Одно имя

Он сидел в углу, подтянув колени к груди. Голова опущена. Пустота. Комната. Отсутствие мыслей. Разбитый. Угнетенный, уже не трепыхающийся в судорогах удуший. Свет темный, день без смысла. Криво все как-то. Соби сидит рядом прямо на полу. Молчание, которое тянется, казалось, часами. Боец принес его на руках, водрузил на кровать и не задавал никаких вопросов. Наверное, он знает, или не знает... это не имеет значения. Слезы высохли, но глаза до сих пор щиплет, раздражает та острая соль. Она больше, чем на щеках, больше, чем в теле, она в воздухе, в дыхании, она — яд. Пусто, резкость опустошения. Колется понимание. Рицка не может принять. Повтор событий, опять и опять, уже, наверное, ничего не осталось, что можно потерять, хотя... есть еще Соби, но как можно лишиться того, чего не имеешь? — Может, поспишь? Не отвечает. Соби устало трет переносицу, поправляет очки и отворачивается к окну. А что он может сейчас? Боится раздражать его. Он уже осведомлен, он встретил того господина у дома, а навыки гипноза, которыми Боец владеет весьма недурно, услужливо развязали язык незнакомому человеку. В какой-то степени он рад, что все так, и теперь его Рицка будет намного целее, но страдания, эта мучительная реакция, сводила с ума и его. Захлестывала, а потом стегала по звенящему соединению между двумя, Бойцом и его Жертвой. Делить одно на двоих, и так неправильно возникшая связь, отчасти однобокая, но своеобразно сильная. Почему печаль их соединяет, почему одиночество только строит новое, а не ломает, почему, отдаляясь, закрываясь друг от друга, они только больше нуждаются в близости? Соби встал, присел рядом, забираясь с ногами на покрывало. Провел рукой по волосам. Аккуратно, осторожно, плавно, чтобы случайно не испугать своим вмешательством. Придвинулся еще ближе, потом еще и еще, пока не смог заключить его в свои объятия. — Можно? – странный вопрос, но вполне закономерный. Тогда, на улице, Рицка сопротивлялся, отталкивал, вырывался, кроя сердце бойцу. Пытаясь и бежать, и убить, растерянный и взбешенный. Напуганный своим собственным гневом. « — Отпусти! Отпусти! – во все горло, изо всех сил. – Пусти, он!.. – крики, которые терзали и заставляли Соби держать его еще сильнее. — Я приказываю тебе! – исступление от агонии, от безысходности, от удушья бессилия. И снег пошел, мерно двигаясь в прозрачном брюзжащем выхлопами, всхлипывающем воздухе, в истерике, в отчаянии. – Пусти, – не останавливаясь, причиняя боль и себе, и ему. Соби знал, кто такой Нисей. Возможно, он и причастен к тому, что случилось, но... Зачем? Зачем ему это? Зачем бойцу Любимого делать такие вещи? Приказ? Эти мысленные метания сдерживали от опрометчивости, заставляли держаться и удерживать. — Соби! – вопль, а потом тишина. В центре толпы, чужих, не обращающих на них внимания людей. Рицка замолчал. Соби не понимал причину, но не мог спросить, и не мог объяснить. Тупик. Ржавый, но не забытый нож сомнений, ноющая боль от открывающихся ран. От крови и от рвоты, которая комком застыла в горле. Страшно. Думать. Предполагать». Все равно ни звука. Тихий, спокойный, как плюшевая кукла. Безвольный. — Рицка, поговори со мной, – он знает свою вину, но ничего с этим не может поделать. Он пытался уберечь. Лучшее для его Жертвы, правильное. Соби найдет Нисея потом, позже. Он отдаст ему сполна, расплатится за Рицку, но только без самого Рицки, не на его глазах. Пусть он лучше не знает, так будет спокойнее, так – вернее. — Рицка, пожалуйста, – хладнокровие прогибается в просьбе, и здравость кишит утоленной, испуганной печалью. — Зачем я тебе нужен, Соби? – без красок в голосе, без желания узнать ответ. Сухо. И слышно как плоские буквы скрежещуще соприкасаются в предложении. — Я люблю тебя, Рицка. — Врешь. — Я говорю правду. Рицка не шевелился, продолжая подпирать голову коленями. Слишком спокойный. — Врешь. Я знаю это. Но не совсем понимаю, зачем. Сеймей мертв. Его приказы уже не действительны. Семь лун больше нас не беспокоят, так что никакой угрозы нет. Не обязательно тебе быть Бойцом. А мне можно забыть о том, что я Жертва. Так зачем ты это делаешь? Какой в этом толк? Ты постоянно повторяешь одно и то же. Тебе еще не надоело? – тяжело и еще тяжелее. Рицка не думал о том, что говорит, просто выплескивал обрывки мыслей, которые тревожили еще отожженную часть сознания. Соби, его мир, его жизнь... Все это он отдал Сеймею, он принадлежит ему целиком. Рицка был уверен, что Соби сложно быть с ним, с таким явным напоминанием о прошлом, о его брате. Соби задумался, прихватывая губами прядки волос на макушке Рицки. — Я устал тебе «верить», Соби. Мне надоело. Твое молчание – это не оправдание. Ты не можешь сказать, я понимаю, но я так больше не могу. — Прости меня, Рицка... — Хватит! – поднял голову, оказываясь в плену голубой необъятности, близкой и желанной, но недоступной. Тихое, сбитое дыхание на коже, на губах. Раны ныли, и новые, и старые. Сомнения. Одиночество и боль. Истерзанный утратой, и прошлым, и грузом, тяготившим грузом невозможности обрести надежду или веру, или еще что-то, что давало бы возможность уцепиться за того, кто сейчас всем телом прижимается к его собственному. – Ты ведь больше ничего не можешь сказать?! Твои секреты – это твои секреты, но тогда не втягивай меня в них, не держи меня в своей жизни. Соби, отпусти меня! — Рицка... — жалобно, растерянно. Соби не ожидал ничего подобного, но ощущал критичность. Знание того, что он обязан убедить его, показать или рассказать, сделать хоть что-то, что ему, Рицке, поможет. – Я действительно люблю тебя. Я не лгу. И это только мои чувства, к ним не причастен Сеймей, и Семь лун тоже ни при чем. Если ты не хочешь быть Жертвой – не нужно, но я все равно тебя люблю. Как я могу тебе это доказать? Что я должен сделать, чтобы ты мне поверил? — Как? – с долей удивления. – Никак. Это ненужно, это бессмысленно, — засмеялся, коротко и нервно. Жжет. Проникает и заставляет решительность отступать. Заставляет потребность в этом упорном взгляде подниматься и расплескиваться. — Рицка, ты говоришь глупости. Поверь мне, пожалуйста. Ты самое дорогое, что есть у меня, – искренность. Сочится и обволакивает, скрывает гулкую боль, толкает в забытье и тепло холодных ладоней, и цепких пальцев и... Рицка взял в руку прядку светлых волос, ниспадающих вольным потоком, чуть развернул кисть, тем самым наматывая струящийся шелк, а потом наклонился и легко коснулся его губами. Мимолетный жест. Непроизвольный и неосознанный. Хотелось ему этого или он нуждался в этом? Понял ли сам Рицка, что сделал? В своем слепом, горьком и несносном отчаянии. Он запутался, погряз настолько сильно, что теперь никак не мог разобраться ни в мыслях, ни в чувствах. — Я не могу, – опять тихо, шепотом. Прося понять или прося не понимать. Затруднительно. — Почему тебе так сложно поверить, что ты любимый? Как полоснуло, и оба это почувствовали. Слово, которое им не принадлежит. Оно чужое, слишком обидное. Как птице оборвать крылья и заставить смотреть в свободу бескрайнего, чистого неба. Недосягаемо. Рицка бледный, еще белее, чем был. Смотрит, моргает, будто только вернулся в свое тело и пропустил все то, что было раньше. Уперся ладонями в грудь, пытаясь отстраниться. Потом ударил по ней кулаком, вторым, еще раз. — Рицка, я люблю тебя. Владей мной, распоряжайся по своему усмотрению, – мелодично, нежно, оглушительно. Чтобы впиталось в кровь, в его существо, чтобы откликнулось, но получилось еще больнее, еще крепче, жестче. — Нет, Соби, нет. Ты врешь. Врешь! – истерика. Апатия ушла, осталась агония. И муки, и хрипота от печали и от бессилья. И от осознания нужности, очередной момент безысходного прозрения. Боль. Привычно. – Ты не умеешь говорить правду! – в запале, на гребне... — Ты все знаешь, но не говоришь. Ты знаешь, кто убил Сеймея, ты знаешь того, кто убил мою маму, ты знаешь... Почему ты меня не пустил? Почему?.. – смотрит в глаза, забывая собственные слезы. Обвинения. Мысли наизнанку, наружу и прямо в лицо. – Ты заставляешь меня не спрашивать, но... – всхлип, удушье от рыданий. – Ты не мой, я не могу верить. Я не могу доверять тебе! Никому не могу! Я один. Больше никого не осталось. Все ушли, и ты уйдешь! Я знаю, что однажды я просто не дождусь тебя! Буду сидеть и смотреть на эту чертову балконную дверь, а ты не появишься, а я все равно буду надеяться, что, возможно, ты... – слова иссякли, застывая кладью из тяжелого и липкого вещества. Он бессильно прижался лбом к плечу Бойца, пораженный своим откровением. Страшно. Соби пропустил, наверное, три удара собственного сердца. Слишком тепло стало, неуместно тепло, так, что вспотели ладони, и губы расслабились в неприлично широкой улыбке, той, которая невовремя и не к месту, но ее удержать невозможно. И надежда в глупой уверенности, и подтверждение на костях правды, в руинах и обрывках, в сплетении печали и того, что горит в груди. — Я не оставлю тебя никогда, – правда? – И не отпущу. Рицка, ты не один, я всегда буду рядом. Я твой, только твой. Рядом, близко. Сладкая ложь или правда. То, во что нельзя верить, потому что оно обжигает, и стучит, и трепыхается внутри того мертвого куска, который когда-то называли сердцем. Надежда, которая может убить. Но все равно тепло. Легче. Рядом с ним, с его запахом. Защита. Обман, самообман. Равновесие в его отсутствии, и еще алая дрожь, которая пробирает до самых кончиков ногтей. Запутанно. Больно и запутанно. Уже чересчур. Слишком. Совершенно лишнее сплетение невесть чего, что даже описать нечем. Их двое, но яма между ними только ширится, глумясь над хрупким тонким мирком, в котором они пытались уединиться. Край между слезами и отчаявшимся разумом. Трепет от возможности прикоснуться и связь. Нитка, которая шевелится и растет. В это время, где Рицка потерял для себя свет, он почувствовал рядом Соби. Снова и снова, пока не осознал, что-то внутри. Он проник в него совершенно по-новому, по-своему. Связь между Бойцом и Жертвой, и Рицка это нашел. Еще слабо, но все же. Впервые. Холодок по спине, от затылка и вниз, мерной линией, плавно, но настойчиво-ощутимо. Связь. Связь из боли и одиночества, из непонимания и недосказанности, из неверия, в заложниках лжи и скорби. Странность парадоксального явления. Соби не отпускал Рицку до следующего утра. Он сам так и не смог заснуть. Мысли мучили. Слова горели. Страхи преследовали. Предположения, догадки... слишком ясно и четко, чтобы игнорировать. И Рицка, тихо сопящий под боком. И образ Нисея, который плотным маревом осаждал время, предоставленное себе, его кисть и выгравированные на ней буквы, поразительно точно совпадающие с теми, что венчают его шею. Жив ли Сеймей? Вопрос, вселяющий панический ужас. А если да, то, что будет дальше? Что будет с ним, с Соби, и что будет с его Рицкой. Страх. Неконтролируемый и парализующий. Ползущий, выстилающий под кожей мелкую сетку, вспухающий крупными пузырями, пускающий корни глубже, теснее хватая, сжимая и раздавливая. Несправедливость бремени зависимости. Пугающее амплуа закономерных домыслов. И только импульсивное сжатие кольца объятий, чтобы, пусть и так, но удержать или убедиться, что Рицка рядом. А потом бессмысленно много раз повторить: «Я тебя люблю». Чтобы запомнить то ощущение, то вселяющее трепет волнение, когда сердечный стук смысла жизни вторит твоему собственному и, возможно, так, в глубинах объявших его сновидений, он тоже видит именно Соби. Приятная мысль, но совершенно скользкая, ее сложно удержать, особенно если учесть, то насколько сильно она искатана в масле сомнений и фобий, таких реальных сейчас, слышных. Осколки из уже разбитых кусков. Дробить, а потом предаваться размышлениям, и все это на фоне бездумной радости от нескольких произнесенных ранее слов. Уверенность безлика. Утро и солнце. С рассветом угрюмость усугубилась. Сеймей, камень преткновения, то, что заставляет спотыкаться. И, в то же время, побуждает двигаться и бороться, сопротивляться обыкновенной данности, судьбе, если эта формулировка будет более удачной. Но сможет ли Соби устоять? Теплые лучи скользили по полу, топя свои очертания в мягкой глади недописанной картины у стены, подсвечивая, придавая ей той неописуемой нежности, той страстной утонченности, которую не способны передать краски, недостойны выражать цвета. Отчужденное великолепие нарисованного мира. Голубое и синее. Чистое. «Я люблю тебя, Рицка» И хотелось кричать, как прощание. Предчувствие, словленное страхом. Сказать это на всякий случай, чтобы не упустить и не потерять. И любоваться, не отрывая взгляда от мягкой кожи и от черных ресниц, от губ, от прямого носа, ото лба, немного упертой насупленной, недовольной морщинкой, от непослушных, щекотных волос и от расслабленных ушек, чей бархат почти заставлял плакать, столь нежным и непорочным он казался. Поверить, что это может принадлежать Соби, допустить эту мысль. Сложно. Ведь у него не было выбора, он не принял решение, только подчинялся. Всегда подчинялся, а теперь... Нужен Рицка, так нужен, что ломает кости, и нежность переполняет, и даже боль уже не так значима и только чтобы он оставался рядом, чтобы Соби мог его защищать и ограждать, и всегда любоваться. Вдохновение. Забвение. Чертов отравляющий страх, который делает синее черным, а бабочку прикалывает иголкой, обрывая и без того короткую жизнь. Время не слушается никого, не обращает ни на что внимание. Оно идет и не видит преград. Неумолимое движение дня. И тучи, и ветер, и клокотание стрелки на часах. Все это необратимо. Встал, необходимость, приятная тягость заботы приготовить завтрак. Еще раз взглянуть на безмятежный сон, ласково сминая одеяло вокруг, подтыкая утреннюю негу необходимым теплом. И быт, и запах сладкого омлета, и пар от свежезаваренного чая, и хруст хлеба, бережно уложенного в плетеную корзинку. — Рицка, пора вставать. Рицка поерзал, перевернулся на другой бок и смешно надул щеки в протест на вмешательство в его игривое сновидение. По правде, Соби не хотел будить это чудо, но выбора не было. Сегодня первый день похорон, и Рицка должен успеть подготовиться. Все заботы взял на себя один дальний родственник матери, тем самым освобождая самого Аояги от непосильного груза. Он пока еще несовершеннолетний, ребенок, хоть ныне и старший сын семьи. — Рицка, – Соби нагнулся к самому ушку, щекотно выдыхая имя. – Вставай, я приготовил тебе завтрак. – Так ласково и нежно, так, наверное, обычно, без мыслей о предстоящем, без памяти. Застывший момент, который принадлежит только им двоим. — Я не хочу. — Нужно, – грустно. Соби потянул одеяло, развеивая уют уединенности и защищенной скрытности мнимого убежища. — Если сам не встанешь, я понесу тебя на руках в ванную, – наигранная строгость. И глаза открыты, и все вернулось. И груз реальности, и проблемы, и яркий свет серости дня. Все на месте, секундная стрелка мерно шевелится, выстукивая свое движение. Привычное молчание, слова, которые не хотят срываться с языка. Вода, зеркало. Холодно, от того, что сложно. Пушистое полотенце с запахом, похожим на Соби. Сесть за стол, не суметь улыбнуться прелестной картине заботы и разложенным на тарелке, в затейливой манере, кусочкам аппетитного омлета. И разговор о том, что Агацума уже все знает, или знает даже больше, чем сам Рицка. А потом идти с ним за руку в тот дом, куда совсем не хочется идти. Потому что это тяжело и больно, по-своему, только в себе, когда ноет, жмет и тянет, сосущее, бесподобно чужое и навязчивое, слишком спокойное, одинокое безумие самоличной грусти. Потери невосполнимой, незаменяемой, без любой компенсации. Открыть дверь самому, войти в тишину или просто ничего не слышать. И сердце подпрыгнет, и упадет, ударяясь об дно желудка, а потом и вовсе рассыплется. Подняться вверх, в молчании, с усилием переставляя ноги по ступенькам, и никак не решаться отпустить большую холодную ладонь, которая до сих пор оставляет его здесь, не дает убежать в оправдания и забытье. Войти в свою комнату и притворить за собой дверь, зачем-то защелкнуть замок. Иллюзия. Привычка. Обман в мелочи, предательство правды. — Как ты? – Соби оперся одним коленом об пол, становясь ниже Рицки. — Нормально. — Точно? – не верит, и правильно. Все очевидно: и нижняя губа дрожит, и глаза мутного, неестественного цвета. Все на лице, объяснения ни к чему. И сил нет собрать себя в одно целое. — Вроде того. Отпустил руку, разжал побелевшие пальцы, сделал шаг в сторону, а потом испуганно обернулся. Будто боится, что Соби исчезнет, бросит, убежит. Опаска рефлекторная, бесконтрольная. — Я буду здесь, – Соби понял без слов, подбодрил, в чем-то успокоил. Костюм черный, рубашка белоснежная, глаза режет от контраста. Слезятся, и, конечно, только от разительного перепада цвета, а не от того, что Рицка слишком слабый. Ткань слишком мягкая, совсем не грубая, не жесткая, неуместно приятная на ощупь, и пуговицы задорно блестят. Неправильно. Так не должно быть. Еще один момент. Он перед зеркалом, он в отражении, не один, в серой тусклости того, что пробивается сквозь занавески. Не верит и не отводит взгляд. Подтянутый, но не такой высокий как Боец там, позади, у стены. Соби не мешает, но он рядом, постоянно рядом. Зыбкая поддержка или очередной стресс. Потерянный, растерявшийся, не может отвести глаза, прикованные к ослепительно-притягательному, изысканному силуэту. Соби просто невероятно шел костюм, и Рицка только сейчас заметил, даже не то, что ему это к лицу, а то, во что он одет. Это впервые. Жаль, что повод такой жалкий, горький. А потом слишком быстро, только слабый фиам хризантем, и отголоски бесполезных фраз малознакомых людей. Их объятия и сочувствия. Как за стеной, как не с ним, потому что Рицка слишком глубоко спрятался, опираясь спиной о Соби. Соболезнования. Глупость. Ненужная глупость. Как могут другие понять то, что он потерял? Как можно объять все это словами, объяснить жестами? Так неправильно. Все, что происходит. И то струящееся к потолку пение, гибкое, красивое, толкающее даже к внутреннему молчанию. И снова люди. Тяжело. Только Соби спасает, особенно его рука на плече, которую тот не убирает почти с самого начала. Картинки сменяют одна другую, лица и лица, и снова лица, слишком много людей на церемонии. Рицка только один раз взглянул на мать, только единожды ему хватило сил, чтобы не сжать в страхе воспаленные веки, почти перед самым прощанием, когда она лежала в ещё не закрытом гробу, но уже на столе крематория. Спокойная. Такой ему всегда хотелось ее видеть. Низко, как чертовски, невообразимо жутко думать об этом, хотеть чего-то подобного. И слезы не проступили. Вина грызла, пожирала. Больно. Но непонятно, от чего именно. Одиноко. А потом крышка закрылась, и не осталось шанса еще раз посмотреть на ту, когда-то живую, его мать. Прощание и услужливые предложения о помощи. Хорошо, что Соби владеет гипнозом, хорошо, что он сдерживает ненужные, возможные вопросы, хорошо, что он до сих пор рядом, молчаливо стоит и не отпускает плечо. Собственно, он не дает Рицке упасть. Время так безжалостно идет себе дальше, не обращает внимания на больной хруст прошлого и настоящего. День почти закончился, но солнце еще не село, хоть и мутно прокатывалось, подбираясь все ближе и ближе к горизонту. Они возвращались. Штиль, без ветра, без всех. Улицы странно пустые, или Соби специально выбирал такую дорогу. И полы длинного плаща цепляются за ноги. Молчание, которое не нарушить, не сломать. Не понимая, зачем, Рицка стремился в свой дом, именно туда, порыв без осознания нужности или последствий. И снова это здание. Его стены, и порог, и крыльцо, и забор вокруг, и дверь, такая отягощающе знакомая, и балкон, который хранит больше тепла, чем холода, даже в такой морозный полувечер. Остановился через дорогу, занося ногу, чтобы спуститься с бордюра, замер. — Ты не хочешь идти? — Хочу, – машинально, инертно, даже не задумываясь. – Только давай постоим тут немного. Хорошо? — Как скажешь, – всегда соглашается, безропотно и вовремя. Тихо. Снова обнял, крепко, со спины, облокачиваясь подбородком ровно посреди опущенных ушек. Закутывая в свои руки, перенимая скопившееся напряжение, разделяя его надвое. Не верить, но отдаваться, потому что нет выбора, а если бы и был, то все равно ничего бы не изменилось. То, что Рицка чувствует к Соби, то чувство, которое жило и крепло, сейчас расцветало, утоляя нугу тягучей печали, или затмевало ее, пусть ненадолго, но это спасало. Именно спасало, не давало окончательно сойти с ума, не разрешало потеряться в безвремении, в сокрушении и отчаянии. Робкий шаг навстречу своим свершившимся страхам. Руки сплетены замком, и холод не трогает, и немного меньше щемит там, в груди, за ребрами. Они вместе. Калитка скрипит, наверное, тоже сожалеет, щелчок затвора замка, и теперь этот коридор совсем другой, не такой, как раньше. Все изменилось, даже сегодняшним утром было не так. Тут больше никого нет, их двое, а в руке две белых пышных хризантемы. Это для брата, Рицка должен рассказать и ему, что произошло, именно для этого он сюда и вернулся. Осталось совсем немного, сделать усилие и пройти к семейному алтарю. Насмешка в слове «семья», жестокая ирония действительности. Разувается, Соби хотел помочь, но Рицка не разрешил, поставил аккуратно ботинки, поправляя и вторую, уже обосновавшуюся на новом месте пару. Долго, как-то слишком сосредоточенно. Оттягивает момент. Зачем? — Хочешь пойти один? – вмешался, озвучил. Зря. — Да, – насколько это правда? — Мне подождать здесь? – показал рукой на мрачный проем, ведущий в кухню. Рицка поежился. — Лучше там, — гостиная. И сразу воспоминания о том господине, и о том, что он сказал. – Нет, иди на кухню. — Сделать чай? — Как хочешь. И Рицка пошел туда, куда собирался. Сидеть за столом и смотреть на то, как листики чая бездумно блуждают в застенках глиняной чашки. На то, как янтарная зеленоватая жидкость перенимает дрожь его рук, как колышется, извергая полупрозрачные потоки рассредоточенного пара, как они растворяются незначительной влагой в россыпи растянутых прядей волос, склоненной головы. Как ласкает тонким ароматом, любовно впиваясь в ноздри. Устал. Тяжелый день. Длинный, изнурительный, не предвещающий скорого конца. Жить для Рицки. Смысл, и суть, и право. Заботится о нем для себя. Жалеть его, утешать, греть, восполняя потери и разочарования. Растворяться в нем, в его неосознанной, наивной доброте и ласке. Он такой открытый, зовущий. Соби не всегда понимал, как необходимо избавлять Рицку от него же, как сложно тому постоянно бороться со своим прошлым, и последствием в настоящем. Рицка сильный, но, в то же время, что такое сила, когда не для кого быть сильным? Сможет ли Соби когда-нибудь завоевать это место, сможет ли убедить, доказать? Кто знает, через сколько еще придется пройти. Ведь они постоянно на грани, на тонком и остром лезвии, но все же держатся за руки, даже сквозь непрекращающуюся боль и колючие тернии, и сугробы, и стены, возведенные их же усилиями. Сложно верить, когда не умеешь этого делать, или любить, не понимая значения взаимности. У Соби никак не выходил из головы тот сон. «Рицка обнимает Сеймея и улыбается той улыбкой, которую Агацума ни разу не видел. Светлая, задорная. Он так счастлив, что сдавливает грудь. Он цепляется за шею брата, весело, звонко говорит о том, как рад его видеть. Потом они оба смотрят на Бойца. Сеймей подхватывает Рицку на руки и уходит, бросая через плечо приказ о том, чтобы он не двигался с места. Соби кричит, зовет, просит бесчисленное количество раз, озвучивая все известные имена – Сеймей... – захлебываясь паникой, – Сеймей... Любимый, остановись!.. Не забирай...» Тогда проснулся. Рицка был рядом. Счастье. Больше ничего не нужно, это больше, чем достаточно, но... Шаги в коридоре. «Наверное, Рицка уже закончил». Встал. Бесшумно идя на встречу. Одна из половых досок скрипнула, протестуя. Соби застыл. Это не Рицка, не Рицка. Это был не он. Только со спины, Соби увидел его со спины. И все затряслось, и внутри, и снаружи. Он узнал. Определенно, он был уверен, точно уверен. Кровь зашипела. Страх, ужас. Слепой, отчаянный и мгновенный. И больше нельзя было шевелиться, только смотреть на спину, которая скрывалась за поворотом стены дома. И слышать, как сердце делает свои пустые и, наверное, последние удары. Боль, резкая и точная. Шум рассыпающегося мира, можно поклясться, что Соби различил этот хрустящий звук расползающихся трещин, чувствовал всем существом, как они ширятся и углубляются, как шуршат, а потом громко сыплются мелкими осколками в большие кучи. Это конец. Точка. Он пришел, он вернулся. Он заберет Рицку! Сеймей! Пораженный. Отсутствующий. Выпитый. Так безумно страшно, совершенно невообразимо страшно. Рицка сидел на коленях. Благовонья зажжены, их аромат окутал мрачную комнату немного навязчивым, резковатым запахом. Цветы в вазе маячат бледным пятном. И шепот, и рассказ, и грусть во всем этом. Уже не бунт, только покорность и скорбь. Отчуждение. Рицке тяжело, потому что это очень значимо, и он не жалуется, просто осведомляет. Он верит в то, что делает, и в необходимость этого таинства тоже. Твердость камня алтаря, его тяжесть и холодность. Печально. Невыносимо. Больно, но чувство ноющее и давящее. — Я хотел бы тебя увидеть... — почти беззвучно. Обращение к брату. – Прости, что до сих пор не нашел тех, кто с тобой это сделал, — и голова склоняется в поклоне, а руки складываются для молитвы. Прощается? Он больше не придет сюда? Неужели Рицка отказывается? Прощает свое прошлое? Парализован. Ранен. И там, внутри, все кровоточит, захлебывается в шагающей похоронной процессии. Жить не значит быть живым. Что делать? А может ли он хоть что-то сделать? И снова паника. Страх. Боль. Ужас. Кошмар наяву. Не сказать, что Соби не предполагал подобного, но это оказалось намного страшнее, чем любые домыслы. Это было реально. Крах. В мгновение остались только руины. Взгляд в спину своего завершения. И нет возможности оспаривать. Глупо ждать чего-то другого, слишком хорошо Соби понимает, зачем он пришел. Мысль навязчивая и острая: «Заберет... заберет...» Как мантра, зациклено, из сдавленной груди. Не желая верить, но не умея опровергнуть. Горло окаменело, даже стон не смог бы пробиться. Молчаливое самоуничтожение. Нервное понимание. Безликость и суровость. И его наступающее одиночество. Желтый цвет татами и его знакомый хруст, когда немного ерзаешь из-за длительного сидения в одной позе. Рицка жалкий и сгорбленный. Ни решительности, ни смысла. Осталась отчужденная пустота. В чем-то ему как бы стало легче. Озвучив свои закоренелые страхи, чтобы выпустить лоснящуюся боль. Слишком просто. Жестоко, и повод еще больше ненавидеть себя за то, что он настолько слаб, что он так беспомощен, потому что предпочитает отказаться и забыть, чем бороться. Не смотреть вперед и не оглядываться назад, ведь легче просто не поднимать голову, и не показывать глаза. И даже не плакать больше, потому что нечем. Тлеют остатки самого себя. Пожар погас, остались только угли. Опереться на руки, напрячься, чтобы встать, а потом почувствовать теплую ладонь на плече, и увидеть, как содрогнулось пламя свечей, как размашисто они присели от одного вмешательства того, кто оказался позади. — Со... — Аояги понял, что это не он. Слишком горячие пальцы влипали в кожу сквозь ласковую черную материю. А вдруг ошибся, страшно было и допускать, и принимать эту мысль. Так невыносимо и обходительно-осаждающе. Дрожь становилась все крупнее, и по-своему Соби радовался, что ее никто не видит. Он прислонился спиной к стене, или, скорее, впечатался в нее, безвольно откидываясь назад. Желал бы сползти, но тело не слушалось, а ноги, наверное, свела судорога, потому что он не мог согнуть колени. Странно, он даже не мог заплакать, хотя и моргнуть тоже. Сухие глаза ощутимо резало. «Рицка». Сосредоточение всего его, и мысленно, и физически, всеми возможными способами Соби стремился принадлежать ему, быть для него. Но теперь... Ведь Соби видел это? Это не мираж, не провокация утомленного сознания? А если так, то что? Но бессмысленно отрицать. Нужно убедиться, еще один раз, чтобы окончательно разбиться, так, что и не собрать после. Заставить себя. Слепить из безумия веру. Страшную и больную веру. Пойти и посмотреть, проверить. Но насколько Соби этого хочет? Рицка повернул голову. — Сеймей?! – удивление перетекло в хохот. Надрывный, истерический. Он отвернулся, согнулся пополам в своем припадке, касаясь лбом пола, а потом и вовсе повалился набок, распластываясь, раскидывая ноги и руки. Теперь лежал на спине, рассматривал лицо брата, сменяя смех слезами. Прижал ладошки к щекам, закрыл глаза, давясь рыданиями. Хриплыми и жалостливыми. Соленая вода стекала по вискам и находила убежище в волосах. Сеймей опешил от такой реакции. Он не ожидал, и не понял, в чем дело. Присел на корточки, легонько дотронулся до руки. — Рицка, я вернулся к тебе. Прости, что меня не было так долго. Он не реагировал, не отрывался от своего занятия. Аояги-старший стал настойчивее, и почти силой отлепил одну из рук, заставив на себя смотреть. — Рицка? – тихий и бархатный голос, такой родной, знакомый, желанный. Такой жестокий именно сейчас. Потому что ненастоящий. Рицка сел. — Как глупо, я совсем сошел с ума. Хотя... – он потянулся, делая ответный жест, боязливо касаясь теплой гладкой кожи кисти. – Я рад, что смог увидеть тебя, пусть и так. Сеймей, я очень скучаю по тебе. Усилие принесло пользу. Сомнения, их отупляющий, растягивающий яд, их стоны, их безнадежность, все это не давало дышать. Соби сдвинулся с места. Трус. И шаркающий шаг, где-то торопливый, а где-то совсем не решительный. Секунды или вечность, и хлесткий стук сердца, которые отдаются, наверное, и от стен тоже. Как в тумане, на ватных ногах. Осталось совсем немного. Только коридор и все. И он точно узнает, насколько это правда. Отягощающее настоящее, и все съехалось, сузилось до предела двух сжимающихся стен. Просвет или мрак. Только два варианта, крайность и крайность, или вниз, или вверх. Теперь пульсирующее что-то комком теребило в горле, во рту, на самом языке, обескровливая все остальное тело. Он замер у самого прохода, так и не решаясь взглянуть в комнату. Ставки высоки. Расплата любопытства неоценима. Утолить скрежет надежды или погрузиться в злополучную данность. Есть ли смысл выбирать, если исход ничего не меняет? Рицка сцепил пальцы, впиваясь в кожу, наверное, причиняя боль, так как красные следы быстро проявились. Зрачки постепенно расширялись. Он не моргал. Сеймей, наконец, понял брата. Он просто не поверил, что это действительно Сеймей, поэтому так среагировал! — Рицка, я живой, тебе не кажется. Я вернулся к тебе. Ты рад? – реабилитировался. Быстро, понятно и вопросительно смотря на изумление, потом недоверие, а потом очевидное осознание того, что произошло. — Ты... — Рицка запнулся, проглатывая несколько следующих слов. – Это действительно ты? — Да, я так по тебе скучал. — Сеймей! – восторженный, счастливый. Он бросился на шею, плотно прижимая его к себе. – Сеймей! — повторял и повторял, не думая ни о чем. Так хорошо, так тепло в его объятиях. Так здорово, светло, чудесно. Рицка отстранялся, смотрел в глаза, как бы проверяя, а потом снова утыкался в плечо. Наверное, он снова плакал, но теперь от радости. Легко, до безумия хорошо, ведь теперь он не один. Соби сделал последний шаг, становясь напротив той комнаты. Он даже не смог втянуть воздух. Рицка бросается к Сеймею, он счастлив, так светится, беспрестанно повторяя то имя, которое страшно слышать. Каждый звук его звонкого голоса бил больнее любых розг. Сон наяву, кошмар, страшное видение, и его нельзя сморгнуть. Он не шевелился, бледный. Бледный и опустошенный. Впору умереть. Он больше ничего не сможет сделать. Ни ждать, ни наблюдать, ни быть неподалеку. Паническая суматоха мыслей услужливо рисовала его конец. Ни исправить, ни изменить. Факт или трюизм. Теорема его жизни. «Ты и сам уйдешь». Больно. Больно. Больно, и пусто, и некуда больше идти. И сердце стучит так быстро, что хочется расцарапать его, разодрать, пока оставшиеся лохмотья сырого мяса не выпустят всю черную кровь, и не станут жухлыми, вялыми и вонючими, может, тогда он наконец-то сможет успокоиться. Нужно отпустить то гнилое и безвольное существо, которое продолжает жить, несмотря ни на что. Которое не может ослушаться приказов, которое подчиняет его тело. То, которое не разрешает Соби сорваться и убить ради того, чтобы выжить самому. — Соби, – Рицка заметил, краем глаза, мимолетно, но заметил неподвижно стоящего Бойца. – Соби, – повторил, теперь вырываясь, отрываясь от родного заключения. – Что с тобой? – Он встал на ноги, побежал, спотыкаясь, натолкнулся. Взволновано, коснулся, схватил онемевшую ледяную ладонь. – Соби? — Рицка, — как будто все хорошо, не выдавить, а пропеть. И имя из его уст, слетевшее с его губ, его голосом, как кислота по ранам. Больно, необходимо, как застревающий, густой воздух. И чуть не обнял, едва не прошептал «Я люблю тебя» прямо здесь и сейчас, под пристальным осуждающим взглядом со стороны. Рука все же дрогнула, сжалась, крепко захватывая меньшую ладошку. — Агацума, давно не виделись, – усмешка. – Ты уж как-то совсем плохо выглядишь. Или ты настолько удивлен? Впрочем, не важно, – Переключился на брата. – Рицка, я смотрю, вы с Соби очень подружились. Рицке не понравилась интонация, настолько, что череда тоненьких волос на затылке поднялась дыбом. Он обернулся, так и не отпуская Соби. Откуда взялось желание защищаться, точнее, защищать? От чего? Он прогнал это чувство. Сеймей жив. Жив? Восторг постепенно сменялся вопросами. Он свел брови, переводя взгляд с Сеймея на его же алтарь позади. — Пойдемте отсюда, – не дожидаясь ответа, он пошел в дом, таща за руку покорного Соби. Уже в прихожей Рицка обернулся к брату. — Сеймей, — он, наверное, подбирал слова или оценивал правильность и нужность того, что собирался сказать. – Сеймей, подожди нас, пожалуйста, в гостиной, нам нужна пара минут. — Что? — Аояги искренне удивился. – Зачем? – слишком резко. — Мы приготовим чай. Ты разрешишь мне это сделать? — Может, мы сделаем это вместе? – Сеймей не уступал в изощренности уловок. — Конечно, это было бы здорово, – улыбнулся так, что Сеймей, не замечая, ответил ему тем же. Рицка метался из угла в угол. Он чувствовал Соби, его боль и их связь, которая опять крепла, натягиваясь и звеня. Он хотел остаться с ним наедине, но Сеймей, он так рад, у него столько всего накопилось, чтобы сказать ему, и, в то же время... – Ты же больше никуда не уйдешь? – надежда. — От тебя – нет, – он уже сделал пару шагов навстречу. Рицка так и не отпускал своего Бойца. — Тогда у нас еще будет много времени, а сейчас позволь мне поухаживать за тобой. Опять не стал ожидать реакции, развернулся на пятках и быстро скрылся из виду, волоча за собой высокого Агацуму. Сеймей не мог не отметить про себя, как изменило время его Рицку, насколько он стал более самостоятельным, решительным, независимым и еще более милым. Стоило им остаться вдвоем... — Соби... — Рицка не успел договорить, как оказался плотно зажатым между телом и узким обхватом изящных рук. Он весь дрожал прижимаясь. Не отвечал, только сбито и глубоко втягивал воздух. – Да что с тобой происходит? – Обхватил руками за талию, фиксируя руки на спине. Рицка действительно не понимал, в чем причина. – Ты не скажешь мне? — Давай постоим так немного, – шепот на самое ухо, сдавленный. Теперь молчание стало полным, каким-то завершенным. Рицка и сам успокоился рядом с ним, но все же тревога, странная, необычная, тихо ползла, не стремясь обозначать свое присутствие. Что-то было очень не так, что-то важное Рицка упускал, что-то в Соби или в самом себе. Никак не мог разобраться. Потолочная лампа мигнула. Странно. — Соби, – ласково. – В чем дело? — Рицка, я люблю тебя. Даже не смог возразить. Без протестов. Снова захотел поверить в это. В его громкий сердечный стук, во взаимность, такую боязливую, такую прячущуюся в темных глухих углах. Тихо зовущую, просящую. — И я... — вовремя остановился. Сам пропуская удары пульса. Что он только что хотел сказать? Почему? Что хотел сказать? Щеки стали пунцовыми. Смущение. — Перестань говорить так, Соби, – робко. — Не бросай меня, Рицка. — С чего бы мне это делать? И только сейчас он заметил, как содрогаются плечи, и как нечто теплое и мокрое пропитывает ткань рубашки на плече, и звук посажено-низкий, почти неразличимый, с пробирающей хрипотой. — Соби, – изумление. – Ты плачешь? — Нет, – Рицка попытался поднять руки, чтобы дотянутся до лица, но Соби только сильнее сгреб его в охапку. — Тогда подними голову. Отрицательно поерзал, щекоча волосами шею. — Ты ведешь себя как ребенок, – поглаживая ладошкой по спине. Он не ответил. Немая сцена. Нежная и заботливая. Как приросли. Утешение в прикосновении, в дыхании, в услышанных словах, во всем этом. И снова их личный мирок засиял своим хрупким куполом. Было хорошо. Но... Это но... Оно выбивало дробь по ребрам и вмешивалось в слюну, сушило губы. Что было не так? Рицку это беспокоило, спотыкало. — Можно, я тебя поцелую? – Соби немного повернул голову и теперь упирался носом в то место, где шуршит пульс. Его голос, приторно обволакивающий, печальный и преисполненный отчаянного желания сделать то, о чем просил. Хотя сама по себе просьба уже наводила на размышления. — Да, – и сам не знал, зачем сказал. Поддался моменту? Или сам этого захотел, или давно уже хотел? Касание такое легкое, невесомое. Нежно. Неожиданно вкусно. Быстро, и еще раз, чуть теснее, плотнее, аккуратно раскрывая губы своими, мягкими, пугливо робкими. Сладкая темнота, когда больше ничего не имеет смысла, где нет ни одного повода для беспокойства. Блажь влаги, томление горячего сплетения, зарождение страсти. Чуть посасывает нижнюю губу, прикусывает, в неком порыве, в смятении от одуряющего блаженства. Язык проникает, исследует, лелеет, подталкивая к ответу, взывая о нем. Желание. Ласка. Слепая, внезапная взаимность. Как будто не они, не с ними. Ток по телу и глаза плотно зажмурены, почти до слез. Слишком быстро закончилось. Рицка оторвался первым. Не хотел, но пришлось вынырнуть из обходительной пучины голодного сиропа. — Тебе лучше? Нужно приготовить чай, – сложно было самостоятельно оттолкнуть Соби, его дурманящий запах, его стройное тело. Коснулся губ, приминая их своими. Невесомо. Непринужденно, естественно. Опустил ресницы. Чуть шатнулся назад, требуя свободы действий. Он отпустил. Грустный. Рицка отошел на несколько шагов, будто проверяя, осматривал его с ног до головы, бегло двигаясь взглядом, от ступней до макушки. Внимание остановила шея. Уставился. Бинты, а под ними те злосчастные уродливые шрамы. Он только понял. Причина всего этого: «Сеймей». Содрогнулся от внутреннего заключения. Радость воссоединения так ослепила, что Рицка совсем забыл, кем они друг другу приходятся. Знакомый, липкий, приободряющий страх. Он закрыл глаза, собрал руки на груди. По определению с ним не могло случиться что-то хорошее. Это просто невозможно. Мысли стаей, скопом, шумно и быстро, особенно много. «Что будет дальше? Сеймей заберет Соби? Или он сам уйдет? Конечно, уйдет, и я не имею права его держать». Чуть не всхлипнул. Тогда зачем Соби говорил... Он посмотрел прямо на него, на растерянного, немного ссутуленного Бойца. На языке само собой закрутилось «Ты уйдешь к нему?» Не смел озвучить. Больно стало. Радость в стон, и гордость связывает, заключая в пытку любые поползновения разума. Тупик. Разочарование. Как быстро все пришло в норму. Ирония, правда жизни. Одиночество – апогей. Коэффициент финала. Только стоять и смотреть издали, и то, если позволят. Разноименные, этим все сказано, не связанные ничем. Квинтэссенция обреченности. Потрясение Рицки не осталось без внимания, но растолковано оно было совсем по-другому. Агацума устало скривил улыбку. — Нужно поставить воду греться, чтобы получился чай. — Да, – Рицка отвернулся. Расхождение между их утесами, которые каждый сам завоевал. В тишине и в непонимании, в намерениях, в ошибках и отсутствии доверия. Облокотился о стол, сжал зубы, тряхнул копной черных волос. Мгновением спустя Соби оказался рядом. — Рицка... — Не говори ничего, Соби. Хорошо? – выражение лица стало болезненным. — Я сделаю все, что ты попросишь, – взял руку Рицки, аккуратно стаскивая с края столешницы, поместил между своими ладонями, потянул вверх и прильнул губами к внутренней стороне тонкого запястья, как раз туда, где больше всего пробивается пульс. Сердце гулко заходилось. – Я всегда буду делать только то, что ты хочешь. — Соби! – Рицка бросился ему на шею. Ответил. Принял. Отдал еще больше. Тесно и крепко. Взаимно. Сеймей прокашлялся. — Рицка, ты меня расстраиваешь, – шипящая, завораживающая надменность. — Я так долго тебя жду, а ты совсем не спешишь. — Прости, – торопливо и неразборчиво. Отодвинулся от Соби на расстояние соприкосновения рукавов. — Конечно, ведь я люблю тебя, Рицка. Иди сюда. Щекотливо, по нервам. Подвох едва ощутим. Взбалмошная тревога, сочетание чувств. И хочет, и нет, колеблется. Обернулся к Бойцу, неподвижному, снова бледному, возможно, испуганному. Кажется? — Ты меня боишься? – улыбается. — Нет, – идет. Пришел. Рядом с братом по-другому. Касаться его – другое. И вроде тепло, и будто бы кровь одинаковая, и кожа, и запах, и... — Сеймей, где ты был все это время? Я думал, ты умер. Там нашли тело, сгоревшее, на том месте, где сидел я. Они сказали, что... — Это был не я, – взял за подбородок, заставил на себя смотреть. – Я же перед тобой. Серость обыденная. Ложь повсюду. Везде во всем, в каждом. «Мне постоянно говорят неправду. И ты, Соби, ты тоже. Ты наверняка знал, но не говорил». Обида. Предательство. Рицка забыл об этом подумать раньше. Был увлечен, занят или просто не хотел. Слишком больно знать, что для кого-то ты не больше, чем марионетка, временная замена, на чувство которой не стоит обращать внимания. Будто вибрация в затылке, как эхо, несколько раз, пульсация, вместе с комнатой. «Нелюбимый», как появилось, так и исчезло. Два толчка, и вроде все в порядке. Странность, которая сыпется болью, горит холодом, ослепляет и замолкает. — Тогда кто был там вместо тебя? – подавленный, потерянный в своем разочаровании. — Рицка, — стоять в проеме было неудобно, и Сеймей направился к стулу, увлекая брата за собой. Отодвинул, сел, притягивая Рицку себе на колени. Обнял, обхватывая одной рукой талию, а другой плечи, уткнулся лицом в шею. – Мне угрожала большая опасность. Меня преследовали, хотели убить. Мне пришлось инсценировать собственную смерть. У меня не было выбора. Или я их, или они меня. Ты ведь не хотел бы, чтобы я по-настоящему умер? — Нет, – прикусил губу, сильно почти до крови. – Ты убил того, чье тело приняли за твое? — Да. Ты ненавидишь меня, Рицка? — Нет. — Значит, ты рад, что я вернулся к тебе? — Да, – не мог заставить сказать себя больше. Конечно, он счастлив. Ведь счастлив же? Да? Это же его Сеймей, его брат, он обязан радоваться, тогда почему он не может поднять глаз и посмотреть на Соби? Что мешает? Может, ложь – это нормально? И, конечно, он простит, ведь он уже так к этому привык. Да? Так? Привык не верить? Почему же так больно?! — Где ты был все это время? Прошло уже почти три года. — Мне нужно было уладить кое-какие вопросы. — Долго. — Так уж вышло. Зато теперь нас ничто не разлучит, и мы всегда будем вместе. Только вдвоем. Вздрогнул. И он сам, и Соби тоже, Рицка это почувствовал. Связь. Странно осязаемая, настолько явная, что, казалось, можно ее увидеть или потянуть. Она дрожала, пропитанная страхом? Не разобраться, что-то мешало понять, что-то отвлекало, как бы закрывало возможность понимания. Это шло из середины самого Рицки, и ноющее, там, на затылке. Он почесал, опять прошло. Одиночество. Неверье. Уже систематически настороженный, неважно к кому. Инстинкт, приобретенный с опытом – не доверять. Может, закон? Правило? — Я не верю тебе, – что же менялось? Что? С каждой отбитой секундой, с ударом израненного, юного сердца, с каждым вздохом, Рицка уходил. Отдалялся, все дальше, и дальше, и дальше. От Сеймея, от Соби. Он не терял сознание, нет, это было нечто другое, более настоящее. — Рицка? — Я не верю! Тебя нет! Тебя здесь нет. Не может быть. Я не чувствую тебя! – отпрянул, вжался спиной в стену, сполз на пол. Ярость, неизвестная ранее, буйная, необузданная, и такое острое осознание одиночества. Оно жило внутри, пело, снова и снова повторяя о предательстве, о самом себе, о том, что Рицка обязан исчезнуть, оставить их двоих, для их же блага. Оставить Соби. Отпустить. «Нелюбимый». Брошенный. Без всех. Как помутнение, и привязан веревкой, в оковах или путах. Ожесточение. Смятение. Не понимал, что происходит. Новое. Сила. Прямо текла. Вспышка. Гаснет. — Рицка? Что с тобой? Рицка? Я не обманываю тебя. Я больше не уйду. Ты же мой Рицка, мой маленький Рицка, и я очень тебя люблю. Видишь, ты же чувствуешь мои слова, они трогают тебя, я знаю, они проникают. Ты просто устал. Так много всего случилось. Тебе нужно отдохнуть. Позволь, я отнесу тебя в кровать. — Нет. — Будь послушным. — Нет. Я не понимаю, Сеймей, почему? — О чем ты? — Почему Соби тебя боится? Почему все лгали мне? Почему тебя хотели убить? — Все это теперь в прошлом. Я защищу тебя, и тебе не придется больше ни о чем волноваться. — Нет! Это неправильно. Ты, ты... — Разве ты несчастлив от того, что я рядом? — Да, конечно. — Доверься мне. Я вернулся только ради тебя. За тобой, Рицка. — Ты делал плохие вещи? — Что ты имеешь в виду? — Почему тебя хотели убить? — Я же сказал, теперь это не имеет значения. Все уже закончилось, и нас с тобой больше никто не будет беспокоить. Мы в безопасности, так что не волнуйся, – опустился на колени рядом с ним, уперся лбом в подогнутые ноги. – Разве ты меня не любишь? — Люблю, – слишком быстро сказал. – Конечно, люблю, – более растянуто, обдуманно, проверяя справедливость того, о чем говорит. — Тогда мы наконец-то сможем быть счастливы. Я так долго этого ждал. Так долго тебя ждал, – поцеловал в щеку. Коснулся губами. Горячими, твердыми. Даже стало больно. – Теперь все будет хорошо, – этот шепот завораживал подобно пьяному аромату выдержанного вина. В нем и зловещесть, и пленительный обман, и бархат растопленного шоколада. Пальцы зарылись в волосы, поглаживая, трепля. Глаза в глаза, кожа к коже, лбом о лоб, так близко, что чувствует на губах дыхание. Не пошевелиться. Во власти, так, что нет сил вырваться, только смотреть. Соби уже лишился себя. Столь явным было огорчение на его лице. Эмоции выпирали, выдуваясь, вспухая в окаменевшем спокойствии лица, в бесцветном, сером взгляде, в полуопущенных, содрогающихся веках. Рухнул ли мир? Да. Все правда. Все. И Рицка, и Сеймей, и он сам. Было хорошо, но все закончилось, пора вернутся к той боли, которую нельзя снести. И даже нельзя что-либо сказать или просто пошевелится. Ему не разрешали. — Агацума, уйди отсюда, – Сеймей даже не обернулся. Сказал в полтона. — Да. Я... — Избавь меня. Я не хочу слушать. — Нет, – Рицка опомнился. Вынырнул. – Соби нет, не уходи! — Рицка? – Аояги даже почти удивился. — Пусть останется. Я хочу, чтобы ты остался, Соби, – пытается встать на ноги. Получается. Отстраняется, не дает себя касаться брату. – Я не хочу, чтобы ты уходил, Соби. Пожалуйста, – действительно просьба. Такая, которую невозможно не исполнить, такая, которую чувствуешь костями, которая все переворачивает внутри и у того, кто просит, и у того, у кого просят. — Рицка, зачем он тебе? Ведь теперь у тебя есть я. Ты для меня важнее всех. Ты мой, Рицка, только мой. — Нет. Соби. Скажи. — Я не могу. Прости. Конечно. А чего он ожидал? Чего хотел? Слишком наивный, и совсем не учится на своих ошибках. Пора уже нарастить себе шкуру потолще, поплотнее, чтобы никто не смог ее проткнуть, чтобы не было такой острой боли. Разочарование. Один. Один. Не нужен. Нелюбим. Все ложь! Ложь! Невыносимо. Не сдержать. Пульсация, в крови кипит, вздымается, растет. Резко, близко и назад, снова. Отошло. Смирилось с жалостью, с желанием понять, необходимостью простить его, Соби. — Я понимаю. — Пойдем, я положу тебя в кровать, – Сеймей так мил, обходителен, заботлив. — Нет. Я один. — Опять. Сколько можно. Я устал. Соби. Усыпи его. Это когда сам себе под ногти иглы загоняешь, снова и снова, тычешь, ковыряешь, или с разбегу влипаешь в каменный забор. Заставить себя, чтобы заставить себя. Быть предателем, чтобы покориться, хотя и так уже пал и не вставал с колен, разбитых в кровь так невыносимо давно. «Нет! Я не хочу!» Даже допустить мысль, желание, чтобы не принять приказ, чтобы ослушаться, словно все жилы вырывают из тела, сжимают голову крупными тисками, и все это только от одного мнимого намерения. Тело не слушается, самовольно двигается, кто-то другой, не Соби делает, потому что Соби просто не может сделать, не может сделать что-то, чего не хочет Рицка. — Да. «Что?!» Легкие красивые слова, вытянутая рука и то выражение совершенно кристальной боли, абсолютное раскаяние. Наверное, прекрасная бабочка вот так вот умирает, красивая, безупречно великолепная, но уже не живая. Соби – больше не машет крыльями. — Ты не забыл меня. Хотя, ты и не мог. Соби, ты обречен выполнять мои приказы. Вечно. Ты вещь. Не забудь об этом. Сеймей подхватил Рицку на руки, крепко прижимая к себе тонкое тело. — Дождись меня здесь. Тебя ждет разговор. ____________________________________________________________________________________________________ Моя Мипуро, ты совершенство))) ____________________________________________________________________________________________________ Жду комментариев))