осталось только пальто, обувь. Не обернулся, побежал. Почти успел. Коснулся дверной ручки… Сзади. Близко. Босыми ступнями на полу. Шум выдоха, свистящий, робко-глубокий. Пальцы обвили ладони, пытаясь удержать, не отпустить. Край пропасти с живописной архитектурой божественного неба над головой. Необъятность дна с обоих концов, привлекающая унизительной жаждой забытья. Руки висят, соприкасаясь с бедрами. Нежность. Новая боль. Соби чуть навалился на спину Рицки, вдавливается, делится испуганной дрожью, перенимает ее. Уперся подбородком в макушку, беспокоя дыханием одно из опавших, мягко-черных ушек. Ждет. Хватая ускользающее недоразумение. Рицка подпирает лбом дверной косяк. Шелк белых прядей завесой трогает шею, мешаясь с угольной копной. Черное в белое, два ракурса одного целого, край и крайность, глупость очевидного. Благоухающий запах, режет нос и не только. Согреться бы в холодном убежище, чьи заборы изранены паразитами, и вот-вот собираются рухнуть. Куча ненужного, бесполезного мусора. Терпения нет. Вырваться, забыться, забыть, освобождая его, Соби, и себя, наверное. Держит крепко, мягко, опаляя соприкосновением. Оставляя следы прямо на костях. Прошло только мгновение. — Не уходи. Объясни, что случилось? – голос. Вот и слезы, влажные, горячие. На щеках, беззвучно, как чужие, как будто не Рицкины. Решился. Лишил себя. Рывок, отталкиваясь, высвобождаясь. Отпихивает. Распахнутая дверь. Ступеньки. Зовет или кажется? Не разобрать за гулким грохотом в голове, в ушах, в душе... Переставляет ноги. Уже пустота улиц все в том зыбком сером свете, который теперь режет воспаленные глаза. Быстрее бежать. Тонуть в звуке стучащих об асфальт ног, беспрестанно перебирая ими. Слишком обидно, даже если не доверять полностью, все равно рана от осознания растет, ширится и колет. Только идти. Навязчивая идея. Чтобы заглушить жгучий звон внутри. Рицка не мог понять почему? Не мог даже думать о том, чтобы понимать. Ярость рвала, бушевала, звала... Просыпающийся город, его шум, его суетливая обыденность как бы касалась, обходя стороной. Мысли вперемешку с пламенной агонией собственного я. Колет так, колет, жужжит. Были слезы или нет, это не имело значения. Просто обидно. Реальность так ошеломляюще жестока, и правдива, и оглушительно осязаема. Одно дело догадываться, теряться в сомнениях, а совсем другое подтвердить их, услышать, впитать. «Сеймей» как проклятие. Преследует, не разрешает забыть. Голос Соби, произносящий имя брата. Больно от этой прозаичной нежности. Абсурд. Глупая горчащая чепуха, бессмыслица... Все это идиотская шутка, в которой сам Аояги-младший играл первую роль. «Ну почему?..» Ложь! Ложь, везде, постоянно, не прекращается, не забывается, не останавливается. И, чтобы он ни делал, ни думал, ни чувствовал, все равно не в состоянии что либо изменить. Соби, камень преткновения, олицетворение всех страхов и всех запретных мечтаний, вера в исправление несбывшихся надежд, искупление грехов, восстановление справедливости и закономерности или простое, самое обыкновенное, пусть и не полностью осознанное – счастье. Долго идти, строить и надеяться ради того, чтобы в одно слово грубо опрокинуться в настоящее и неизменное. Ненавидеть за это Соби? Пожалуй, ненависть самое подходящее описание, но только... Стонет, до сих пор просит, там, где-то слишком глубоко, оно умоляет остановиться, вернуться, сделать вид, что он ничего не слышал. Странно. Действительно, это безумно не похоже на Рицку, ну, по крайней мере, он сам так думал. Парк, скамейка. Тихо слишком или Рицка просто не слышит, хотя он и не видит, не замечает совершенно ничего. Ни кряхтение обосновавшихся на голых ветках дерева птиц прямо над ним, ни протолкнувшегося сквозь уныние неба солнца, ни болтающегося пожухлого листика... Рицка, там, внутри своих сочных пыток, закрыт от всего ненужного и надоедливо привычного, он растворялся, пытаясь найти способ утешения. Ломаная линия правильности, мера определения весомости желаний и потребностей, и маета, которая затмевает любой другой фактор. Наверное, ирония. Почему? Связная, яркая мысль, как маяк, как чертов надувной круг посреди штормящего океана. Вопрос больше риторический, чем конкретный. Почему Соби до сих пор любит Сеймея? Потому что он единственный для него. Почему Соби говорит о любви к Рицке? Да потому, что Сеймей приказал, а он любит Сеймея. Так зачем думать дальше, зачем терзать себя, мучить? Рицка не мог остановить себя, так же, как и не мог не задавать себе этот вопрос, и не хотел верить, до сих пор не хотел верить, даже в то, что слышал собственными ушами, и в то же время он и переступить через это не мог. «Одноименные…» как насмешка теперь, как издевательство… «Не связанные». Рицка рассмеялся. Смех, а вдогонку слезы, мешаются, сливаются, со всем тем, что тормошит из середины, что скребется, что трогает, что вспоминает, повторяя одно и то же. «Заткнись, пожалуйста, перестань» Вот она, просьба ребенка, такого, который не хочет остаться один, который прикрывает грубостью свою ранимую нежность. Рицка вытащил из кармана телефон. Вибрирует, мигает синим. Загорается, гаснет и снова загорается... Соби звонит. Беззвучно, только на ощупь можно понять, что он добивается разговора. «Только прикасаясь, веришь, что ты действительно рядом...» Хотел спрятать обратно в карман, передумал. Положил рядом, на деревянную поверхность темно-коричневой, негладкой скамьи. «Почему больно?» От мыслей, от голубого смятения, плененного черным абрисом ресниц, от нитей бледно-шелковой паутины, которая щекочет, прикасаясь к коже, пленяюще колышется в порывах томного объятия, от сметающе-горячего запаха табака и настойчивого вкуса дурмана губ... Вырвать из себя, вытащить, выманить и забыть. Было бы превосходно все забыть. Снова остаться одному, лучше, наверное одному. Час в час, и время вспять, вскользь, вокруг, да как угодно, но не трогает, не задевает. Холод зимнего утра закрадывается, ловит в свой плен физическую оболочку, хватает одежду, делая ее отчасти неэластичной и неприятно колючей, пробирается в обувь, берет ступни в тонкие хрустящие руки, обливает их чарами своего существа, лезет, ползет, вверх, не забывая, не пропуская и кусочка тела, настойчиво обозначает, кто в эту пору владыка. Все мимо. Без толку, без притязаний, без внимания. В одинокой пустоте осознаний, мыслей... Опять телефон просил взглянуть на него, молчаливо звал, искал внимания, как и тот, что направлял его действия. Рицка даже не обернулся, хотя и ощутил легкую вибрацию в правой ладони. Досадно быть лишним между двумя самыми дорогими, самыми значимыми и необходимыми. Предательство? Нет. Предательство, это когда ты веришь, а если ты и так знал, то тогда как это назвать? Как назвать то, что отличается от ярости и от боли? Слишком много вопросов для одного Рицки, для одного очень злого, очень уставшего, измученного, замерзшего Рицки. Досада. Обида. Разочарование. По кругу. По спирали. Знакомая ситуация отчаянья. Только раньше не было выхода, а сейчас очевидно есть, только вот где эти мембранно-светящиеся правильные двери спрятаны, Рицка не знал. Опять все сходилось к Соби, к его словам, к пылу остроты ощущений. Вспыльчивость. Неразборчивое стремление и сразу критическая пыль, оседающая на всем. Думать не хотелось. Череда событий, рассуждений, принятия неизбежной данности, смирение, прощение... Все это будет, позже. Пока только чванливая жесткость той ситуации, в которую Рицка не по своему желанию окунулся. Почему его так задели слова Соби? Те слова, которые вырвались из-под контроля, те, которые он бы не стал говорить при Рицке. Ни открыть глаза, не закрыть. Прострация начиналась с Рицки и заканчивалась им же. Скоп, суматоха скоростных мысленных перепалок. И так горько звякающее «Сеймей» его голосом, его зовущее, разрывающее Рицку «Сеймей…» По коже все же пробежал холодок, или под кожей. Сказать, что больно? Лучше молчать. Сравнивать себя и его, конкуренция с мертвецом. Смех. Истерика. Так глупо. Все это, и он сам в том числе. Не состоявшийся треугольник. Ревность. Бесполезность. Одна точка в многоточии, в бесчисленном количестве знаков препинания. Телефон снова заходился синими вспышками. На этот раз Рицка брезгливо отдвинулся, не предпринимая попытки полюбопытствовать, кто звонит. Ему не хотелось, а особенно сейчас, когда первые волны ослепительного ошеломления стали мерно отступать, подзывая на смену следующую стадию отчаяния. Чувствительность медленно возвращалась, напоминая о природных особенностях данной поры года. Холод, который раньше не вызывал должного эффекта, сейчас с лихвой заполнил пробелы. Прошло уже несколько часов с тех пор как Рицка воссел под этим скрипучим деревом. Несколько часов в сомнениях и угнетенных рассуждениях, в пустоте, одиночестве, без звуков, поглощенный только оцепенением. Теперь уже почти полуденная жизнь города, ее задорная торопливость, проникающая даже в такое уединенное место как парк, трогала и толкала измученное сознание. На него пялились, на Рицку. Все. И странная пара молодых людей, которые только четыре шага назад оживленно спорили, и мамаша, которая крепко держала за руку ребенка и... Стоп. Мама... Рицка уронил голову в руки. — Мама... Я же не ночевал дома. И Соби вряд ли звонил, чтобы предупредить, – когда Рицка даже мысленно повторил его имя, в груди что-то хрустнуло, а потом шумно вылезло с выдохом. Он встал, пытаясь управлять обледенелыми ногами, шаркая, направился в сторону дома. Зубы стучали, тело дрожало, а цвет лица был мелово-бледный. Хотелось сбросить все с себя, все-все, включая одежду, а потом… Что потом? Смыть или содрать или... Просто избавиться от хрипло-противного ноющего того, что не давало, не разрешало даже на секунду забыть утро. Забыть этот вкрадчивый едкий голос, произносящий «Сеймей». — Рицка-кун? – неожиданная встреча застала врасплох. Молодая женщина проворно схватила Рицку за плечо и почти насильно заставила остановиться. Он поднял голову. — Кацуко–сенсей, – поздоровался вроде, ужасаясь от безжизненной тоски в собственном охрипшем голосе. Старания выдавить улыбку только больно смяли замерзшую кожу на щеках. Даже ушко поднять не получилось, собственно, как и хвостик, который безвольно свисал под стать смятой одежде. — Рицка-кун, я так рада тебя встретить, – приветливая сдержанность восторга. — Но что ты тут делаешь, разве ты не должен сейчас быть на занятиях? – уловимое беспокойство. — Я... — он замялся и это стало самой грубой из ошибок, которую он мог совершить в присутствии своего, пока, возможно, еще бывшего психолога. — Что-то случилось? — Нет, – он бодренько замотал головой. — Все в порядке. — Тогда... — даже для нее формулировка вопроса показалась неуместной. Рицка был подавлен, и сенсей это заметила. – Ты спешишь? — Я? Немного нахмурилась, более детально рассматривая уже подросшего юношу. Их последняя встреча была больше года назад, и с этого времени мальчик изменился. Нельзя не обратить внимание, насколько он подрос и возмужал, хотя при этом стал еще более милым. — Да, ты. Пойдем, выпьем чаю. Я знаю одно очень приятное кафе, и там готовят просто неописуемо вкусные пирожные из малинового суфле. Ты ведь любишь малину? Рикца растерялся, действительно растерялся. На фоне его сильных переживаний Кацуко-сенсей выглядела то ли бельмом, то ли внезапно подоспевшей помощью. Ее присутствие, внимание, интерес, который она проявляла, даже забота в некоторой степени, все это смущало. А еще то странное чувство спокойствия. Любопытного, ровного умиротворения, в котором можно немного отдохнуть и разобраться в себе. — Да, наверное, люблю. — Тогда пойдем? Он неоднозначно кивнул, все еще сомневаясь насчет правильности принятого решения. Идти оказалось недолго, буквально несколько минут. Вынырнув из парка на оживленную улицу, они перешли дорогу, пройдя несколько зданий, свернули в тесный переулок. Необычное место, оно походило больше на подворотню, чем на возможное пристанище чайного дома. — Где мы? — Ты переживаешь, что я заведу тебя, куда не следует? – она рассмеялась, но тон ее был умоляюще добрый. – Не волнуйся, я просто решила сократить наш путь. Ты ведь замерз? Да, он замерз, но понял это только после того как услышал. Он очень, очень замерз, настолько, что не мог сжать руки. — Да, наверное, – еще несколько минут они шли, окруженные странно высокими заборами, потом опять повернули и оказались на незнакомой Рицке улице. Там было достаточно спокойно и тихо. — Нам сюда, – она остановилась напротив замысловатой архитектуры здания, которое достаточно резко смотрелось на фоне уныния, по всей видимости, спального района. Высокие стеклянные двери с громоздкой металлической ручкой. Европейский стиль. Рицка несмело сделал шаг вперед. Высокие потолки, роскошный интерьер, почти пустой зал, но было уютно, особенно от запаха. Ваниль, корица, шоколад, кофе... Самые яркие ноты, которые он выделил. Они устроились за самым дальним столиком, в углу между глухой стеной и маленьким окошком, завешенным причудливыми шторками из фиолетового бархата. Теперь, немного освоившись, Рицка понял, что интерьер совсем не такой вычурный. Простота и детали. Несколько картин, несколько бра, шелковые скатерти. — А это чайная? — Не совсем, это скорее ресторан, но у них восхитительные десерты. Рицка понимающе покачал головой. — Может, ты хочешь есть? — Нет, нет... только чай. — А малиновое пирожное? — Да, и его тоже. — Я, честно говоря, удивляюсь, откуда они берут малину в такое время года. Разговор был непринуждённый. Постепенно, незаметно, внутренние углы Рицки сглаживались, их острота пряталась, напряжение спадало. Напоминанием было только жуткое покалывание в пальцах рук и ног, которые постепенно отогревались. Чай принесли быстро, что было очень кстати. Обхватив ладонями хрупкий горячий фарфор, Рицка почувствовал непривычное умиротворение. — Рицка-кун, ты вырос. — Наверное, – разве это имело значение? Какая разница, изменился он или нет. Какая разница, изменится он или нет. — Ну, расскажешь, что нового у тебя произошло за то время, пока мы не виделись? Подвох в этой фразе нашел только Рицка. Внутри что-то воспарило, а потом с силой грохнулось обратно, покрывая руины бордово-болезненной жидкостью. Бледные щеки покрылись нездоровым, неконтролируемым румянцем. — Нечего рассказывать. И правда, что он мог озвучить? Свои неоднозначные отношения с Соби, который привели почти к распаду не только его личности, но и физическому изнеможению, что было, в прямом смысле слова, налицо. Или свирепые препирания матери, которая совершенно потеряла рассудок и стала настолько жестока, что Рицка каждый раз пересиливал себя, чтобы переступить порог дома. Может, о том, что постоянно думает о покойном брате или о тех странных случаях, когда он терял сознание? — Тогда расскажи, как школа? – она старалась быть мягкой, как, впрочем, и всегда. Кацуко-сенсей зашла издалека. — Все в порядке. — У тебя появились новые друзья? Затруднительный вопрос. — Друзья, – задумчиво. – Я бы так их не назвал, скорее знакомые, – во рту стало горько. Кусок десерта только усугубил ситуацию. — Почему? А теперь эти расспросы стали утомительными. Кацуко-сенсей — единственный человек, с кем Рицка мог быть достаточно откровенным. Ее компания никогда не тяготила и была, можно сказать, приятной. Он чувствовал ее понимание, ее интерес, который был скорее теплым, чем изучающе обыкновенным. У них был своеобразный симбиоз, где каждый получал, то, чего хочет. Ей полезно было работать с такой неординарной ситуацией, а Рицке удобно было от ее доброжелательности. Сейчас изменился Рицка. Недоверие и злость, которая, может, и прикорнула, обеззараженная атмосферой и внезапностью приятных воспоминаний, но исчезать не собиралась. Обида, она так же бурлила и сосала, пусть сам Рицка и пытался отбросить это на какое-то время, но все это было сильнее его. — Не знаю, – он равнодушно пожал плечами. — Разве тебе не хотелось больше общаться? Особенно после того, как та девочка переехала? Как ее звали... Вроде, Юйко? Вы с ней общаетесь? — Нет. Не сказать, что это было больно, но, в то же время, нельзя говорить о безразличии. Юйко была, в какой-то степени, дорогим человеком. Ее бескорыстное, безмерно надоедливое стремление помочь и поделиться счастьем, капающим с нее, оставляя видно-сладкие дорожки, по которым можно было следить за ее передвижениями или найти обладательницу, если вдруг что понадобиться. Изначально Рицка жалел ее, но потом разглядел, пусть и не понял, в сумасбродности нехарактерную для себя поддержку. — Рицка-кун. — Что? — Рицка-кун, что произошло? Ты выглядишь очень подавленным. Это опять твоя мама? — Нет. — Ты не хочешь об этом разговаривать? Он промолчал. — Тогда, может, созвонимся в другой раз, и ты расскажешь? «Созвонимся позже...» Рицка хлопнул по пустому карману. — Я же оставил телефон на лавочке, – он хлопнул себя по лбу, издавая характерный звук разочарования. – Кацуко-сенсей, простите меня, но мне очень срочно нужно идти. — Да. Жаль, что мы так мало поговорили. — Я позвоню вам. Честно. Мне действительно нужно, – он уже встал, сжимая в руках курточку. — Хорошо. Я буду ждать. — До свиданья. Он уже вылетел из теплого помещения, на ходу борясь с непослушной молнией. Сердце непонятно громко стучало, а ноги слишком быстро двигались. Дыхание спотыкалось. То, что Рицка потерял телефон, было неважно, но то, что он лишился подарка, который сделал Соби, было веско. И пусть он на него злится, и пусть он больше не желает его видеть, но это броское напоминание о его присутствии в жизни Рицка, было слишком необходимо. Минуты казались бесконечными. Дороги, заборы, люди… Стук, шорох страха, шум собственной дрожи. Наконец, тропинка. Быстрее. Скамья. Пауза неверья. Пусто. Рицка замер, потупив взор в потемневшее дерево. Сожаление и скрежет пробирающего отчаянья. Большая потеря давит значимостью. Опять слезы. Даже не заметил, как влага размыла удручающую картину перед глазами. Бессилье. Сложное сплетение противоречий, ужасающих своей простой обыденностью. — Его нет... — звук голоса отрезвляюще ударил в уши. Проснулся будто бы. Вот он, Рицка, стоит в парке, посреди бела дня, весь растрепанный, взъерошенный, ревет из-за потерянного телефона, того самого, который намеревался выбросить чуть больше часа назад. И кто в этом виноват? Он развернулся на пятках и пошел прочь. Спина, может, и была ровной, но ушки приникли к не покрытой шапкой голове. Расстроен, рассержен, взбешен. В нутри творилась опальная неразбериха. Слишком много всего смешалось и перепуталось. Жертва и Боец, брат, шум, смерть, любовь, страх, влечение, крик, запах, обида, поцелуй, предательство, смятение, боль, пощечина, руки, трепет... Соби... Рицка хотел отгородиться, хоть ненамного. Часы размышлений давали о себе знать. Неожиданность случившегося, его быстротечность и вопиющие последствия. Крутилось, прыгало вокруг, не давая возможности ничего упустить. Рутина парка, темень торчащих деревьев, перепалка гомона птиц и дальнего треска города. Люди. Все белое. Бесцветное. Вспышка. Мама. Нужно идти домой. Рицка был уверен, что ему достанется, только это не волновало, даже наоборот. Он прибавил ходу. Квартал, еще один, и вот он стоит напротив собственного дома, открывает калитку, поднимается на низкий порог. Двери. Найти поддержку, опору, защиту от своих страхов. Бессмысленно. Уединиться, вверяя себя в надежные руки той, которая его любит. Глупо. Надеяться, испытывая непоколебимую нежность и безмерное глубокое прощение. Данность. Слепота в вере и необходимости, хоть во что-то верить. Знать, хоть одну, нерушимую вещь, которая является апогеем его заблуждений. Даже так, но от этого все равно было легче. Хруст металла в замочной скважине, нажим кистью на миниатюрный предмет. Мрак коридора не обещал радушной встречи. Слишком тихо. «Может, она еще не вернулась? Тогда я успею спрятаться», — он почти улыбнулся про себя. Шарканье шагов заставило его ощетиниться. — Рицка? Это ты? Рицка? — Вот и началось, – пробормотал тихо. Ее голос, уже шероховатый, поддетый истерическим нетерпением, с оттенком багрового раздражения. Картинки вспыхнули, все то, чем ему обойдется отсутствие этой ночью. И вот он, шанс, сбросить ботинки и стремглав помчаться наверх, успеть захлопнуть на защелку дверь и оказать в защищенном одиночестве. Рицка медлил. Просто не двигался, он ждал, когда сможет посмотреть на мать. Ему это было нужно. Слишком нужно убедиться, что она есть. Стремление, обусловленное отчаяньем. Пусть на несколько минут или мгновений, неважно, но так хотелось почувствовать себя нужным, хотелось увидеть правду, маленькую быструю правду, того, что все не так уныло, не так бесполезно... — Рицка, это ты? Он аккуратно притворил массив двери, подпирая ее весом собственного тела. — Да мама, это я. Теперь женщина вошла в его поле зрения. Небольшого роста, с заметными морщинами, не свойственными ее возрасту, с нежными руками и неаккуратно подобранными волосами. Это была его мать. — Рицка, где ты был всю ночь? Ты не ходил в школу? Мне звонили и сказали, что ты не пришел! – пугающе шипящее спокойствие, приправленное гневным осколочным льдом. Он молчал. Не хотел говорить, так и не найдя, то, что искал. Даже на секунду не увидел в этом человеке мать. Наверное, она уже ушла, хотя, когда он видел ее в последний раз? Свою мать? Не того человека, который сейчас перед ним стоит, а ту, которая его воспитывала, любила?.. Ухмылка. — Ты не мой Рицка! – визг. – Мой Рицка никогда бы так не поступил! Он стоял и не шевелился. Наверное, это его кара, его искупление перед ней. Ведь это Рицка такое сделал, он — причина ее помешательства, он сотворил чудовище. Пора расплаты. Как-то слишком быстро прилетела тарелка. Большое глянцевое белое блюдо рассыпалось острыми кусками прямо над его макушкой. Страх. Да, он. Удивление, от того, что стало легче. Он не смог получить желаемую поддержку, но взамен нашел стабильную ненависть. — Ты не мой! – еще что-то полетело, но теперь попало уже в него. Удовлетворение и боль. Может, он мазохист? Нет. Но от того, что она может выместить на нем гнев, он чувствует себя полезным. Хоть кому-то нужен. — Отдай моего Рицку! – маленькие холодные руки впиваются в горло. Душит, царапает, тянет. Хватает за волосы, пытается тащить. Он не сопротивляется, позволяя делать все, что она хочет. Покорный, повинуется прихотям. Вот вилка в ноге. Кровь аккуратно пропитывает ткань, немного влезает на серебряный металл, но потом снова возвращается к коже, ползет, огибает форму конечности, добирается до пола. Удар чего-то тяжелого об голову, вот теперь боль яркая, заметная. — Ты не мой... Где мой Рицка... Что ты с ним сделал... – там, издали, надломленный просящий стон, срывается на высокие ноты, требует, приказывает дать ответ. «Раньше меня защищал Сеймей. Он приходил, брал за руку, отводил за спину, а потом смотрел матери в глаза. Он не говорил, молча вглядываясь в ее лицо. И она успокаивалась. Парадокс. Мне было интересно, как у него получается, я даже пытался повторить, но она еще больше раздражалась, и я получал очередную порцию криков и ударов. Странно, но всегда становилось спокойно от его присутствия. От того, что он в соседней комнате или просто под одной крышей со мной, или под одним небом». — Рицка... – наверное, это кровь течет, потому что шея горит, и это пламя тянется к груди. Мисаки сегодня действительно разошлась. Особенно беспощадная. Соби. Рицка не звал его. Не хотел. Может, это желание показать, что он может справиться один? А, может, наоборот, наказать его? Или избавить от себя. Трусость не давала возможности увидеть намеренность его действий. Разбитый. Сломленный. Удар в плечо, он не смотрел. Глаза уже закрыты. Сознание поражено чистой, физической болью. — ...не мой... не нужен... « Я не нужен...» Никому не нужен. Брат ушел. Сознание постепенно гасло. Боль. Щемит. Спокойно саднит, больше внутри. Страх стал привычным, знакомым. Соби. Не нужен. Сеймей. Пустота в хрипе дыханья. Отчаянье скромно шепчет о своем присутствии. Отторжение. Отказ... Одиночество обиды. — ...не Рицка... Лишний. Не будет он выбирать между Соби и Сеймеем, не станет осуждать ни того, ни другого, хотя бы из-за того, что не понимает их. Течет липкая грусть, уже тихая и ровная, она в крови, она наполняет сердце и другие органы, она лезет в голову, в легкие, везде. — Мне не нужен такой Рицка... Меркнет. Уходит. Он сидел в коридоре на полу, медленно сползая по стене, уже не осознавая, где находится и что происходит. Уютная пустота облепляет, греет, утоляет страсть, боль, сожаления и страхи. Рицка чужой здесь. Нелюбимый. Бесполезный. ______________________________________________________________________________________________ Милые читатели, я жду от вас комментариев. Сложно писать не находя достаточной поддержки от тех для кого ты это делаешь. Мне важно ваше мнение. По этому, пожалуйста, не давайте мне повода, что бы разочаровываться в своем творчестве. Всегда Ваш автор)))))