Одно имя

Стекло. В темноте незаметное, но, в то же время, прозрачная масса искажает свет. Например, звезды, которые становятся более яркими, угловато-пестрыми, или уличный фонарь, чей блеск кроится множеством лучей, слепит. Оно дает возможность любоваться миром и оставаться под защитой от него же. От ветра или от дождя, от опаляющего ультрафиолета, от бессмысленного шума. За стеклом, за хрупким, но таким надежным стеклом, можно прятаться, всегда оставаясь на виду, оставаясь собой, наверное. Deja vu. Будто давно и головная боль. Кажется, или… Дыхание упирается в затылок. Прохладность рук опаляет обнаженную кожу. На Рицке почти не было одежды. Ломит тело. Он постарался пошевелиться, но сразу два фактора его остановило. Первым была пухлая боль, которая сиюсекундно отозвалась, поражая одновременно все тело, вторым — плотно сомкнувшиеся объятья, характерно крепкие и обездвиживающие. Даже думать не стоит, Рицка знал, кому они принадлежат. — Как ты себя чувствуешь? – мягкий голос, хриплый, странный. Сил ответить не хватило. Только слегка пошевелился, наклоняя тяжелую голову вбок. Соби поцеловал в шею. Минимум движений. Гибкий, как кошка, ласковый, но… необычно настойчивый. Дрожит, почти незаметно, тихо содрогается при каждом вдохе. Еще один поцелуй. Мягкий язык скользнул по плечу. Горячий, влажный. Губы. Вскользь, настойчиво играя с кожей, лаская твердым, напряженным кончиком, щекотно, нежно, завораживающе. Касание. Скоро смятое движение холодной ладони, от живота к груди, застывая, поглаживая, вминая пальцы в кожу, надавливая на твердеющий сосок, вызывая ответную реакцию. Быстро. Дышать стало сложно. Вожделение, физическое желание захлестнуло, как-то внезапно даря освобождение от боли и зарождающихся мыслей. Игра тел или одного с другим. Без правил и соперничества. Один завоевывает, другой не сопротивляется. Во власти уходящего солнца, в его пламенеющем, оранжевом блике, скользящем по гибким телам. Рицка не отрывал голову от подушки, млея под настырными приветствиями. Теперь ладонь двинулась выше, обхватывая шею. Поглаживая пальцами ровную линию, от плеча к уху. Туманное блаженство. Великолепие щекотной, возбуждающей нежности. Губы сменили руки, потом наоборот. Спина, лопатки, очерченные томным касанием. Ребра, так долго вниз. Так мучительно нежно. Без страсти, или она уже поглотила, спалила, смела? Мысли в сторону, только ощущения. Только он, Соби, и больше ничего. Он спрятал, закрыл собой, своим вдохом, выдохом. Шипит, бурлит, везде, особенно там, внизу живота, там, недалеко от лежащей на бедре руки. Молится о том, чтобы он прикоснулся там, просить его Рицка не смел. Губы пересохли, а пульс дергался от тикающей стрелки часов, где-то не в их мире он перегонял ее, соперничая с отчаянным клокотанием, вонзающимся теплым, хлестким звоном в спину. Забытье в удовольствии. В неправильной, несуразной, постыдной истоме. Но только не сейчас, не тогда, когда сухие губы сжигают, впечатываясь в кожу, не тогда, когда бедра вжимаются сзади, не тогда, когда, находясь на пике чувствительности, перенимаешь жидкую, липкую страсть. Влажно. Горячо. До дрожи и исступления. До полного изнеможения, опустошения, смятения. Даже стыд отступает перед испепеляющим желанием. А он томит, лелея жадно, легко. Зачем думать? Зачем занимать себя бессмысленным стенанием правильности, верности или надобности? Сейчас. Между Рицкой и Соби не осталось почти ничего. Только они, с нагими, неприкрытыми потребностями, такими оглушительными стремлениями обладать и принадлежать, подчиняться... Кончики пальцев опять поерзали по краю резинки, опасливо. То ли прося разрешения, то ли предупреждая о своем вторжении. Стон. Рицка сразу не узнал свой голос. Низкий, хриплый, гортанный, вышедший с последним удерживаемым воздухом. Потому что дальше вздохнуть было невозможно. Соби вжался в него бедрами, одной рукой настырно водил по плечам, ключицам, захватывая тонкую шею, истязал пальцами, томил, возбуждал. Другой же несмело, но молниеносно быстро, проник в плавки. Первое прикосновение там и… Дрожь. Страх от того, что это может прекратиться. Оба перестали дышать. Пройтись по всей длине почти невесомым касанием, чтобы услышать смазанный выдох, чтобы провалиться, чтобы наслаждаться, не веря в то, что все это на самом деле. Им так это было нужно. Близость. Точка соприкосновения, освобождения, от тяжести бремени, которое каждый несет. Еще раз. Вверх и вниз. Стон или крик, или хрип. Они не слышат и не видят. Только тонкая нить связи крепнет в своей непрерывной вибрации. Ловит и передает. Дребезжит от перекатывающегося напряжения. Слишком близко, слишком горячо. Хорошо до головокружения, в его руках, в его плену. Хотелось поцелуй, бессовестная прихоть ощутить его вкус, потрогать язык, и губы, и влагу его рта. Посмотреть в глаза, утонуть в ответно голодной, страстной блажи. Рицка сам перевернулся на спину, давая Соби нависнуть над собой. Дернулся. Несколько раз моргнул, пытаясь объяснить себе, прав ли он в видении, что предстало перед ним. Сметая убийственное возбуждение. Бледный настолько, что сложно отличить кожу от штукатурки, бескровные губы, болезненное выражение лица. Напряженный, наверное, уставший, в своей заботе и сложном усилии над собой. Рицка сглотнул, быстро собирая все факты в одну кучу. Результат был неутешителен. «Не хочешь меня? Да! Не хочешь! Заставляешь себя ради него? Ради брата? Ради Любимого? Так ты его называл? Такое у вас имя». Надлом. Срыв. Боль. Мгновенно. Ее можно увидеть в глазах, захлебнуться ей, топиться в ней. «Я все равно тебя не отпущу. Ты мой, Соби! Ты мой! Мой! Мо...й. Но ты этого не хочешь». Руки вились вокруг шеи беспомощно, цепляясь за длинные шелковые пряди. Понимание. Злость от безвыходности, от невозможности заставить, даже имея такую возможность. Обида вперемешку с ревностью, желания, и непонятое смятение от них же. То давно очевидное, что стало осознаваемым только теперь, то самое, которое так и не нашло определения, но все же струилось тугим потоком, брызгало неистощаемым запасом живительной влаги, овладевало для того, чтобы впоследствии загубить. Люблю тебя... Наверное, так надо было сказать. Так Рицка должен был сделать, смотря прямо ему в глаза. Прямо. Признаться. Но он не мог. Исповедь даже себе вызывала страх. Боязнь быть отвергнутым только усугубляла любые попытки думать. Сам связал себя, сам закрыл, навесив тяжелый замок, запер слишком глубоко, чтобы докопаться, чтобы кто-то еще мог его найти. Но и оттолкнуть он был не в состоянии, даже ради Соби, он не мог сделать этого. Он так нуждался в нем, настолько сильно, настолько больно. Нужно. «Ты так мне нужен». Попросить или?.. Растерянность. Рицка растерялся. Память медленно просачивалась сквозь пелену пробуждения. Обрывки, куски, постепенно собирались в нечто угрюмое и ужасно жалкое. «Сеймей... лю...». Воспряло, ранило, убивало. Сейчас, под ним. В его власти Рицка не знал, что делать. Молчал, боясь отдавать себя мыслям, боясь строить чувства, которые все сложнее было контролировать. Ждал, наверное, надеялся. Затаился, оставаясь слишком раскрытым, незащищенным перед своим Бойцом, перед его настырной мукой. Соби. Рассматривая лицо Рицки, его покрытые румянцем щеки, которые в алеющем закате выглядели еще более соблазнительно, чем обычно, его большие глаза, застланные еще не разгаданной пеленой вожделения, раскрытые жаждущие губы, манили, сводили с ума, влага на них и на языке, который неоднозначно прошелся по нижней, припухшей от ожидания. Желание было невообразимым. Хотелось прижать его, и делать все те совершенно недопустимые, те сокровенные, нежные, развратные злодеяния. Измываться над уставшим израненным телом, поглощая боль, сотворя новую, но уже плотскую, вожделенную, омытую безумством горячей страсти. Распутье, опять значимый выбор. Сдержать себя было невозможно. Неосуществимо остановиться даже вразрез боли, вразрез страху. — Прости, – стон просьбы. Он наклонился, впиваясь в восторг зовущей щели. Проникая вглубь, вплетаясь в танец с неопытным, таким робко-обворожительным языком. Растворяясь в аппетите страждущей, голодной потребности. — Прости, – утопающий шепот внутри страсти, внутри них, в середине каждого, во влаге, в желании, в страхе... Грызет, проникает, поражает, травит. Соби знает, какие последствия ждут. Желания, в противовес им – его жизнь. Вздох тонет в стоне. Боль. Резь. Нужда. Не в состоянии потерять Рицку, но слишком хорошо помнит, что ему это не нравится, не нравится такая близость. Тогда почему он отвечает? Страдание его фиалковых глаз, смятение, страх. Соби это видел, и это преследует сейчас. — Прости, – он отстранился. Все еще над ним, в его плену, в его лукавстве, обмане его желания, очарованный его красотой, и сбитый с толку собственным возбуждением. Кипит. Стонет. Рвется и стучит, а потом умоляет или просит в такт хрусту сжимающихся кулаков по обе стороны его очаровательной черноволосой головки. Смять и выкинуть себя. Прямо сейчас, в этот самый момент, когда он отрывается от твердой, упирающейся в его собственную, такую же просящую продолжения плоть. Он оторвался полностью, разрушая пахучую сферу феромонов вокруг них. Тяжело. Зверски больно и сложно. Еще немного отодвинулся, устраиваясь на самом краешке своей небольшой кровати, оставляя ошеломленного, разгоряченного Рицку созерцать блики уходящего солнца на потолке. Повисло густое молчание. Твердая, сухая, поглощающая в своей вязкости немота. Как мог Соби поступить иначе? Посягнуть на сокровенность, ту, которая не может ему принадлежать. Как он мог усилить страх, спровоцировать боль? И опять это скрежещущее «Прости» проходит и по его собственным шрамам, виснет в воздухе, накаляет и так расплавленную тишину. Он начал это все только ради того, чтобы поделиться силой. Он обещал, клялся в том, что не позволит этому выйти из-под контроля. А сам? Тогда, когда он нашел свою Жертву, своего любимого Рицку там, на полу. Беспомощного, одного, в крови и в несносной боли. Он сам чуть не остался там, чуть не занял его место, чтобы умереть вместо него. Сжался только от одной нестерпимой мысли потерять. Лишиться. Не успеть. Но он успел, не понимая, каким чудом. Слабое, прерывистое дыхание, угасающее, уходящее. То, что произошло с Соби тогда, нельзя описать ничем. Отметина блестящего белого ужаса, который, возможно, и не сойдет. Ярость. Так сильно, броско, жестоко. Ослеплен. И нежность. Он бы отдал все, все, что угодно, чтобы не допустить. Спасти. Больше ничего. Заставить, вытащить, вернуть. Рицка. Дрожащие руки коснулись израненного тела. Губы смывали кровь, лечили раны, просили, впитывая всю горечь, ощущая приторность горечи и тяжесть необходимой осмысленно желанной крови. Единение, дорогой ценой, немыслимо страшащей потерей. Приобрести новое, упиваясь следам прошлого. Осознавать и так весомую и понятную ценность. Рицка. Центр. Смысл, значение, солнце, если можно так говорить. Рицка это сам Соби, для Соби. И это, наверное, неизменно и непоколебимо. Для Бойца было в новинку узнать, что такое настоящее влечение, что такое не подчиняться, а хотеть подчиняться. С радостью отдавать себя, не жалея ни о чем. Заботиться, переживать, быть живым, быть человеком. Все – рядом с ним, только с ним. Как сейчас трудно отступить, попробовав, дотронувшись к слишком запретным местам. Внутренний протест. Постоянная борьба тела, желаний и разума. — Я сейчас вернусь, – Соби встал, чуть покачнувшись, сделал шаг, еще один, казалось, хочет остановиться, так медлителен был третий. Нет. Ушел, даже не обернувшись. Все потому, что, если бы он посмотрел, то вряд ли смог двинуться в какую-то сторону, кроме как туда, куда тянуло больше всего. Рицка. Рицка закрыл глаза. Накал, и боль, и привычный, броский, тлеющий страх. И обида, и ее горький вкус, и характерный высокий звук, тактом колющий на кончиках пальцев, и то ощущение, когда срываешься с утеса в темную пучину, прямо с твердыми, тяжелыми камнями, которые обязательно придавят к самому дну и лишат любой возможности выплыть. «Ты жесток!» Соби жесток и глуп, и... Каприз в замкнутом круге. Досада. Рицка просто вскипал от возмущения и той хрипоты, жжения, отчаянья. Он снова заплакал. Как девочка, совершенно беспомощная, слабая... Горячими крупными слезами. По щекам, которые не остыли от поцелуев, обжигая их, разъедая. Обидно, до головокружения, до темной ночи, до высокого неба, так совершенно обидно от того, что так больно, что так неизменно. Бороться? Против кого? Доказывать? Что, кому? Заставлять? Нет. Нет. Только не Соби. «Нужно успокоиться». Как? Как, к черту, это возможно сделать? Когда кровь стынет от мимолетного воспоминания о нем, о том, что он делал? Зачем он это делал? Зачем он вообще пришел? Появился? Вторгся в его жизнь? Заставил привязаться, влюбиться... «О чем я вообще думаю?!» Пауза. Он пытался осознать, проследить ход своих мыслей, но принять их очередность было затруднительно, особенно одно из вспыхнувших не по его воле слов. Рицка вытер глаза, растирая соленые следы по щекам, стараясь их осушить, испарить свидетельства слабости. Голова заболела сильнее, лица коснулся красный стыд. За то, что только что делал, и, тем более, за то, о чем думал. — Ты... — Соби остановился в дверях ванной комнаты, наверное, подбирая правильные слова. Именно он должен быть сильным, он виноват, ему и отвечать. Сказать прямо о том, что сам хочет наказания? – Рицка, ты можешь меня наказать, если хочешь, – он опустил голову, выказывая свою покорность. — Что? – шок, глаза раскрылись слишком широко, он даже сумел привстать на локтях, чтобы посмотреть на того, кто смеет подобные вещи произносить вслух. Его виноватое выражение, в позе, в услужливо склоненной голове, во всем. В нем, этот, как Рицка считал, яд. Именно отрава, которую за эти годы никак не мог изгнать или излечить, эта глупая покорность, которая до дрожи раздражала. — Соби! Ты дурак! – «Дурак! Как можешь ты признаваться, что любишь моего брата? Вот так вот запросто, после того как постоянно твердил мне, что я для тебя важнее всех?» Боль. «Как же можно столь открыто подтверждать, что ты все время лгал мне?!». Эвфемизм Рицки даже его удивил. Столько хотелось выплеснуть, а он вместился всего в трех словах. Сжал зубы и губы, отвернулся, пусть и не хотел. Не желал отворачиваться, но и смотреть было невыносимо. Он бы убежал, но та ненадолго забытая телесная слабость вернулась. Покалывания, россыпь изощренности страданий физической оболочки. Пришлось остаться. Двое, не один. Кожей Рицка чувствовал взгляд. Раздражение от беспомощности, от невозможности спрятаться хотя бы под одеяло. Он укрылся с головой. Выстроил мнимую стену, поддаваясь своим сомнениям, своему трюизму. Бедный антураж кривых сужений, скудных догадок и красочных понятных выводов. И злость. И снова злость. Тихая и едкая, пожирающая, та, которая даже костей не оставляет, все тянет вовнутрь себя, хлебается кровью, хрустит суставами, жует внутренности. Ловушка для Рицки. Впору провалиться сквозь деревянные доски пола, особенно когда Рицка посмотрел ему в глаза. Звук ненависти в простом оскорблении, поразил прямо в то сосредоточение колышущихся нервов, натянутых на пределе возможности. Как запутанно, скомканно, темно. Соби распихивал ощущения по полочкам, прятал некоторые, слишком навязчивые в дальние уголки, а те, немного ослабевшие, на самые видные места. Тело все еще просило, умоляло о чем-то не том, что он делал. Душа ныла. А он сам решил все же подойти немного ближе, чем есть. Он волновался, не останавливаясь, не прекращая и на мгновение. Череда, вереница соленых, неровных истязаний, обрывисто, до сокровенной дрожи теребили, крушили, опустошали. Взламывая реальность, отрицая ее, Соби вновь опустился на кровать. — Рицка? — Отстань. — Рицка, прости меня. — Соби, сколько можно? Хватит это повторять, я и так все понял. Все, что ты хотел сказать. Прекрати это! – «Молчи, пожалуйста, молчи». Борьба, обычное состязание амбивалентности. Себя для себя, и себя для него. Рицка ради кого? Букет привычных страхов, изящество свежее сорванных закланий и растянутое ожидание. Только чего ждет? — Я не хотел делать тебе неприятно. — Уже сделал. Соби собрался возразить, но не стал. Настойчивый стук в дверь был так кстати, как и лишним. — Со-тян, открывай. Соби повернул голову. — Со-тян, я знаю, что ты дома. Открывай! – в коридоре послышалось шуршание и лязг. — Со-тян! Ты не отвертишься, открывай! Завтра экзамен, и ты точно не пытался к нему готовиться. Я от тебя не отстану. И вообще, тут холодно. Впусти меня уже. Соби водил взглядом от Рицки к двери и обратно. Внезапное появление Ке и его чрезмерная болтливость сильно раздражали, мешали ему и его Рицке. Сбивали, рушили все те мысли, к которым он пришел и которые боялся озвучивать. — Ну, сколько можно. Я же в ледышку тут превращусь! – навязчивый шум только подбадривал нарастающую злость. Соби нервно пересек комнату и в несколько шагов оказался у источника шума. — Со-тя... – наконец, существующая преграда исчезла. – Ну, так бы сразу, – Ке решил не слишком стесняться, проигнорировав испепеляющее спокойное выражение агрессивности, отпихнул Соби в сторону и грациозно-шустро оказался в тесном пространстве и спальни в том числе. — Я понимаю, конечно, что ты занят и тебе не до меня, но... — Ке внимательно оглядел друга, начиная с босых ступней, свободных домашних штанов, потом длиннорукавая футболка, со слишком широким горлом, чуть выделяющийся на фоне бледной кожи светлый кант горловины, обрамляющий ключицы, тонкая, обмотанная бинтами шея, изможденное лицо и сбитые в непрочный хвост волосы. Он красив. — Но, Соби, можно быть и более приветливым. — Ке, ты помешал мне. Прости, но тебе уже пора уйти, – действительно, Соби может внушать ужас только словами, только интонацией, звуком своего голоса. Собранный, равномерно сложенный, тягучий слог предупреждает о неимении компромиссов, о невозможности отказаться от предложенного. — Со-тян, ну перестань. Опять ты начинаешь свое занудство, ну неужели ты по мне совсем не скучал? Ну, может, хоть совсем немножечко? А? – Ке все же непроизвольно попятился. Его самоуверенность, доселе подхлестываемая благими побуждениями, как-то быстро таяла, разбиваясь о ледяную статую напротив. — Нет. Он расстроено вздохнул, а потом театрально надулся. Стоя уже у самой кровати, Ке решил обосноваться основательно, чем бы ему это не грозило. Лукаво вскинув одну из бровей и присвистнув про себя, в уверенном толчке плюхнулся на кровать, при этом восторженно раскидывая руки в стороны. Его внезапный порыв встретил резонанс. Смятое одеяло имело содержание вполне человеческого характера. Неожиданно. И ладонь застыла на пока не определенной части тела, которая странно напоминала то место, где соединяются ноги и спина, а его голова... Резко. Соби растерялся, на долю секунды, застывая с протянутой рукой. Изумление переросло в мимолетный ступор. Глаза постепенно расширились до ненормальной величины, что само по себе уже было довольно пугающим. Как не успеть схватить стакан, который скользит, выпадая из нервно дрожащих пальцев, рефлекторное сжимание воздуха. И писк. — Эй, осторожнее! – Рицка подал голос. Хриплый утомленный голос резал неловкое изумление. Прикасаясь к висящей молчаливой паузе, там, по ту сторону мягкого, теплого одеяла. Боец уже освободил свою Жертву от тяжести. Немного дрожащий в приступе ярости, Соби старался взять под контроль, обуздать свое негодование, дабы выплеснуть его за пределами поля видимости Рицки. Испуганный Ке повис в воздухе, хватаясь за вытянутую руку, державшую его за шиворот. Он зол, очевидно, рассержен, его состояние как никогда четко отпечатывалось на лице. — Соби... это... Рицка? — Тебе пора, – препирания недопустимы. Помеха. Как бы Агацума не относился к своему однокурснику, когда дело касалось маленького Рицки, он был слишком непоколебим. Унизительная перспектива быть вышвырнутым, в самом прямом и многообещающем смысле. А еще смешно от серьезности. Ке не сдержался. Обида и звонкий, заливистый хохот. — Со-тян, ты, все-таки извращенец, – уже истерика. – Эй! Перестань, отпусти меня. Ты что, серьезно? — Да. — Рицка, у него завтра экзамен, – хитрость бывает иногда необходимым мероприятием. Ке не всегда мог себе объяснить свое стремление быть ближе с Соби, быть опорой для него, называть его другом. – Ему просто необходимо позаниматься, он очень много прогулял. Ты разве не беспокоишься? Аояги-младший. Второй. Другой. Скоп, свора истощенных, загнанных мыслей, доедали остатки его. Проглатывая скудные куски, смачивая их слюной, а потом желудочным соком. Терзаясь между своей обидой, и его надуманным благополучием, ведомой успешностью. Слышал глухой звон отдаляющихся шагов. Выбирал, снова принимая решения. «Может, так лучше?..» — Соби, стой, – тихо, но Боец услышал. Обернулся, разглядывая ерзающий бугорок на кровати, лениво высвобождающийся из пухового заключения. Черная взъерошенная макушка, прижатые махровые ушки, длинная челка, съехавшая на лицо... — Он говорит правду? – устало. — Это не важно. — Важно! – вспылил. Встряхнул головой, выказывая свое негодование. — Рицка, тебе нужно отдохнуть, а все остальное не имеет значения. «Ты не имеешь значения. Так и говори, что хочешь! Прямо. Постоянно изворачиваешься. Надоело». — Отпусти Ке и будь гостеприимным хозяином. Ты очень неправильно ведешь себя с гостем, – принял правила. «Хочешь так, будь по-твоему, я тоже могу, у тебя научился». – А потом, в благодарность за твою внимательность, Ке поможет тебе с тем, что ты пропустил в учебе. Правда, Ке? — Естественно. Рицка, ты такой милый, – Соби разжал кисть, позволяя другу свалиться на пол. — Мы будем тебе мешать, а... — Это приказ, Соби, – власть. Незаслуженная, ненужная, навязчивая. Давит. — Как пожелаешь, – Соби развернулся и, упрямо расправив плечи, пошел на кухню. – Ке. «Отдающий приказы, исполняющий приказы, как куклы, без притязаний, без возмездия, без правды. Кто мы с тобой, Соби? Кто мы друг другу? Одним словом можно заставить убить, единственным словом отправить на смерть. Покорность. Глупое отсутствие инстинктов самосохранения. Боец. Чертов Боец. Я бы мог верить в это, мог бы, но не верю. Я вижу тебя, Соби, прямо сейчас передо мной стоишь ты. Привычно спокойный, знакомо милый, готовый. Только ты уже не можешь спрятать свои сомнения, очевидные, впивающиеся в мои глаза. Сочатся, капают жидким перцем, хлюпают пекущими каплями, ляпаясь, пачкая пол. Заплакать? Опять, так же, как и обычно, совсем по-детски и подбежать к тебе, уткнуться в плечо, зарыться в твои волосы, прижать тебя ближе, тесно, чтобы задыхаться, умирать для тебя, рядом с тобой, от головокружения, и от забытья, которое ты даришь. Или злиться, ненавидеть тебя? Что мне делать? Как спросить, как найти ответы на те вопросы, которые секут и тебя и меня розгами?». Постоянная, не отдыхающая бифуркация. — Рицка, ты заботишься о нем. Спасибо. Одеяло, которое Рицка старался к себе прижимать, стало сползать, оголяя плечи и показывая отсутствие всякой одежды. Он покраснел. — А чем вы тут занималась? Ладно, не отвечай. Я не хочу этого знать. — Тебе и не нужно, – Соби за стенкой, но голос был напряженным. Конечно, неловко, но на фоне того, что произошло немного раньше, Рицка просто не мог думать еще и об этом. Несмотря на неожиданное вмешательство, стало легче, и, в первую очередь, из-за того, что он получил немного больше свободы, чем рассчитывал. Слабость от всего пережитого, еще не до конца затянувшиеся раны, саднящие, и теперь напоминающие. Рицка совсем забыл, где он их приобрел, и при каких обстоятельствах. Конечно, мама. Его мать. Что же тогда произошло, и как он оказался здесь? Он рухнул на кровать, вызывая очередную волну пронизывающей боли. Все так запутанно. Сложно. Может, это сон? Очередной кошмар? И можно проснуться, скинуть все это и жить спокойно дальше? Он часто задавался вопросом, почему все это происходит именно с ним, почему он вынужден рваться по швам, обдумывая, принимая, как ему казалось, важные решения. Упереться в Соби, прощаясь с братом, с прошлым, злиться на Соби, потому что он не может сделать то же самое. Хотя, все равно обман. Рицка врал сейчас, врал о том, что сам в состоянии отпустить то противоречие, которое упиралось в его кровь, в близость родственных связей, в Сеймея. Страх от неосознанности, от непонимания, и неимения возможности быть откровенным. — Рицка, что бы ты хотел на ужин? — Я не голоден. — Тебе нужно поесть, – теперь Соби маячил в дверях белым пятном. — Не хочу. — Почему? – это спокойствие. Показное самообладание. Настойчивость, определенно явная, но легко замаскированная в изящество просящей улыбки. Будто не понимает. — Просто не хочу. — Сделаешь это для меня? – имеет ли он право на это? может ли позволить вот так уговаривать? Равноценный ли обмен? Только нежность – единственная правда. То, что уже не изменить. Даже в ярости она есть, как и в смятении, и в злости, в обиде, в разочаровании, во всем, что касается их обоих, отношений между двумя. Сейчас, вглядываясь в темно-лиловую растерянную бездну, сжимая в кулаках свои сомнения, фобии, кусая внутреннюю часть щеки, Соби не был похож на себя, не похож на лед, не похож на привычную хладнокровность. Слишком живой, слишком настоящий. Будто от ответа Рицки зависело что-то большее, чем он говорил. Может, так и было, может, Соби ждал прощения за свой проступок, и, может, Рицка тоже понимал это, поэтому и не ронял ни звука. Он кивнул. Слабо и, возможно, неосознанно, но видеть то, как его Боец взволнован, было выше Рицки. Странность между ними. Стремление к прощению, обусловленное слабостью, уязвимостью, желанием несмотря ни на что быть рядом. Соби подошел к Рицке, наклонился и поцеловал его в лоб. — Спасибо, – шепот. — Пожалуйста, – театрально напыщенно. Остаток вечера прошел более-менее расслабленно. Ке не переставал обвинять Соби в его извращенности и настаивать на том, что пора бы серьезно относиться к учебе. Рицка молчаливо уставился в книгу, так и не покидая кровати даже во время ужина. Боец же очень старался выглядеть спокойным и уравновешенным. — Мне нужно домой, – теперь, наедине, в тусклом свете торшера, Соби еще за мольбертом, и пальцы перепачканы краской, сосредоточенный, как будто не здесь, не с ним. Прикрыл глаза, немного сильнее сжимая ладонь, пока она не побелела, шумно втянул воздух через нос. Это тяжело. И слышать, и вспоминать. Один за одним, кадры, как на пленке, этот кошмар прокручивался в памяти, уже впечатанный клеймом, выгравированный, острым и раскаленным чем-то, что до сих пор тычет, по не зарубцевавшимся ожогам. Не сказать. Просто слова застревают, Соби боится сорваться, выдать свой гнев, свою ярость, непонимание, того, как такое может произойти, как такое... Гортанный вздох тронул матовый расписанный холст, задел ультрамариново-синий бугорок свежей краски, который неаккуратно сползал тягучим следом от нервного касания. — Ты уже дома. — Соби, я говорю о своем доме. — И я о нем же. — Там мама. Она, наверное, волнуется. — Рицка, — Соби положил кисть, взял в руки испачканную тряпку, старательно стал вытирать руки – ...я больше тебя туда не отпущу, – надлом в спокойствии, трещины в словах, и агония печали сквозит в дырах, в ранах, в капающей из звуков решительности, уверенности. Он не цеплялся, он держал, стоял, не расшатываясь. Соби принял решение. Это не бремя ответственности, а попытка защищать, способ выполнить долг или обязанность, это желание сохранить того, кто важен. Жертва – Боец, или любовь. — Соби, мы уже об этом говорили и... — в некотором роде, Рицка чувствовал вину. Даже если Соби столь предан его брату, все равно для него болезненно не выполнять приказ. Он должен оберегать свою нынешнюю Жертву. И ему, наверное, тяжело не осуществлять необходимое. Но мама... Мисаки была важна. Ну, во-первых, она была матерью, а во-вторых, Рицка – ее сын, он любил ее, по-своему, но... Любовь... Привязанность, стабильность, пусть и не нормальная, но нужная. Единственная не меняющаяся вещь, за которую можно держаться, удерживаться, чтобы остаточно не потеряться в постоянно сосущих размышлениях, любопытных гранях тех разновидностей реальности, которые непрерывно пестрили, удивляя, засасывая, поглощая своей правдоподобностью и навязчивостью. Обрывки разных миров, разного Рицки, как «до» и «после», и после «до». Жестокость ее, и его, самого Рицки. Он причастен, он причина ее страданий. Испачканный своим грехом, пусть и не преднамеренным, но это не умаляет то, что теперь он должен отвечать. Он обязан быть с ней, смотреть на нее, защищать ее от себя, для нее. Это не дает выбора, и права на выбор, и возможности решать. — Я тебя не отпущу! – вот жесткость, которая уподобляется страху. Пламя в глазах. Настойчивость. Ярко, и колет, и болит. – Рицка, ты больше туда не вернешься. — Соби, я не спрашиваю твоего разрешения, – крик. Желание отстоять то, что считаешь только своим. Дерзость. Просто противиться... Да кто его знает, зачем противостоять. Почему все время отталкивать? Потерять себя в нем, остаточно раствориться, вот он, повод для боязни. Но все там, внутри, в том недоступном для осознания, потаённом, укромном и запертом месте. Вроде все это в Рицке, но и он сам не может туда добраться. Остается только перечить. — Если придется, то я буду держать тебя силой. — Мне нужно домой. Это приказ! Глаза в глаза. Так громко. Твердо, уперто. Ушки прижаты к голове, хватают блики тусклого, желтого света, прячут его в шелковистой нежной глади, играют с ним, содрогаясь в тревоге хозяина. Рицка против Соби, Соби за Рицку. Нить натянута. Вода горит. Не может быть того, кто выиграет, потому что один обязательно проиграет. У каждого своя истина, или свое понимание этого трюизма? Разноименные, но слишком похожие. — Ты можешь наказать меня, – человек, слепой перед своей сокровенностью, перед фиамом даже понятных желаний. Узкий, ровный... для Рицки, ради большего. — Ты отказываешься подчиняться мне? – кипит. — Нет, конечно. Я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь. — Тогда сколько раз я должен повторить? — Рицка, – он подошел близко, сел на одеяло. – Я не позволю кому бы то ни было причинять тебе боль, – напряжение, сдавленное, застрявшее в горле. – Даже если это твоя мама, я все равно не отдам тебя, – снова, непроизвольно, злость, и щемит, та картинка, то воспоминание. На полу, в крови, беспомощный, один... Сдавило, раздавливая, слишком тяжело, невыносимо, даже думать об этом, предполагать, что бы случилось, если бы он не успел тогда. Резко вскинул голову, потупив взгляд в гневное выражение юной Жертвы, взял за руку, мягко, бережно. — Теперь это твой дом. Завтра я заберу твои вещи. И не переживай, я что-нибудь придумаю, чтобы уладить юридическую сторону вопроса. — Я тебя об этом не просил. Я не хочу! — Рицка, я люблю тебя, – приблизился, оперся лбом о плечо, склонился перед ним в своей дрожи, тревоге. Стараться убедить, удержать, не позволяя слабостей, ломать самого себя в честь него. — Хватит, Соби, – отпрянул, оттолкнул. – Перестань, ты лжешь! Я не хочу быть с тобой, я... — запнулся, спотыкаясь о свои слова, о взгляд, который разбился синими осколками, вонзаясь под кожу. — Нет! Я не то имел в виду, – испугался. – Прости, – тихо. – Соби, — сам потянулся, не понимая, что делает, интуитивно касаясь, прижимаясь, — прости, я... — Я понимаю, – в самое ухо, немного хрипло. – Я тебя не отдам и не позволю никому причинять тебе вред, – поцеловал, касаясь губами волос, нежно, грустно. – Я люблю тебя, и я защищу тебя. — Со... — Пора спать, ты еще не окреп, утром поговорим, – больше не смотрел, прятал тоску за легкой улыбкой. Встал, помог Рицке устроиться более удобно, укрыл. — А ты со мной не ляжешь? — Я хотел еще порисовать, но, если ты хочешь, то я могу... — Нет, иди. — Тебе не будет мешать свет? — Нет. — Хорошо, тогда отдыхай, – ушел. Отдалился, закрылся. В красках, не цветных, в серых... за стеной из холста. Больно, и пальцы все еще немного дрожат, а улыбка сковала губы нездоровой судорогой. «Сам виноват». Молчаливое сожаление, на пепелище безысходности. Все равно не отступит. Есть важное, есть очень важное, а есть то, что необходимо. Как воздух или как солнце, как свет, как тепло, как подставить руку под горящие языки пламени, чтобы проверить, что до сих пор способен чувствовать, но это не лишает способности ощущать боль или страх. Наоборот, обостряет реакцию, тянет вереницу подборки изощренных испытаний. Нужен или не нужен, дилемма. Идентификация себя. Отождествление своих идеалов и прав. Надежда, обрубленная у корня, чтобы бросаться в омут, не думать, отгонять страхи, которые у него есть. Как может машина быть человеком? Он Боец, всегда им был. С детства. Один. В подчинении. Его не учили думать, отбирали ощущения, вдалбливая свои идеалы, заставляя быть ведомым, подавляя любые сопротивления. Идеальный Боец, всегда выполняющий приказ. Зависимый, нуждающийся. Но... С ним все иначе. С Рицкой он другой. Соби хочет, чтобы его любили, сам узнавая для себя это новое тепло. «...Я не хочу быть с тобой...» Наверное, сгоряча, не подумав, наверное. Это ничего не меняет. Соби выглянул из своего уединения. Лежит спокойно, ровно дышит, чуть морщит лоб. Милый. Любимый. Вздохнул, потер переносицу. Все еще боится. «А если однажды ты прогонишь меня? Я... умру...» Не врет. Готовность пожертвовать собой. Замкнут только на одной точке, на центре важности, на том, кто сейчас спит на его кровати. Соби так и заснул у места, где он работал, прислонившись спиной к стенке. Теперь несобранные волосы служили завесой, от настойчивого солнца, безжалостно вламывающегося в комнату. Рицка тоже получил свою порцию. Упрямое утро всячески подталкивало к пробуждению, ломая такие благородные грезы уплывающего сна. Он открыл глаза первым. Тепло. Светло. Но одиноко. — Соби? – вполголоса, не отрывая голову от подушки. Молчание в ответ, но Рицка чувствовал, что он рядом. Привстал, разгоняя остатки дремы. Пусто. Еще раз, пристально, детально, разглядывая углы, проверяя собственные ощущения. Ноги на полу, вернее только босые ступни, белые, и, наверняка, холодные. — Соби! – зло, но тише, чем в первый раз. Поднялся, немного пошатываясь, подошел, присел на корточки. Спит. Дотронулся до перепачканной засохшими красками руки, покоящейся чуть выше коленей, взял изящную кисть в свои пальцы, потянул. — Соби, просыпайся. Только сморщил нос. Улыбнулся, там, в своем сне. — Соби, – протянул. Еще приблизился. – Пора вставать, – теперь сдвинул плотную шелковую гладь, добрался до щеки, умилился синим следам даже там. Погладил большим пальцем мягкую кожу. Снял с переносицы съехавшие очки. Наклонился к уху. Его запах... Табак и терпкое масло, а еще привычный сладкий цитрусовый привкус. На самое ухо, шепотом: — Соби, ты что, притворяешься? — Нет. — Тогда почему ты спишь на полу? – рядом с ним забывались все обиды, по крайней мере, этого очень хотелось. Не думать, пусть совсем недолго, но остановиться в стремлении понять, застыть в солнце зимнего утра и тихом низком голосе, в аромате, в неге отчаянного прикосновения. Секунда счастья. — Это случайно получилось. Доброе утро, Рицка, – Соби быстро сориентировался, перехватывая инициативу. Теперь Аояги оказался прижатым к груди своего Бойца. – Спасибо, что разбудил. — Я бы предпочел, чтобы ты меня будил, – так спокойно и хорошо, что даже нет желания вырываться. В его руках, в своем забытье, в дурмане, лишенном времени. — Ну, в следующий раз так и будет, – коснулся губами между ушками, не отстранился. – Как ты себя чувствуешь? – Соби и так знал, но для уверенности решил спросить. — Хорошо, – спохватился. Заерзал, выпутываясь из удобных объятий, вскочил. — Соби, и часто ты на полу спишь? Так же можно простудиться! – тянет за рукав. — Ты волнуешься? – доволен. Рад. Будто и не произошло ничего. Так, как должно было быть. Нежность и забота. Рядом, только они. Близко, и, возможно, еще ближе. И нет страха. — Да, — покраснел, смущенный своей искренностью. — Тогда я больше не буду. Рицка вскользь коснулся взглядом висящих на стене часов. Резко качнул головой и уставился на циферблат. — Экзамен! — Что? — Ты опаздываешь на экзамен, Соби! — А, это. Я не пойду. — Почему? – изумление. — Я не хочу оставлять тебя одного, – обыденно, с улыбкой. Подошел, наклонился, ровняясь с ним лицом. – Ты против провести со мной день? — Соби! – возмущение. – Ты... — задыхаясь от возмущения. – Иди! Это приказ! Идиллия рассыпалась в серых тучах хмурого неба, в слышном ветре за окном, и в тиканье секундной стрелке, в прохладном воздухе, в каждом слове, в приказе. Будто упало. Занавес открылся. Вчера, позавчера, неделя назад... Все вернулось. Накрыло и спалило, расставило актеров по местам. Вступление, ознаменованное началом. — Но Рицка... — Приказ! – стремиться к лучшему. Завязка. – Не заставляй еще раз повторять. — Да, но тогда подождешь меня здесь, — в тон себе расстроен. Кивнул. Кульминация. — Быстрее, у тебя есть не больше пяти минут. Послушный Соби с опущенной головой. Распятый страхом. — Только никуда не уходи. Я очень скоро вернусь. — Да-да, – выталкивает в спину. Соби развернулся в его руках. Неожиданно ловко украл поцелуй, оставив на губах влажный след. — Рицка... — Понял я. Буду тебя ждать, — конец спектакля. Закрыта дверь и занавес упал. Обрушилось все и сразу. В первую очередь знакомый страх и что-то еще в придачу. Он обещал, но обещал ли? Стремление попасть домой, увидеть мать, кололо. Рицка не стал медлить. Оделся быстро, почти молниеносно. Выбежал на улицу. Потом бегом, автобус, аллея, асфальт, покрытый тонкой коркой свежего льда. Почему один? Боялся, что, если Соби пойдет с ним, то он может навредить. Странное чувство, когда не можешь доверять ему так. Даже нет определения, за кого он волновался больше, за Мисаки или за Бойца. Может ли Соби ослушаться в такой ситуации? Наверное, да, а, может... Мысли, привычная череда, скоп, в суматохе скорого шага, в звуке проезжающих мимо машин. Уже близко. Зачем Рицка шел туда? Что хотел увидеть? Ее? Он беспокоился, и это беспокойство живо звенело, тяготило. Он переживал, все ли в порядке, думал о том, как она себя чувствует, и вообще, помнит ли о том, что сделала? Хотя и он сам мало что мог рассказать о том событии. Ирония. Застыл у ворот. Смотрит. Дежа вю. Так уже было. Тихо, слишком. Или он просто перестал слышать. Двери открылись прямо перед его носом. Высокий статный мужчина. Широкоплечий, в смольно-черном пальто из грубой шерсти, на руках перчатки. — Ты Аояги Рицка? – как эхом издали. Сердце часто заколотилось, скрадывая дыхание. Предчувствие. Инстинктивное осознание беды. — Да, – надломлено тихо. Он стал рассматривать. Внимательно. Неприятный скользящий взгляд, оценивающий растерянного подростка. — Я инспектор Кюросимо Тодеске. Лучше пройти внутрь, – приглашает в его собственный дом. А в ушах уже стучит. Ошалевший пульс. — Что случилось? – с порога, не успев закрыть дверь. – Что-то с мамой? – испугался своего голоса, его звука, неконтролируемой прорастающей истеричности. — Пойдем, — медлит, указывает на пустующую гостиную. – Сядь. — Где мама? – мысль пульсирует, вытесняя все остальные. — Тебе и вправду будет лучше сесть, – настаивает, заставляет. Страшно. И комната будто меньше становится, стены съезжаются от того, что он слышит. – Рицка, можно я буду тебя так называть? Короткий нетерпеливый кивок. — С Аояги Мисаки произошел несчастный случай. — Она жива? – даже быстрее, чем успел подумать. Молчание, и глаза прикованы к полу. Точка. Точка. Чертова точка. И свет, кажется, погас. — Мы нашли ее вчера вечером... – обрывки, чего-то, шума, слов... за плотной завесой — ... она не была на работе и... — в тумане, в пустоте, далеко, или слишком далеко... — ...она уже была м... — не хочется слышать. Не понимает... — ...никто бы уже ничего не смог сделать... — «Нет! Нет…» — ...ее смерть была мгновенной... — Нет! – даже не смог выдавить, подавившись своим хрипом. И слезы, сухие в глазах и на щеках, текут, липнут. Он подошел, дотронулся до плеча. — Нет, – отшатнулся, обезумел. – Нет, – больше ничего не мог сказать. Не верит. Не верит! – Зачем? – еще не дошло осознание. В прострации, в тумане, в пламени. Будто и сердце перестало стучать, в том же оцепенении. Бессмысленно, так медленно. В уме еще не может постигнуть, принять. Только неподконтрольная паника. Еще совсем слепая и немощная. – Как? – просто шевелит белыми губами, шершаво цепляя одну за другую. Взгляд не может сфокусироваться, теряется в крошащихся очертаниях мрачной комнаты, тишине. Пауза. И подавиться застывшим воздухом. Он вдыхал, и вдыхал, но никак не мог выдохнуть. Десять минут в беззвучии. Мир замер, остановился, и он вместе с ним. Моргает часто, судорожно, бесконтрольно. Больше не шевелится. — С тобой все в порядке? – теребит, наверное, беспокоится. Рицка не слышит, кровь закипает в новой волне уяснения. Протест, и уши заложила запекшаяся красная жидкость. Давит. Бессмысленный взгляд поднялся на раздражитель. Вялый. Потом стремительно вскочил, чуть не упал, пошатнувшись, в глазах резко потемнело, но это не остановило. Сосредоточенно быстро рванул к лестнице. Второй этаж. Ее спальня. Распахнутая дверь пустой комнаты. Кровать. Вошел. Стоит. Упал на пол. Невысыхающие слезы. Неверие. Бессмыслица. Рыдания в голос. Звук, который пугал бы, но он не ощущал. Все там же, за стеной афеизма, в колодце, глубоко. Беспомощность. — Нет... между всхлипов – ...нет... – в стоне, – нет... — истерика. До сих пор не понимает. Видит и не верит. Только отрицание. Не доверяет себе, не может принять. Слишком неожиданно для него, резко, колко. И одно и то же слово. «Нет». Поджать хвост и скулить. Больше ничего не остается, просто выть, смешивая сердечные кровоподтеки с соленой печалью. Еще до конца так и не постигнув, насколько грубо исполосована душа, как сжато тело, как быстро разрушается сознание. В оцепенении, молча, и тихо, и, возможно, больно. Потому что он не чувствует совершенно ничего. — Успокойся, – опять он здесь. Чужой, кого Рицка не замечает. Зачем он говорит? Обнял. Это точно лишнее, но Рицке все равно. Гладит. Без толку. – Принести тебе воды? Кивает, скорее рефлекторная реакция отключенного сознания. Встает, опираясь на руку, любезно предоставленную, чувствует, как грубая ткань обжигает побледневшие пальцы. Идет, или плывет. Двигается. Туман, пелена, дымка перед глазами, и непрекращающийся гул вырывающегося пульса. Усталость унизительно противна. Съедает, скрадывает ошметки мира. Мисаки... Важна для него. Единственный кусок уверенной стабильности. Почти нерушимый. Сквозь боль он ее любил. Ее ценность, значимость, все это, уважение, трепет ребенка. Трогательная внимательность. Было... «Было?..» Теперь вдруг стало так больно. На последней ступеньке лестницы шок перелился в оглушительно острую муку, горько-соленый пепел на языке. Он виноват, Рицка! Он виноват, что все так. — Я отвезу тебя в больницу, – снова тянет. Он эгоист. Он разрешил ей сделать такое с собой, а потом исчез. Она волновалась, наверное. Точно, ей же было так плохо. Она всегда плакала потом. Всегда жалела Рицку. Ярость в кулаках, сжатых слишком сильно. Во взбесившемся блеске на пелене когда-то лилового омута, в утонувшем отчаянье, которое больше не разрешало дышать, отравляя воздух своей густой консистенцией. Вина. Камень. Раздавил в одно мгновение. Сломал. Раздробил и кости и кишки. Скрутил. Рицка оперся о перила. Плавало, и он сам тоже. На улице. Громко захлопнулась входная дверь. Врезалась стуком, звоном, и воздух тронул нездоровый румянец, и горячая влага, мгновенно остывающая, холодит щеки. Совокупность мысленной действительности заблудших путаных соображений, давала почву к отрывистым воспаленным движениям. — Эй, постой... Остановись! – Рицка уже мчался прочь, туда, где нет настойчивых чужих прикосновений, туда, где мир еще не совсем рухнул, туда, где его перестанут тревожить. Это место было просто бежать. Выдавить из себя все, что внезапно поселилось, спастись от химеры, уйти в остракизм, в свой самоличный, страждущий. Сложно. И принять, и понять. Путаница и желание избавиться. Ноги трогают неровный асфальт. Люди смотрят. В этом нет смысла, нет необходимости. Все равно. Перебирает ногами, быстрее, и ветер нещадно треплет, бьет. Опять толпа, тесная, не пробраться. Где он? Какая разница, главное – не останавливаться. И бьет в пульсе, так гулко и звонко, что больше ничего не воспринимается. Как так может быть, когда мозг полностью отключается, отказываясь воспринимать. Пусто. Как оторвали большой кусок, вырвали, выдрали его прямо с мясом и оставили валяться, больше ничего не добавляя. Падал. Не в состоянии остановиться. Наконец понял, услышал. Все стало так ясно и ослепительно ярко, шумно, броско, в одно мгновение, наваливаясь своей многоликостью, широтой, поглощающей, сметающей всеобъятностью. Осел на колени, прямо посреди улицы. На тротуаре, на грязном, мокром месиве льда и снега, и следов, и мусора с подошв прохожих. Сил не хватило, чтобы закричать, даже чтобы открыть рот, чтобы сформировать звук. Горло драло рыдание. Немое, беззвучное, только внутреннее. Его странно обходили стороной. Не трогали больше. Не смотрели. Забыли. Касание со спины, пальцы в волосах. Усмешка, которую Рицка уже знал. И знакомая тягость, отупляющая усталость. Глаза стремились закрыться, во рту металл и горечь. Он уже почти сдался, но та подавленность, которая раздавила, не давала ему возможность выключиться. Как подвесили на крюк, обездвиживая. И то дыхание, давящееся его запахом, теперь наяву, теперь не кажется, это реальность. — Рицка, – удовлетворенный тихий голос. – Ты рад? Оцепенение, и теперь дрожь. Такая сильная, что нет возможности остановиться. — Ты рад, что тебя больше никто не будет обижать? Слов нет, да их и не может быть. Страх есть, который теснит апатичное безразличие. Испуг, и зачатие подобия злости или ярости, нечто, что пленит, возрастая с осмыслением, с цепочкой понимания. — И даже не спросишь, кому нужно сказать спасибо, за то, что теперь ты не будешь страдать от рук этой женщины? Слепая ярость! Так быстро, обернулся. Он. Невозмутимо красивый, лукаво довольный. Длинные черные волосы играли в тихом движении ветра, глаза блестели глубоким синим. Он улыбался, вытягивая губы в одну напряженную тонкую линию. Эмоции так очевидно впечатывались в плавные черты его лица, в мягкую, тонкую кожу, в изгиб разложенных бровей. — Ты... — Рицка задохнулся в своем гневе, проглатывая звуки своего хриплого возмущения. Нисей отодвинулся, посмотрев через плечо Аояги-младшего. Брезгливо фыркнул, потом язвительно прищурился, не двигая взгляд. — Ну, мы еще увидимся, Нелюбимый, – просто ушел, смешиваясь с потоками людей, растворяясь там, среди торопливой жизни других, кто не имел к Рицке никакого отношения. Сидеть там и чувствовать, что ты не один, или уже не сам. Чуточку легче, потому что он рядом. Защищает. Охраняет печаль и его. Бессилие. В пустых объятиях шумного города, в ледяных пазухах оцепеневшей утраты. Без семьи, в себе и не в состоянии обернуться. Гложет и жрет, тянет за ниточки расшатанных нервов. Вибрирует. Много всего, что тяготит плечи. Страшно до исступления и больно. Потерял важное, но еще не утешился, потому что не разобрался. Ворох пепла. Горсть скорби, и, наверное, он бы, Рицка, рассыпался, если бы не тот, кто стоит за спиной, только он еще держит. Заставляет не терять сознание, усмиряя, не касаясь кожи. Зажатый только одним присутствием и им же отягощенный. Связь. Сейчас. Ломит от сложного сплетения дистимии. Вспороть печать отчужденности невозможно, так же, как и пошевелиться, чтобы принять тот факт, что ты еще здесь, в этом мире. Остаться неприкосновенным, в своем соболезновании. Без мыслей, без оглядки, с закрытыми глазами. _________________________________________________________________________________________________ Моя Мипуро Ты просто прелесть!!! ))))) _________________________________________________________________________________________________ Пожалуйста не забывай комментировать! Для меня, это очень важно!) _________________________________________________________________________________________________